Предисловие к публикации

[…] Человек, имя которого обозначено как имя автора предлагаемого вниманию читателей очерка, был одним из тех, кто в 1979 году обнаружил место тайного захоронения тел расстрелянных Романовых. Мало того — и вычислено, а потом и найдено было это место в решающей степени именно благодаря инициативе, настойчивости и кропотливой, упорной работе в архивах и библиотеках, проделанной этим человеком, которого однажды, в тот ранний утренний час его жизни, что застал его перед домом, где свершилась екатеринбургская трагедия, пронзило вдруг некое внезапное чувство, что это уже никогда не отпустит его. Чувство, перевернувшее всю его жизнь, преобразившее весь его духовный состав, а потому и приведшее его, в конце концов, к той цели, которую поставила перед ним судьба...

Обо всем этом, как и о многом другом, он рассказывает в своем очерке, и большинство читателей, я уверен, безусловно поверят этому его рассказу, его глубинной исповедальной искренности, как всегда верил и верю этой искренности и я. Но я оттого-то и нашел нелишним написать эти вступительные страницы, что [слишком многие из читателей] успели уже познакомиться со всей той помойной грязью, поливать которою и Гелия Рябова, и других участников екатеринбургской находки никак не могли отказать себе в удовольствии — и до сих пор не могут — разного рода политические проходимцы, изо всех сил пытаю-щиеся разжечь вокруг найденных Останков нужную им общественную смуту.

Действительно, каких только абсурдных и ничем, разумеется, не подкрепленных предположений и даже прямых измышлений по адресу Рябова не позволяли себе всевозможные «национал-патриоты», привыкшие рьяно вынюхивать повсюду следы «жидо-масонского заговора», равно как и новоявленные наши фундаменталисты в православных рясах, защищавшие позорное решение своей иерархии не признавать эти Останки подлинными!

В чем только его не подозревали, в чем не обвиняли! […] Обществу пытались внушить, будто Гелий Рябов и соратник его Александр Авдонин были агентами КГБ, а потому и оказались способными на такое чудовищное кощунство — нарушить священность могилы, осквернить ее вскрытием и похищением из нее чьих-то останков, дабы выдать их за царские!.. Естественно, что этой темы Гелий Рябов тоже касается в своем очерке. И не может не касаться, принимая во внимание соответствующие особенности нашей национальной охоты за ведьмами.

Но по этой же причине и я, предлагая читателям очерк Гелия Рябова, тоже не считаю себя вправе обойти эту тему. А потому я и позволю себе рассказать здесь о некоторой цепи событий и фактов, к которым в какой­то мере оказался лично причастным. […]

Начало этой цепи событий восходит к первому же дню моего знакомства с Гелием Рябовым, которое произошло, как помнится мне, либо в конце 1987-го, либо в самом начале 1988-го (но отнюдь не в 1989-м, как пишет в своей книге сам Гелий Рябов, — память здесь, это точно, подвела его). Знакомство произошло совершенно случайно: как­то моя жена — тоже совершенно случайно — встретила на улице свою давнюю однокашницу по Университету, с которой давно не виделась. Отношения возобновились, и как­то Оля забежала к нам. «На минутку, — сказала она, — внизу ждет муж». Выяснилось — что не из-за какой­то куда-то спешки, а по чистой деликатности, поскольку не знаком с нами. Мы, естественно, тут же устранили эту неловкость. Он поднялся, мы познакомились. Мужем Оли оказался Гелий Рябов.

Вот в этот­то первый же день он и рассказал мне о своей и Авдонина находке под Екатеринбургом. […] Я был поражен и взволнован уже этим рассказом, а через день или два Гелий и Оля приехали к нам и привезли альбом с подробнейшими, зафиксировавшими весь ход экспедиции дневниками того 1979 года, когда было найдено тайное захоронение. Показал нам он и множество фотографий, запечатлевших и всех участников поиска, и разные этапы раскопок, и то, что было извлечено из раскопа. Показал и некоторые вещицы, найденные на месте первоначальных поисков у Открытой шахты, — кусочки кожи от сгоревших сапог, пуговицы — по-видимому, с одежды убитых Романовых и Их людей...

Все это потрясало. И здесь я не вижу причин не сказать, что да, в эти минуты и нас тоже — и меня, и моей жены — коснулось то тревожное и требовательное чувство, что это — Судьба. И что неким внутренним нравственным долгом мы так или иначе тоже ответственны теперь за то, что произойдет с Останками, тайной которых теперь владеем и мы. Упоминаю об этом только потому, что это было чувство, которое, уверен, коснулось бы на нашем месте каждого, для кого расстрел Царской Семьи тоже не мог быть ничем иным, как одним из самых страшных преступлений большевиков, роковой трагедией России...

К тому же, посвящая нас во все подробности екатеринбургской находки, Гелий и не скрывал, что решился на это не просто из некоего чистого самого по себе к нам доверия, но и потому, что ситуация его крайне тревожит и он просто не знает, что делать... В том же, что делать что­то надо, он был убежден, — как с самого начала это было совершенно ясно и мне: в стране все еще правила коммунистическая власть, все еще существовал всесильный КГБ, стоявший на страже господствующей коммунистической идеологии. Поэтому не приходилось сомневаться, что, доберись вездесущее это ведомство до екатеринбургского захоронения, оно скорее всего сделает все, чтобы там не осталось ни одного следа […] (Кстати, предположение это получило полное и безоговорочное подтверждение уже после того, как Гелий Рябов выступил в печати с рассказом о екатеринбургской находке: вскоре ему сообщили из Екатеринбурга, что место, указанное им в публикации и предусмотрительно обозначенное сильно сдвинутым, против реальных, координатами, уже раскопано тяжелой строительной техникой, а грунт вывезен...)

Итак, нам было ясно, что, доберись наша госбезопасность до места захоронения, ей ничего не будет стоить доделать то, чего не сумели доделать прежние чекисты. А в том, что, займись это ведомство проблемой всерьез, ему точно так же ничего не стоит и вычислить, где находится место, тоже сомневаться было трудно: если это сумел выяснить Гелий, то почему не могли выяснить и другие? Документы, по которым он делал свои вычисления, продолжали лежать в архивах и библиотеках, и, стоило только пройти по следам, которые он оставил в тамошних формулярах, как его тайна тут же перестала бы существовать. Между прочим, и это предположение тоже получило потом своеобразное подтверждение: в 1989 году выяснилось, что до ключевого документа — «Записки Юровского» — совершенно независимо от Гелия сумел добраться, работая в архивах, и Э. Радзинский, опубликовавший потом свои изыскания...

Словом, ситуация уже и сама по себе представлялась крайне ненадежной, но дело было еще в том, что чем дальше, тем опаснее она обещала становиться. Ибо о месте екатеринбургского захоронения знали к этому времени уже не один и не два человека, и кто ведает, кому «под секретом» они успели уже рассказать об экспедиции 1979 года, тем более, что с иными из бывших соратников по екатеринбургской экспедиции у Гелия были уже к этому времени совсем не прежние отношения. Информация могла, таким образом, просочиться и дойти до КГБ в любой момент, а потому действительно нужно было уже что­то делать, что­то предпринимать, дабы закрыть наследникам Юровского и К° возможность довести до конца надругательство над Останками невинно убиенных, так и не преданных христианскому погребению...

Но что? […] Перебрав все варианты, мы решили, что единственное, что в этой ситуации остается, — это попытаться организовать новую тайную и быструю экспедицию под Екатеринбург, чтобы снова вскрыть секретное большевистское захоронение, извлечь оттуда все, что удастся извлечь, и хотя бы это попытаться сохранить в каком­нибудь надежном месте до тех времен, когда можно будет обо всем рассказать и предать Останки подобающему погребению...

И вот здесь, может быть, кто­то спросит и меня: неужели ни разу не спросил я себя, а не кощунственно ли все­таки было то, что сделали в 1979 году Рябов, Авдонин и их товарищи, и не будет ли опять-таки новым кощунством то, что казалось нам тогда необходимым сделать вновь?

Могу засвидетельствовать: ни разу, ни на один миг не посетили меня какие­либо сомнения на этот счет. Более того, могу засвидетельствовать, что абсолютно никаких сомнений этого рода не было и у моего друга Вадима Борисова, тогдашнего литературного представителя А. Солженицына, и у очень близкого мне тогда человека священника Александра Шаргунова, которым я, с согласия Гелия Рябова, рассказал обо всем и которые полностью поддержали наши выводы. Увы, с тех пор многое произошло: внезапная трагическая смерть унесла Вадима Борисова, а с отцом Александром мы, к великому моему сожалению, разошлись из-за выбранной им позднее дороги, которая и привела его в конце концов даже к политической поддержке коммунистов. Но, полагаю, и сегодня он не считает «кощунством» то, что не считал тогда.

Мало и этого, — могу засвидетельствовать, что в тот год все мы совершенно были готовы и к тому, чтобы и самим принять непосредственное участие в предстоящем «кощунстве». А коль доведется, то принять на себя и всю ответственность за эту попытку спасти действительно кощунственно сваленные большевиками в придорожную яму Останки столь же кощунственно расстрелянных ими Романовых и Их людей от грозившего им еще большего кощунства нынешних чекистов, а затем сделать все, чтобы предать их достойному христианскому погребению.

Скажу и то, что в этой связи обсуждались разные варианты, была определена и некая церковь, где нам представлялось реальным произвести тайное погребение Останков в ее алтаре и отслужить по Убиенным панихиду.

Повторяю: рассказываю все это исключительно и только в порядке совсем не лишней, я полагаю, информации о том, в каком контексте выступал перед нами тогда с самого начала феномен КГБ, «агентами» которого были, оказывается, Авдонин и Рябов. Может быть, заодно уж и все мы — тоже?..

Итак, мы готовились к тому, что намечалось предпринять в конце весны – начале лета 1988 года. Однако через некоторое время от планов этих пришлось отказаться: весной Гелий сообщил, что из Екатеринбурга поступают сведения о каком­то странном оживлении в районе захоронения, свидетельствующем о явном к этому месту интересе, и решительно настоял на том, чтобы рискнуть оставить пока все как есть, отложив задуманное до лучших времен, — может быть, до следующей весны.

Но к началу следующего года он, взвесив, видимо, все, принял уже другое решение: попытаться все­таки опубликовать сообщение о екатеринбургской находке — с измененными координатами. Я об этом его решении не знал: мы почти все это время не виделись, занятые своими делами, и он сообщил мне о своем намерении уже тогда, когда материал о найденном под Екатеринбургом захоронении был отдан им в редакцию журнала «Родина». Его, однако, крайне беспокоило то, что проходит очерк как­то очень и очень трудно, с постоянными задержками, откладываниями и перекладываниями...

Меня тоже это сразу же обеспокоило: ничто ведь и в 1989-м не могло еще гарантировать, что угроза вмешательства в ситуацию со стороны КГБ уже миновала. Напротив, все заставляло предполагать возможность самого худшего: ведь в том, что с материалом, поступившим в редакцию «Родины», уже знакомы не только в редакции, сомнений никаких быть не могло (и это тоже подтвердилось позднее самым недвусмысленным образом). А раз так, то ожидать действительно можно было уже всего — в том числе и того, что материал известен уже и в КГБ и что преемники Юровского могут наложить на него лапу и задерживать до тех пор, пока не доберутся-таки до захоронения, несмотря на неверные координаты (и быстро разгадав эту хитрость). А после этого — какая уж там публикация? С материалом поступят так же, как и с Останками. И кто поверит уже потом запоздалым россказням каких­то киношников и провинциальных чудаков­краеведов? Да и что они смогут изменить по существу, когда дело будет сделано и страна навсегда избавится от опасности покаянного прощания с последним своим императором, с Его семьей и Его людьми — прощания, которое вполне могло стать тогда началом похорон уже и для самой коммунистической власти?..

[…] В сложившейся ситуации оставалось только одно — постараться все сделать для того, чтобы до всяких возможных действий КГБ в Поросенковом логу информация о найденных там Останках была бы публично оглашена. И чтобы эту публикацию уже никак нельзя было бы сорвать. А там — как уж повернется...

Именно это имея в виду, я и предложил Гелию план, с которым он согласился и который мы тотчас же запустили в действие.

Под благовидным и заранее условленным на случай экстренной необходимости предлогом (до смешного наивным) мы с женой немедленно вызвали в Москву нашего давнего друга, венецианскую славистку Мариолину Дориа де Дзулиани (ныне больше известную как графиня Мардзотто); она, успев уже забыть за долгой невостребованностью смысл нашего наивного пароля и пребывая в некотором смущении от того, что никак не могла вспомнить, на чей же «день рождения» ей так срочно предлагают прибыть в Москву, все­таки, верная дружбе, тут же прилетела, и мы познакомили ее с проблемой и со всеми материалами, после чего она так же срочно улетела. Одновременно я связался с «Московскими новостями», которые были тогда самой отважной нашей газетой и с которыми я тесно сотрудничал. И Гелий дал ее корреспонденту, в роли которого выступил Александр Кабаков, интервью.

И вот 5-го, 8-го и 12 апреля 1989 года в известной итальянской газете «Il Giornale» появились одна за другой три статьи Мариолины, рассказывавшие о расстреле Царской семьи, об истории секретного захоронения, о результатах поиска, предпринятого группой Рябова и Авдонина. Статьи были снабжены фотографиями, в том числе — из экспедиционного альбома Рябова. Это была первая в мире публикация о екатеринбургском открытии, сразу же ставшая сенсацией. Дело было сделано — замолчать информацию было уже невозможно. А 16 апреля под заголовком «Земля выдала тайну» опубликовали интервью Рябова и «Московские новости» — спрятать от общества эту «выданную землей тайну» стало невозможно и в России.

Обе публикации — и российская, и итальянская — появились со ссылками на «публикуемый в журнале “Родина” (№№ 4 и 5)» более подробный очерк Гелия Рябова. Это было задумано изначально, — дабы помочь состояться и намечавшейся публикации. Но, похоже, редакция «Родины» сама справилась со своими проблемами: 4-й номер журнала появился почти сразу же вслед за «Московскими новостями». […]

Но так или иначе, действительно ли история прохождения очерка Рябова в «Родине» была связана с какими-то действиями со стороны КГБ, как это легко было предположить в то время, или на самом деле она не имела к этому предположению никакого отношения, однако две первые публикации были всецело обязаны своим появлением именно этому предположению. И предпринимались именно как упреждающие меры против возможных акций КГБ. Так что и этот мой рассказ о некоторых событиях 1989 года тоже может иметь, кажется, не такое уж отдаленное отношение к вопросу о том, какую роль в истории раскрытия и освещения екатеринбургской тайны сыграл КГБ. […]

Но — хватит об этом.

Пусть говорит теперь сам Гелий Рябов.

Мне же, со своей стороны, остается только понадеяться, что после всего изложенного читателю не нужно уже объяснять, почему мне так хотелось предоставить именно этому человеку возможность самому рассказать обо всем. Рассказать и о том, как видится ему теперь вся пройденная им за эти долгие годы екатеринбургская эпопея, и о том, как оценивает он споры вокруг проблемы идентификации и захоронения Останков, и о том, что происходило в Екатеринбурге 16-го, а в Петербурге 17 июля этого [1998-го] года.

Какими бы субъективными или спорными ни выглядели в чьих-то глазах те или другие его суждения и наблюдения, он в данном случае имеет на них куда большее право, чем кто бы то ни было.

Игорь Виноградов

 

1

Сначала о фактах.

Утром 16 июля 1918 года Уралсовет получил телеграмму из Перми, в которой предлагалось (на условном языке) приступить к уничтожению Романовых. Военный комиссар Уралсовета Голощекин предписал коменданту Дома Особого Назначения (так назывался особняк Ипатьева, где содержались Романовы) Якову Юровскому исполнить приказ. В ночь на 17-е Юровский велел своему заместителю Никулину разбудить Семью и находившихся при ней домашних людей и привести всех в полуподвальную комнату «под сводами», что и было исполнено. Романовы ни о чем не подозревали^[1].

Когда в комнату вошли «исполнители» — пятеро венгров из 1-го Коммунистического Камышловского полка (их в местной ЧК традиционно именовали «латышами»), Никулин, Медведев, Ермаков, сам Юровский и еще несколько «доверенных лиц», Юровский объявил о расстреле, и началась стрельба. Раненых добивали выстрелами в голову и ударами штыков. Убиенных сложили на платформу грузовика «Фиат» и на рассвете 17-го привезли по дороге Екатеринбург — Коптяки в урочище Четырех братьев, к старой, заброшенной старательской разработке, известной под именем «Открытой шахты». Здесь убитых раздели догола, собрали драгоценности (часть из них пытались украсть красноармейцы охраны, но Юровский под угрозой применения оружия пресек эту попытку), одежду сожгли на кострах, а тела опустили на веревках на дно шахты и гранатой попытались подорвать ствол, но неудачно. Выкопали могилу рядом с шахтой (поняли, что в шахте тела не скрыть), но одному ему ведомыми тропами, сквозь два кольца охраны к шахте пришел крестьянин села Коптяки и все увидел. Крестьянина не убили только потому, что он приятельствовал с комиссаром Ермаковым. После этого Юровский отправился на поиски нового места «захоронения» и нашел его на Московском тракте, за городом, — там располагались глубокие шахты, заполненные водой,

На рассвете 19 июля трупы подняли со дна «Открытой шахты», вновь погрузили на «Фиат» и направились в сторону города, миновав который, Юровский рассчитывал прибыть на Московский тракт и исполнить задуманное...

 

...Есть удивительный апокриф: после погребения Своего Иисус Христос, Сын Божий, сошел со Своею человеческой душой во ад и вывел оттуда души людей, с верою ожидавших Его пришествия.

Мы ничего не знаем о том, какой путь прошли за чертою земной смерти, в невидимом нам потустороннем мире, души убиенных Царя, его Супруги, их Сына, их Дочерей, их домашних людей. Мы можем только надеяться и верить, что мученическая Их смерть раскрыла Им всю бесконечность неистощимой Любви и Милосердия Божия и что позднейшая Их канонизация и прославление Русской Зарубежной Церковью как мучеников Веры тоже свершилась по Промыслу Божию. Но мы хорошо уже знаем сегодня, как началось и как продолжалось Их долгое посмертное сошествие в другой ад — в большевистский ад посмертной судьбы Их оскверненных Останков в несчастной стране, земля которой так долго держала в себе Их незахороненные кости, а духовное помрачение, политическая корысть, злобная ненависть, не говоря уже об элементарной человеческой нечистоплотности, а порой и просто глупости всевозможных и многочисленных «выразителей» ее так называемого общественного мнения с такой неистовостью возводят (и все еще продолжают возводить) вокруг Них горы самой гнусной лжи, самых невероятных домыслов и самых отвратительных спекуляций...

Сегодня, когда останки девятерых из Них нашли, наконец, свое упокоение в Петропавловском Соборе Санкт-Петербурга и для многих наступил уже час неотвратимого прозрения и покаяния, — сегодня мы не можем, просто не имеем права еще раз не вспомнить обо всем этом.

А вспоминая об этом, я не могу не вспомнить и свое собственное прикосновение к этому аду... […]

Но вернемся к фактам.

 

25 июля 1918 года Екатеринбург был взят войсками Сибирской армии и экспедиционным корпусом чехословаков, поднявшим мятеж против советвласти. Выяснилось, что Семья Романовых исчезла. Из опубликованных большевиками сообщений было известно о расстреле Николая II (о семье сообщалось, что она переправлена в безопасное место). Но телеграммы (копии) Уралсовета в Москву, обнаруженные на телеграфе, и вся обстановка в Доме Особого Назначения (сожженные вещи, обрывки бумаг, следы пуль и крови на деревянной перегородке в полуподвальной комнате) свидетельствовали о более страшной трагедии. Военным командованием были назначены (поочередно) следователи — Наметкин и Сергеев. Они зафиксировали все доступные им на тот момент обстоятельства гибели Семьи и ее людей.

Осенью 1918 года Военный министр социалистического правительства Сибири [антибольшевистского правительства, состоявшего в основном из эсеров. — Ред.] А. В. Колчак совершил военный переворот. В начале 1919 года он предписал следствие об убийстве Семьи продолжить. Во главе его Верховный правитель распорядился поставить Н. А. Соколова, бывшего следователя Пензенского губернского суда. Путь этого человека извилист и сложен, но каковы бы ни были его недостатки или заблуждения, проведенное им расследование — высочайший образец профессионализма, чести и достоинства. И то, что провести это расследование Колчак поручил именно ему, — не случайно. […]

В Екатеринбурге первоначальные следственные действия Соколов произвел повторно. Например, весь путь автомобиля «Фиат» — от дома Ипатьева до «Открытой шахты» — Николай Алексеевич проделал пешком, в его труде «Убийство Царской Семьи» есть весьма подробное и качественное описание этой дороги.

Соколов пришел к выводу, что вся Царская Семья (семь человек и домашние люди — врач и трое слуг) были расстреляны большевиками в ночь на 17 июля 1918 года в полуподвальной комнате дома Ипатьева, трупы вывезены к «Открытой шахте» и там разрублены на куски и сожжены на кострах. К этому заключению привело то, что Соколов обнаружил в остатках костров у шахты куски обгоревшей одежды, иконки со следами «тяжелых ударов», раздробленные драгоценные камни, а на дне шахты — обгоревшие кости, отрубленный (оторванный взрывом гранаты?) палец. При осмотре местности вокруг шахты нашли также пуговицы от одежды, пружины от женских корсетов и многое другое. Соколов сделал вывод: обнаженные тела разрублены на куски и сожжены на кострах. Горящие трупы «выделяли сало», это сало пропитало землю под кострами. Оставшиеся кости, обгоревшие, сбросили в ствол шахты.

Все собранное у шахты Соколов сложил в сафьяновый сундучок Императрицы (его нашли в доме Ипатьева). Сундучок этот он передал позднее послу правительства Колчака в Париже Гирсу, а тот отдал реликвии в Брюссельский храм-памятник Иова Многострадального, построенный в 30-е годы в честь Государя Императора Николая II. Кроме вышеперечисленных предметов, в храме хранятся доски со следами пулевых ударов из «расстрельной» стены дома Ипатьева, пенсне доктора Боткина, погон Государя и многое другое.

Были ли у Н. А. Соколова основания для сделанных им выводов?

Думаю, что были. Отрубленный палец (оторванный взрывом?), следы мощных ударов по эмали иконок, следы рубящих ударов на обгоревших костях — все это действительно могло свидетельствовать в пользу его заключения: ведь проведенные Соколовым тщательные поиски не привели к обнаружению тел убиенных. А между тем работа была проделана действительно тщательнейшая, абсолютно профессиональная и даже истовая — следователю помогали четыреста (считается, что и более) рабочих, людей старательных, работавших на совесть. К сожалению, экспертиза, которую Соколов провел в Екатеринбурге в 1919 году, ответила только на один вопрос: найденные кости принадлежат млекопитающим. Но вот человеческие ли это кости — на это ответа не последовало. Может быть, не хватило времени: когда рабочие Соколова еще продолжали свое дело у «Открытой шахты», они увидели мелькнувших за деревьями краснозвездных всадников. Все было кончено...

К сожалению, в эмиграции Соколов экспертизу не повторил. Возможно, не было денег: такая экспертиза дорого стоит, — а возможно, следователь слишком верил в свою находку, слишком логичным представлялся ему следственный вывод о разрубленных и сожженных телах. И не ему одному. Бывший коммунист­дипломат Беседовский свидетельствует о том, что пьяный полпред Войков рассказывал ему, Беседовскому, в советском посольстве в Варшаве в 1925 году о том, как палачи рубили тела казненных топорами, свалили в кучу и подожгли...

Таков был финал Семьи Романовых и Их людей по Н. А. Соколову. На долгие годы заключение следователя стало единственным и непреложным. Этого мнения придерживались все заинтересованные люди и организации, этого убеждения до сего дня придерживается Русская Зарубежная Православная Церковь. О том, чего «придерживается» Священный Синод РПЦ, — ниже.

Таков один ряд фактов. Теперь — другой.

В 1976 – 1979 годах я (в это время я уже не служил в милиции, а только писал о ней то, что дозволялось, и пребывал в «должности» внештатного консультанта министра Внутренних дел СССР), А. Н. Авдонин (кандидат геофизики и научный сотрудник одного из институтов Свердловска), Т. П. Васильев (заместитель начальника Нижне-Тагильской геологической партии) и В. А. Песоцкий (майор Советской Армии, адъюнкт Военно­политической академии им. Ленина) предприняли попытку отыскать секретное захоронение Романовых и Их людей.

И мы его нашли. Это произошло 1 июня 1979 года в пригороде Свердловска — Поросенковом логу.

Находка эта была неслучайной — ей предшествовала немалая работа, проделанная не мною одним.

Но сначала — хотя бы в двух словах о том, что именно меня — меня лично — привело к осознанию необходимости этой работы. И заставило взяться за нее. Давным­давно, еще студентом 2-го курса Московского юридического института, я увидел принесенные одной из моих сокурсниц фотографии (переснятые, как это стало понятно мне позднее, из труда Соколова «Убийство Царской Семьи») — приказ Войкова о выдаче серной кислоты, «расстрельную» комнату в доме Ипатьева... Это осталось во мне, потому что увиденное поразило до глубины души: я, в числе прочих миллионов, ничего не знал о гибели Семьи. Ни­че-го. Только о самом факте.

Затем, через несколько лет, уже в пятидесятилетие советвласти, я прочитал в «Комсомолке» сто строк о самóм расстреле. Правдивые, достаточно подробные, сделанные, как я понял тоже уже потом, скорее всего по материалам книг Н. А. Соколова и М. К. Дитерихса, жутковатые сто строк. Они тоже остались во мне. Это был 1967 год...

А в 1978 году, когда я уже был консультантом министра ВД Н. А. Щелокова, он попросил меня побывать в Свердловске и показать там работникам милиции только что оконченный третий фильм из телецикла «Рожденная революцией». Я уже уходил из кабинета, когда Щелоков произнес задумчиво: «Я проводил в Свердловске совещание и попросил, чтобы меня отвезли в дом Ипатьева. Я сказал: “Хочу постоять на том месте, где упали Романовы”». Фраза была столь необычной в устах друга Брежнева, что я не нашелся, что сказать, и молча ушел.

 

...И вот я в Свердловске, около дома Ипатьева. Это случилось на рассвете, на улицах не было никого. Не знаю, почему, но в эту ночь мне не спалось, и я отправился из гостиницы просто побродить. И как­то вышел именно к этому дому, который сразу же узнал. Вышел именно в этот ранний-ранний час.

Я побродил по саду, постоял под старыми деревьями, кроны которых шумели над Семьей, когда охрана выводила Ее на прогулку.

В эти минуты я понял все. Я понял, что это больше уже не отпустит меня.

Утром, когда за мною приехал начполитотдела УВД, я попросил его отвезти меня в дом Ипатьева. Я увидел все, что осталось. «Смертная комната» была цела — отсутствовала только деревянная перегородка, та, «расстрельная».

И здесь произошло еще одно. Я не столько понял, сколько ощутил вдруг всем своим существом: все прежнее — ложь. Нечистота. Мерзость. И власть «рабочих и крестьян» — всего лишь власть кучки негодяев. Как ясно все, и как долго пришлось идти к этой ясности...

Так началось мое собственное «сошествие во ад» прошлого. И моего личного, и моей несчастной страны, вся долгая семидесятилетняя советская судьба которой так страшно и неотвратимо, таким совершенно уже мистически-бесповоротным в своей жуткой символике актом была предопределена и обозначена в ту короткую летнюю ночь с 16 на 17 июля 1918 года...

 

Я попросил, чтобы меня свели с каким­нибудь увлеченным, знающим краеведом. Так я познакомился с А. Н. Авдониным. Не сразу, но возникло взаимное доверие, и оказалось, что и Авдонин тоже давно уже «болен» той же темой.

И мы решили, что будем искать Останки.

Да, именно так решили искать и найти. Хотя это было чисто интуитивное, ни на чем, в сущности, не основанное решение. Ведь тогда, в 1976 году, ни я, ни Авдонин о книгах Соколова и Дитерихса ничего еще не знали. Правда, в свое время Авдонин — как краевед — прочитал книгу Павла Быкова «Последние дни Романовых» (Уралкнига, 1926), где на странице 116 было сказано, что Романовы и их люди были уничтожены без остатка в районе «Открытой шахты» в урочище Четырех братьев. Нечто похожее прочитал он и у Касвинова — что тела казненных были сожжены в урочище Четырех братьев («Звезда», 1973, № 10. С. 171). Но все это были слишком общие, неопределенные, слишком «мелкомасштабные» указания, чтобы помочь нам в будущих поисках^[2]. Да и сообщения Быкова и Касвинова, что Останки полностью уничтожены, тоже к поискам не поощряли...

Я пишу об этом с единственной целью: читатель должен хорошо представлять себе «точку отсчета»: факт убийства, факт уничтожения или сожжения останков, общий район, где это происходило. И — больше ни-че-го...

И все­таки мы решили искать: раз были тела, что­то должно остаться...

Мы договорились, что первоначальный поиск следует провести в двух направлениях — собрать все возможные дополнительные сведения о событии здесь, на месте, в Свердловске, и, главное, попытаться отыскать в архивах соответствующие документы.

Документы, — как человек, прикосновенный к МВД СССР, — должен был добыть я.

И я добыл их. С помощью Щелокова. Мне удалось попасть в Спецхран Библиотеки им. Ленина, в Архив Октябрьской революции, ознакомиться с секретными крупномасштабными картами.

Я прочитал сотни страниц. Постепенно — в сочетании со всем остальным — обозначилось главное: у Соколова есть показания Якова Лобухина, сторожа переезда № 184. Он свидетельствовал: утром 19 июля 1918 года красноармейцы из отряда Юровского приходили к его будке и брали шпалы, чтобы вымостить гать в логу, где застрял их «Фиат». Значение этого свидетельства сразу же стало ясным, как только я «вышел» на старшего сына исполнителя акции — адмирала в отставке Александра Яковлевича Юровского. Он­то и дал мне копию записки своего отца, составленную с помощью академика­историка М. Н. Покровского. И в записке этой я прочитал, что автомобиль с телами убиенных застрял в Поросенковом логу на рассвете 19 июля 1918 года и Юровский решил закопать убиенных прямо в дорожной яме, заложив ее принесенными от недалекого переезда шпалами^[3]. А помимо «похорон» девятерых (одновременно с этими похоронами) приказал сжечь два тела в стороне и то, что осталось, зарыть под костром. Что и было исполнено.

Я понял, что теперь место будет найдено.

Но в 1977 году, когда я со всеми этими сведениями приехал в Свердловск и мы вместе с Авдониным отправились в район выясненного теперь захоронения, мы нашли только Поросенков лог, переезд, дорогу, а само конкретно место захоронения определить не сумели. Фактически это место (как сразу же сообщил мне Авдонин) нашел лишь в следующем 1978 году его приятель, геолог-полевик Михаил Качуров. Качуров, используя опыт полевого геолога, догадался влезть на сосну на краю лога, чтобы сверху осмотреть местность. И вдруг крикнул оттуда Авдонину, что видит край шпалы...

И вот в 1979 году, в конце мая, мы — Авдонин, Васильев, Песоцкий, я и моя первая жена — отправились на это место, вооруженные необходимым снаряжением. И в начале июня обнаружили под тройным слоем шпал и земли кости и черепа, обожженные серной кислотой, с пулевыми ударами. Мы нашли в раскопе и осколки керамических банок от серной кислоты.

...Память об этих первых летних днях, о том, как все это произошло, не покинет меня, не исчезнет до конца моих дней.

Я помню яркое солнце. Высокое небо, блеклые облака. Я слышу, как перекликаются грибники, — кажется, то было воскресенье, и в лесу бродили горожане, любители ранних грибов. Я помню первый удар лопаты, обнаживший шпалы, предвестие страшной находки. И, наконец, удивленный голос Влада Песоцкого: «Железяка какая-то!» То была не «железяка», то была черно­зеленая тазовая кость. Эта чернота и эта зелень свидетельствовали непреложно: мы нашли именно то, что искали. На этой и всех последующих костях в той или иной степени обнаружились следы воздействия агрессивной среды — серной кислоты...

И вот извлечены три черепа, фрагменты скелета. Виден пулевой удар, выходное отверстие. Цель достигнута.

 

Осенью 1979 года я и Авдонин попытались найти в стороне от основной ямы и останки двух сожженных Юровским тел. Но это нам не удалось. Тогда же, в 1979-м, я попытался организовать в Москве через своих бывших сослуживцев по МВД — предварительную, естественно, «негласную». — экспертизу двух черепов, которые привез с собой в Москву. Мне казалось, что маленький принадлежит Алексею Николаевичу, большой — одной из дочерей.

С этими черепами было много неразберихи, ошибок, ажиотажа на пустом месте. И все это — только по моей вине. Я ведь работал некогда с «вещественными доказательствами» такого рода и, полагаясь на свой опыт, в суете и страхе тех часов и минут решил, что мощный череп с золотыми зубами на нижней челюсти слева принадлежит Николаю II. Поспешные и невнятные то были умозаключения, очень жаль, что не хватило выдержки, умения проделать настоящий анализ...

Когда стало ясно, что моя затея с экспертизой не удалась, мы в 1980 году вернули все три черепа (третий череп был у Авдонина) на место... Когда возвращали (через новый шурф), нашли под сводом (земля под телами осела, и над убиенными в самом деле образовался «свод» высотой сантиметров сорок) еще один скелет. Я поднял череп на поверхность, и здесь, при свете фонаря, мы увидели, что череп этот очевидно женский (хватило опыта и знаний, чтобы понять) и что зубы спереди — сверху — «металлические». А поэтому, — решил я, — это череп Анны Демидовой, «комнатной девушки». Я снова жестоко ошибся. Это был череп царицы, а искусственные в нем зубы, как оказалось потом, были не стальными, а платиновыми, высочайшей пробы.

Мы положили черепа в специальный ящик, опустили в раскоп медный крест, я вырезал штихелем надпись на нем — из Евангелия от Матфея: «Претерпевший до конца спасется». Закрыли шурф огромным булыжником, заровняли землю...

 

2

С того времени прошло десять лет, и весной 1989 года я обнародовал наше открытие. Я обратился к Горбачеву с просьбой помочь идентифицировать найденное и, если экспертиза признает, что найдены тела убиенных Романовых, — торжественно похоронить. В 1989 году Россия остро нуждалась в таких похоронах, потому что как никогда нуждалась в покаянии.

Горбачев мне не ответил.

Тогда я обратился к митрополиту Филарету, тогдашнему заведующему отделом внешних сношений Патриархата.

Он не стал со мною разговаривать, хотя мы и были знакомы, оба состояли в неком собрании интеллигенции под названием «Мир культуры».

Митрополит поручил переговорить со мною своему келейнику. Тот выслушал меня и сказал: «Церковь только-только встает на ноги после пережитых гонений. А вы предлагаете эдакое...» Я возразил: «Отче, да ведь Господь наш на крест взошел, чтобы мы перестали быть рабами. Неужели обретение Останков Семьи — не церковное дело?» Ответ келейник разделил. По первой части он сказал мне, что «глупости произносить вслух легко». По второй — «Может быть, когда­нибудь и настанет время. Но не сейчас». Я ушел не солоно хлебавши, с бурей сомнений в душе.

Впрочем, тогда я все объяснил себе успокоительно: что делать, претерпели батюшки от советвласти, перепуганы, они ведь тоже люди, слабые, зависимые, а помощь Господа посещает лишь дерзающих, не рабов... Ведь Господь говорил о побеждающих с оружием правды в правой и левой руке...

 

Что более всего и «при всегда» (как говорил Вл. Высоцкий) отличает российскую интеллигенцию?

Умение разговаривать на любые темы. И мы все (я, Авдонин, историки) говорили, мы вещали, мы рассказывали, полагая, что тишина в зале или в комнате, где собралась очередная аудитория, есть несомненный признак не только внимания, но и сочувствия, сопереживания, согласия наконец.

Все верно. Но только до тех пор, пока не начали говорить другие, высказывая точку зрения противоположную. Не обязательно убедительную, доказанную. В других залах, в той же тишине внимали с затуманенным взором чему-то совсем перпендикулярному. По просьбе одного из иерархов (имя не называю, оно ничего не прибавит и не убавит) я встретился за трапезой в ресторане «Центральный» с ныне покойным Вл. Солоухиным. Присутствовали какие­то люди, я с пылом и жаром рассказывал о нашей находке, о том, что следовало бы сделать в первую очередь. Солоухин невозмутимо слушал, никак, впрочем, не оценивая услышанное. Потом мне позвонил келейник иерарха и сказал: «Солоухин убежден, что тела уничтожены, а три головы — Николая, Александры, Алексея — в Кремле, у Свердлова. Ну — теперь уже, конечно, не у Свердлова, а где­то, в подвалах».

Зачем? — подумал я. Для чего Ленину и Свердлову нужны были головы? […] Нет, здесь явно было что­то не так. Только вот что?..

Это «что» я стал прозревать после многочисленных поездок по провинции. Помню, в Калуге в переполненном зале кто­то спрашивает: «Царя убили евреи?» Отвечаю: «Царя убили большевики, среди которых были и евреи тоже». Зал приветствует ответ аплодисментами, а я мысленно возвращаюсь к отрезанным головам.

Ну, конечно, — жертвоприношение, что же еще могли иметь в виду те, кто так настаивает на «головах»!

В Англии некто Энель (книга его хранится в английской национальной библиотеке) утверждал когда­то, что таинственное начертание на подоконнике в «Смертной комнате» Ипатьевского дома — четыре знака^[4], отдаленно напоминающие малограмотную запись на иврите, — есть следующее сообщение: «Здесь, по приказанию тайных сил, царь был принесен в жертву для разрушения государства. О сем извещаются все народы».

Итак, жертва^[5].

Но человеческие жертвы Законом Моисея, как известно, запрещены, а между тем обвинение обращено не к евреям по крови, но именно к верующим иудеям. Это уже и само по себе нонсенс. Ни один верующий иудей большевиком никогда не был и быть не мог! Те же евреи, которые шли в революцию и творили — наряду с прочими членами Интернационала — свои черные дела, руководствовались вовсе не Торой или Талмудом, или книгой Зогар, но прежде всего указаниями вождя мирового пролетариата, палача по призванию и убеждению. И здесь, полагаю, вело их не их происхождение, а обыкновенная человеческая глупость, жадность, дурь и доверчивость, но этим джентльменским набором страдали все без исключения народы, хлынувшие в русскую антинациональную революцию (совершенную национальным большинством) — от калмыков, татар и немцев до англичан, американцев, венгров и югославов. Сошел с ума весь без исключения мир, даже в Мексике чуть позже объявился полоумный «Капитан армии свободы», скармливавший своих политических противников муравьям, — у каждого ревнарода обнаружились свои ревдостижения и ревпрелести.

Убивал, грабил, вешал, расстреливал и лгал интернационал в полном объеме. Но людям ничтожным и слабым всегда хочется найти козла отпущения. В истории человечества таковыми чаще всего бывали именно евреи: они и коренные народы «затирали», они и в бесспорно здоровые тела народов проникали, как бацилла, микроб (невдомек только было всем обвинителям, что «бацилла» одолевает лишь ослабевшую, подверженную болезни ткань, а вовсе не «здоровое тело»).

[…] Будем объективны: покойный Император Николай II евреев не любил, иначе, как «жидами», их не называл и убежденно сочувствовал деятельности «Союза русского народа». Это историческая правда. Но для бесчеловечной расправы над Императором, членами Его Семьи, Его людьми эта позиция Николая II не только не могла служить оправданием, но не способна ее и объяснить.

Животный страх жил в душах большевиков всех национальностей. И не менее животная ненависть к «царизму» и ко всему тому, что с этим понятием в их замутненных головах было связано, хотя ни один честный исследователь новейшей российской истории не может отрицать, что и преступность в стране была одной из самых низких, и рождаемость высокая, и богатство несомненно увеличивалось: ведь менять бумажные деньги на золотые может себе позволить во время войны только очень устройчивое и богатое государство. По подсчетам корректных историков, Россия к 1920 году выходила по экономике и процветанию на одно из первых мест в мире! Это — факт. Но этот факт не устраивал тех, кто любой ценой старался «взять власть», все у меньшинства отнять и поделить среди большинства. И ради этой самой власти Ленин и его последователи отправили в небытие не менее сорока миллионов человек. Не поделив ни с кем и ничего...

 

3

В 1991 году А. Авдонин указал свердловским властям место захоронения Романовых и Их людей. Формально Александр Николаевич пригласил меня принять участие в повторном вскрытии, но мои условия: присутствие семьи Романовых, духовенства, мировых телевизионных и информационных агентств — категорически не принял. Власти Екатеринбурга вскрыли захоронение в порядке «совершенно секретном», общественность города, России и мира в целом почти месяц ни о чем не догадывалась. К сожалению, ни Авдонин, ни власти Свердловской области так и не поняли, что источником той огромной общественной напряженности, которая возникла в связи с Останками, стали именно они. Именно они дали повод для бесконечных спекуляций на заданную тему. Отголоски этих спекуляций звучат до сего дня, и пройдет эта мутная волна еще не скоро.

Вскрытие ямы подтвердило фактологию «Записки» Юровского. Были «подняты» девять скелетов и фрагменты костей, пули, осколки банок из-под кислоты; было установлено, что девять человек убиты выстрелами из револьверов разных систем и калибров, что раненых добивали штыками и выстрелами. Двух тел в яме не оказалось. Это подтвердило слова Юровского о том, что два тела сожгли в стороне.

 

Между тем Останки стали проходить одну экспертизу за другой. Была проведена, в частности, и тщательная молекулярно­генетическая экспертиза; объекты для сравнения с костными фрагментами, извлеченными из «захоронения» под Екатеринбургом, были взяты в Великобритании. Кровь — у Филиппа, герцога Эдинбургского, родственника по материнской линии Александры Федоровны и королевы Виктории. Были взяты девять пар костей — от каждого скелета.

Исследования проводились в три этапа. Сначала — установление пола. Было доказано, что в яме находилось пять женщин и четверо мужчин. Далее производился поиск родственной группы и было установлено, что среди извлеченных из ямы скелетов присутствуют отец, мать и трое детей женского пола. Четыре скелета родственниками первых (а также и между собой) не были. Третий этап — прямая идентификация, выявление прямого «женского кода»! ДНК герцога Эдинбургского сравнивалась с четырьмя женскими: мать и три дочери. ДНК отца — с ДНК ближайших родственников Николая II по материнской линии — графини Ксении Шереметевой (из Греции) и герцога Файфа. Сравнивались 800 букв генетического кода, и эти буквы совпали. В позиции 16169 была обнаружена мутация (или загрязнение), это потребовало дальнейшей работы. Тем не менее вероятность того, что в яме были Останки именно Романовых, уже тогда составила, по оценке генетиков, не менее 98,6%.

В 1994 году следователь В. Н. Соловьев — с разрешения РПЦ — эксгумировал Останки Великого князя Георгия Александровича, второго брата Николая II. Георгий умер в 1899 году в Аббас-Тумане. Кости его были в сметанообразном состоянии (вокруг гроба стояла вода), но тем не менее удалось взять костный фрагмент и выделить ДНК. Все опять совпало полностью, даже графический пик мутации повторился синхронно. И теперь уже и сама мутация стала абсолютным доказательством подлинности Останков.

Дальнейшие исследования проводились в лаборатории США, которая специализировалась на генетических исследованиях останков солдат, павших во вьетнамской войне. Код и аномалия были вновь подтверждены. Теперь можно было говорить о том, что реальная вероятность совпадения найденного с Романовыми уже не 98,6, а 99,99999999 процента.

Иные экспертизы, проводившиеся с помощью компьютера, установили тождество предполагаемых Останков Романовых по признакам пола и роста. Было проведено также фотосовмещение черепов методом наложения. В частности — многократное пробное совмещение черепов сестер с прижизненными фотографиями в соответствующем масштабе; сестры похожи, и тем не менее удалось с весьма большой точностью установить принадлежность каждого черепа. Эксперт Сергей Никитин провел по методу Герасимова скульптурную реконструкцию этих черепов, превратив каждый из них в портретную скульптуру. Результат получился блестящий, сходство было поразительным!

Таким образом, если к 99,99999999 % генетической экспертизы добавить результаты прочих экспертиз, то вполне можно утверждать, что достоверность Останков Романовых приобретает значение абсолютное. То есть,другими словами, что ошибка исключена.

Что касается доктора Боткина, повара Харитонова, лакея Труппа, горничной Демидовой, — то и их черепа прошли соответствующее фотосовмещение. И хотя генетической экспертизы в этом случае не проводилось, однако вся совокупность обстоятельств, связанных с гибелью Труппа, Демидовой, Харитонова и Боткина, с нахождением их останков вместе с Останками Царской Семьи, с экспертными данными, тоже свидетельствует непреложно о том, что «подмены» здесь быть не могло. В любом расследовании есть внутренняя логика, ее возникновение и развитие — до окончательного результата — подчинено сопряжению непременно всех обстоятельств гибели, всех без исключения. И это позволяет утверждать категорически: доктор и слуги — это тоже подлинные останки, отнюдь не артефакт!

 

4

К сожалению, эти единодушные заключения экспертов устроили далеко не всех. В прессе появились яростные опровержения. Глава «Союза православных братств» Осипов объявил в газете, что я и Авдонин возили Останки заграницу, в заплечных мешках. Это означало (с точки зрения г­на Осипова), что там, заграницей, подлинные (или подставные?) останки мы продали, а взамен получили Бог весть что, чем и одурачили общественность. Откуда г­н Осипов и уважаемая газета все это взяли — оставляю на их совести.

Ленинградская комсомольская газета заявила, что в яме Поросенкова лога я искал драгоценности Царской Семьи — по заданию Н. А. Щелокова, министра Внутренних дел. Как всегда — никаких, разумеется, доказательств. Но на этой теме я должен остановиться чуть подробнее.

Известно, что Щелоков покончил с собой, проиграв в столкновении со всесильным руководителем КГБ Андроповым. Щелокова обвиняли и до сих пор обвиняют во всех смертных грехах. Что сказать?.. Человеческая зависть и злоба по отношению к сильным мира сего традиционна. Доброе слово говорится редко. Естественно, я не проводил следствия, которое уличило бы или, наоборот, освободило Николая Анисимовича от обвинений. Но я исхожу из того, что домыслы и сплетни, досужие россказни с оттенком помойки — это удел свиней, а не людей. Никто и никогда не доказал, — в судебном порядке, во всяком случае, — что Щелоков в чем­то и когда­либо преступил Закон. Поэтому я могу исходить только из собственных ощущений, наблюдений и известных мне фактов.

[…] А между тем фраза Щелокова, некогда произнесенная — перед моей поездкой в Свердловск, — свидетельствует о такой глубине этого человека, какая никому из фарисеев и саддукеев со Старой площади и не снилась.

Да, после встречи с Авдониным, когда совместное наше решение было принято всерьез, я понял, что без Щелокова всей нашей затее — грош цена. И действительно решил обратиться к министру. Я объяснил свой интерес к проблематике революции, гражданской войны и конкретно к Романовым «интересом к становлению советской милиции».

Думаю, что Щелоков все мгновенно понял. Но он — так же, как и я, — тему Романовых (за исключением той фразы) никогда в наших разговорах не затрагивал. И не задавал никаких вопросов. Это была некая странная игра, когда понимается много больше, нежели сказано; когда собеседники ничего не говорят по существу проблемы, но знают, что суть отнюдь не в поверхностных, ничего не значащих словах...

[…] Щелоков подписывал мне письма в спецхраны, в библиотеки и в архивы, отдавал распоряжения о выдаче карт и схем. Конечно, я могу только предполагать, что именно побудило члена ЦК КПСС, друга Л. И. Брежнева совершать все эти поступки. Но мне представляется, что Щелоков был в руководстве страны (и в Системе как таковой) одним из тех немногих, кто реально оценивал положение и видел, куда идет страна. Он знал ее историю и способен был извлекать из нее уроки.

[…] В конце 1997 года телекомпания НТВ пригласила меня в программу «Герой дня», это произошло в связи с возвращением в Россию архива следователя Н. А. Соколова. После программы мне позвонила дочь Н. А. Щелокова, Ирина Николаевна, и рассказала, что еще в 1978 году (думаю, что на самом деле — в 1979) отец заметил как­то за вечерним чаем: «Гелий нашел Романовых». […] Министр сделал правильный вывод. Но, слава Богу, сообщил о нем только своим близким. И только потому, я думаю, суровой руки карающего органа пролетарской диктатуры мне и удалось избежать...

[…]

 

5

Удивительно яркое воспоминание, оно не покинет меня до конца дней: 1978 год, мы впервые приходим с А. Авдониным в урочище Четырех братьев целенаправленно и осознанно, вооруженные добытым историческим знанием. Полтора года провел я в архивах, в Спецхране. Делал выписки, перерисовывал схемы, изучал фотографии и мемуары. Со всем этим сразу же, разумеется, был ознакомлен и Александр Николаевич, который в течение этих полутора лет тоже, естественно, не сидел, сложа руки. Но поскольку и «Открытая шахта», и яма в логу были найдены именно по документам Спецхрана и архивов, могу предположить, что собственными достоверными сведениями о месте «захоронения» Авдонин, вопреки его сегодняшним утверждениям, к тому времени никак не располагал.

...И вот прохладный летний день, высокие, по пояс, папоротники хрустят под ногами, мы медленно движемся в сторону засыпанных шахтных стволов. Среди них где­то здесь и «Открытая», главная. Идем медленно, под ногами две глубокие, уходящие в гущу леса, заросшие травой колеи. И вдруг — догадка: уж не след ли это от грузовиков следователя Соколова? Ведь в эти места вряд ли кто приезжал после Соколова...

Но, с другой стороны, прошло полвека, — как могли сохраниться такие колеи с тех времен? Не более ли позднего они происхождения?

И тут я натыкаюсь взглядом на огромную ель. Высокое, могучее дерево. Невольно любуюсь им. Но тут же возникает ощущение: что­то здесь не так... Не так, хотя не могу понять — что именно. И — вот оно!.. Теперь понятно: ель выросла посередине колеи! Значит...

Значит этот круг ада действительно остался неприкосновенным...

«Открытую» находим легко, место точно соответствует описаниям Дитерихса. Видна обкладка из бревен — ее поставили рабочие Соколова, чтобы укрепить попорченный взрывом гранаты ствол.

Столь же легко находим мы и не тронутую Соколовым часть площадки у шахты. Саша — опытный человек, отличить «материковый» грунт от «перекопанного» для него не составляет особого труда.

И вот — пуговица с двуглавым орлом, золоченая, закопченная, насто­ящая...

Пуговицы от белья...

Гильза от винтовки «ремингтон»...

Медные монетки (такие всегда таскал в карманах Наследник)...

Осколки флакона от духов...

[…] Это еще одно прикосновение. И еще одна ступень, еще один нелегкий шаг в начавшемся для меня полтора года назад собственном моем «сошествии во ад». Во ад моего и моей страны прошлого...

...И мнится мне, тревожно и странно, что вывернет сейчас из гущи деревьев грузовик с солдатами и рабочими Соколова и поведут они начатую траншею дальше, дальше — с искренней надеждой, что вот, сейчас...

Этой надежде не суждено было сбыться. Николай Алексеевич Соколов оставался все­таки человеком Серебряного века. Он привык к почтительному «вы», «ваше высокородие», он бывал в театрах, столичных в том числе, он читал Блока и Северянина. И потому был, наверное, убежден: спрятать тела — значит зарыть их далеко-далеко в стороне от глаз людских. Спрятать. Правда, распутывая следы палачей, ему пришлось, в конце концов, допустить куда более страшное: тела разрубили и сожгли Но чтобы просто швырнуть их в проезжую дорогу? И тут же и зарыть, завалить шпалами?..

Это мы, наследники революционной воли и разума, способны допустить всякое. И ищем, исходя из собственного воспитания и образования. У нас нет иллюзий: мы дети скорбно­омерзительного века «дрянных людей». Эта классификация — «дурные» (еще способные исправиться) и «дрянные», гиблые — принадлежит Н. Г. Чернышевскому. Я с нею согласен...

 

6

Тысяча девятьсот девяносто третий год. Возбуждено уголовное дело по факту обнаружения Останков. Назначена, «наряжена» Государственная комиссия по идентификации Останков. Мне звонит следователь Владимир Николаевич Соловьев, огорченно говорит, что ему не удалось «продвинуть» меня в комиссию. Прошел Авдонин, Э. Радзинский, еще кто­то, а вот аз грешный — увы.

Как могу, утешаю и Соловьева, и себя. Хотя в общем­то мне не обидно. Я отношусь к власти и к ее назначениям без всякого пиетета. Но я понимаю: Соловьеву со мною легче общаться, нежели с Авдониным. Мы люди одной профессии.

И еще: мои высказывания по адресу власти, мои выступления с упреками и почти прозрачными обвинениями по поводу Б. Н. Ельцина, мое кино о Колчаке и об убийстве Семьи, — его видел Предтелерадио коммунист, член комиссии Брагин, кто­то из окружения Ельцина... Понятно, с их точки зрения, мне просто незачем «заседать» в Белом доме, ничего, кроме дополнительной головной боли не возникнет. Ведь работа комиссии изначально и полностью предопределена жесткими рамками руководящих указаний. Ну, например: можете ли вы объяснить, почему следователь даже не поставил перед собою задачи расследовать роль тех, кто вдохновил, организовал и совершил убийство? Да, формально все верно: предполагаемые обвиняемые давно исчезли с лица земли, и Закон запрещает возбуждать в таких случаях против них уголовное дело. Но разве не могла Комиссия — в виду исключительного характера обстоятельств гибели Семьи и ее людей — обратиться в Конституционный суд или в Верховный — с просьбой и предложением признать это убийство преступлением против человечества (человечности)!И тогда срока давности нет!..

Но следователю дали понять, что все это без надобности... Ведь президент, победив в 1991-м, в 93-м не призвал к ответу коммунистов и прочих, не издал соответствующих законов, все спустил на тормозах. И это понятно. Ибо власть предержащая с 1991 года играет, образно говоря, в одной футбольной команде с коммунистами. Только власть — правая часть этой команды, а коммунисты — левая. Хоть бы вспомнили: прежде чем объединяться в «одну семью», прежде чем вопить о «мире и согласии», — надобно сначала «разъединиться», как их же великий Ленин им же и заповедал. Сначала всем сестрам по серьгам, а уж потом — ради Бога...

 

Один раз мне все же довелось побывать на Комиссии. Типическое заседание какого-нибудь совисполкома, разве что квартиры не распределяют. Эксперт Никитин представил удивительную работу: ошеломляюще достоверно сделанные головы Убиенных, реконструированные по методу Герасимова по сохранившимся черепам. Шумок, разговоры. И, в сущности, — ноль внимания. Кто-то из руководства просит предкомиссии Ярова наградить группу экспертов за хорошо проделанную работу. Всё как всегда...

Заходит разговор о месте погребения. Уже все решено: Екатерининский придел Петропавловского собора. Показываются таблицы, картинки...

Спрашиваю: «А почему не склеп, который приказал подготовить для себя и членов Семьи Государь в 1907 году, в Главном нефе собора, напротив могилы Петра I?».

— А... куда слуг? Надо же всех вместе?

— Склеп можно расширить. И даже оставить место для двух не найденных пока тел.

Яров обрывает: «Хватит!»

В тот момент я еще не понимаю, что решение захоронить как бы и в соборе, но в то же время и не совсем, — оно принципиально, это решение. Оно «снижает» уровень похорон и, стало быть, должно снизить уровень «раздражения в обществе»...

Весною 1998 года состоялось решение Государственной комиссии по идентификации Останков (под председательством Б. Е. Немцова; Ю. Ф. Яров был первым председателем Комиссии и свое дело до конца не довел). Оно заключалось в следующем: Останки признать подлинными. Захоронить их в восьмидесятую годовщину убийства, 17 июля 1998 года в Петропавловской крепости.

 

...И вот первые «общественные» слушания — заседание в Гербовом зале Государственной Думы. Встреча членов Комиссии с «православной общественностью». Долгий, совершенно бесплодный разговор, попытки следователя и членов Комиссии «образумить» оппонентов обречены изначально. Оппоненты: член Думы Д. Рагозин, профессор Попов (он проводил экспертизу зубов и остался в убеждении, что «не все чисто», почему — попробуй догадайся), историк Беляев (он принадлежит к числу официальных историографов Патриархии). И великое множество других, имена коих Господи веси. Все они выступают яростно, непримиримо, бескомпромиссно. Позже, по ТВ, скульптор Клыков (на этой встрече он молчал) скажет на крупном плане: «Для нас это не те останки!» Злые выкрики, враждебность, гнев...

Математически неопровержимые результаты экспертизы?

Да зачем они нужны, если и так всем заранее все уже известно? И уже выработаны «концепции», которым не страшны никакие экспертизы...

Постепенно вырисовываются и контуры этих «концепций»:

1. Соколов неопровержимо доказал (!), что все тела уничтожены без остатка. И это означает, что никто, никогда и ни при каких условиях найти «останки» Романовых не мог. Посему — все разговоры о «находке» — провокация.

2. Спустя несколько лет, где­то в году 1922-м, ГПУ «остроумно» расстреляло девять человек и положило под шпалы в Поросенковом логу — так, на всякий случай. Почему девять? Да потому, что Юровский сказал, что два тела сжег в стороне и закопал то, что осталось.

3. С другой стороны, Романовы остались живы, их отдали кайзеру, а взамен получили паровозы-пароходы, трактора и уменьшение контрибуции по Брестскому миру. С кайзером договорились: союз меча и орала! Тайна для всех! Даже преемники должны молчать!

Что ж... Можно предположить (в этом случае), что Романовы тихо и скромно жили в нацистской Германии, вплоть до прихода советских войск. А потом, видимо, крестьянствовали на просторах родной страны.

Какие добрые большевики! Как все славно и даже мило... А главное — почему бы и невозможно? Ведь настоящие­то трупы, как изо всех сил внушают миру иные представители нашей «православной общественности», не обнаружены. А раз не обнаружены, то, может, и в самом деле никакого убийства и в помине не было?.. И не так уж, стало быть, плохи большевики, как их малюют?..

Да, но члены Священного Синода во главе с патриархом Всея Руси версию об оставленных в живых и обмененных на трактора Романовых не разделяют. Панихиду по убиенной Царской Семье служили 17 июля во всех церквах. Они не хотят только признавать (пытаясь опереться в этом на Соколова) подлинными именно эти, «екатеринбургские кости».

Но хотя позиция («концепция») как будто бы другая, результат сходный. И на недоуменный вопрос: кому, в конце концов, это выгодно? — приходится дать тот же ответ.

Действительно, если Высшая Церковная Власть вопреки всем фактам продолжает упрямо «не верить», что останки принадлежат Романовым и Их людям, это может означать только одно: раздрай в обществе будет не уменьшаться, а увеличиваться. Ибо «мудрая», как нас заверяют, «осторожность» Церкви, не желающей признать Останки подлинными и хоронить их как Останки Царской Семьи, способна порадовать лишь самые темные и косные слои общества, воспитанные в традиционной ненависти к «Николаю Кровавому» и вообще ко всему «царскому». А тем самым — лишь еще сильнее разогреть их агрессивный энтузиазм, их готовность к противостоянию всему остальному обществу в любых, самых крайних формах, на чем, как известно, как раз и жаждут вновь въехать во власть наследники большевистских палачей, до сих пор не отказавшиеся от их идеологии...

Что, разве не так?..

А нам еще говорят о вере. Будто все дело именно и только в ней. Что наука­де наукой, а вера — это нечто другое, и никакая наука ей не указ...

Но при чем здесь вера, когда перед нами чистой воды земная прагматика? […] К тому же и с Митрополитом Виталием, главой Русской Православной Церкви заграницей, придется как­то «определяться». Ведь эта Церковь канонизировала Романовых. И признать подлинность Их Останков — это значит сразу же встать перед необходимостью немедленно выразить какое­то свое отношение и к этой канонизации. Хоронить их просто как Останки Царя и Его Семьи — значит, не признавать их мощами. Определить же дальнейшую судьбу Останков как судьбу мощей — значит, признать и правильность канонизации, совершенной Церковью, которую до сих пор мы так и не признали. Сделать вид (поскольку непризнанную Церковь можно как бы и не замечать), что никакой канонизации тоже как бы и не было? И заново, самим, провести ее?..

Б-р­р­р — мороз по коже…

[…]

Восемьдесят лет мы живем во лжи — слева, справа, сверху и снизу...

 

7

Стюардесса объявляет: «Через несколько минут наш самолет совершит посадку...»

И — вот он, город Екатеринбург­Свердловск. «Цареубийск», как называет его следователь Владимир Николаевич Соловьев.

Слева небо высокое и голубое. Справа и над нами — чернее сажи. Молнии разрезают эту сажу короткими вспышками, ужасающе грохочет гром, и обильный дождь обрушивается на нас...

Через час Соловьев расскажет нам (уже в гостинице) о том, что порывы ветра едва не выбили стекла в городском морге — в тот момент, когда Останки Романовых и Их людей укладывали в гробы­ковчежцы.

— Я положил Императрице и Государю серебряные тельные кресты... — Соловьев печально улыбается.

И все бы хорошо... Но ведь — ковчежцы... Это понятие соотносится — прежде всего — с мощами. Но для того, чтобы все было воистину, требуются определенные священнодействия Церкви. А их нет.

Тогда почему, откуда возникли эти весьма укороченные (едва ли один метр) гробики^[6]?

Здесь два момента. Первый заключается в том, что власть пожелала «как можно скромнее» похоронить Романовых и Их людей. Пышные похороны, по статусу, могли бы «обострить отношения в обществе». Пышные концерты на Красной площади, праздники, фейерверки и роскошные приемы в полунищей стране не могут, а вот похороны последнего российского Государя, бессудно убитого безбожной властью, — «могли бы».

Но таково мнение Патриархии, и это мнение — к сожалению — разделила власть предержащая.

Второй момент — отчасти некое продолжение первого. Во исполнение замысла о скромности решено было хоронить не в склепе, сделанном по приказу Государя в главном нефе Петропавловского собора, а в Екатерининском приделе.

Ирония истории… Убили Семью и людей в комнате размером тридцать квадратных метров. А хоронить решили в «комнате» размером тридцать пять квадратных метров. В эту «комнату» гробы нормального размера не поместятся. Тесно было убиваемым в последние мгновения, тесновато будет убиенным после погребения. Воздуху мало…

В Екатеринбург приехал Дмитрий Романов. Я не знаю, чей он правнук, но это неважно. Один из Романовых все же приехал на место цареубийства, и это заслуживает величайшего уважения и сочувствия.

Пятнадцатого июля 1998 года. Я стою на ровном месте напротив церкви Вознесения. Некогда здесь находился Дом Особого назначения, Ипатьевский дом… Сейчас — молебная площадка, часовня. При мне устанавливают чугунный крест на гранитном основании. Надпись: «Поклонись, Россия…»

И вот — храм. Он восстановлен. Его кресты и купола видели в свои последние дни Романовы: иногда в жару замазанные известкой окна дозволялось приоткрывать.

Алтарная стена, иконостас — все сделано очень и очень пристойно, с любовью и мастерством. Главное: на солее девять черных постаментов. Гробов­ковчежцев нет, но перехватывает дыхание и душат слезы. Но ведь так и должно быть? Я не сомневаюсь в этом и слез не стыжусь.

 

Шестнадцатого июля 1998 года. […] Скоро отправляться нам всем в аэро-порт: Останки отбывают в Санкт-Петербург…

Подъезжаем к храму по боковой улице. Внизу, на проспекте Карла Либкнехта — тысячи людей. Они здесь с самого утра, в 7.00 всех горожан допустили к Останкам, попрощаться. И теперь люди не расходятся, ждут окончания предпоследнего акта Трагедии. Милиция, охрана, должностные лица… Мы входим в церковь Вознесения Христова; здесь людно, видны монахини, монахи, какие­то люди стоят плотной толпой у солеи; я позади, видно плохо, но успеваю рассмотреть гроб Государя со штандартом на крышке и кавалерийской обнаженной шпагой. Такой же гроб, тоже со штандартом — Государыни Императрицы.

Служат литию (панихиду служили с утра). И вот — главное: распев «Во блаженном успении…» Жду, затаив дыхание. Знаю: Святейший распорядился категорически: не оглашать имен. Не оглашать! Но я все еще надеюсь на чудо.

Чуда не происходит. «Во блаженном успении ве-е­чный покой подаждь, Господи, убиенным рабам Твоим… имена же их Ты веси…»

Вот и всё. Стоят гробы с Останками Мучеников. На заднем скосе каждой крышки табличка с именем, датами…

Ну и что? Это все написала власть светская. А мы, как известно, сами по себе. И мы «не верим», что Останки — «подлинные». Не верим, потому что… «чуда» нет, еще чего-то… […]

 

Мимо гробов с Останками медленно движется вереница людей. Я вижу совсем юных девушек, я слышу, как они произносят, давясь рыданиями: «Простите нас...», «Простите...» Упал на колени и прикоснулся лбом к полу молодой человек: «Мы виноваты, простите нас...»

Люди плачут, они все понимают сейчас, эти люди, к ним пришло прозрение и очищение, наконец­то, и слава Господу...

Я с грустью думаю о том, что не пришлось — в последний раз — увидеть и прикоснуться к Останкам Мучеников. Слишком поздно сел самолет.

Мы едем в аэропорт. Здесь гробы погрузят в ИЛ-76.

Достойная церемония прощания. Почетный караул, странная, никогда прежде не слышанная мною музыка: трубы, флейты, бесконечный мелодический повтор, он рвет душу и заставляет сжиматься сердце. Это Военно­траурный марш 1908 года. Губернатор Россель говорит, что в Петербург не поедет. Незачем. Что ж... Я почему-то не сужу его. Я даже... сопереживаю ему. Что бы он ни говорил прежде и что бы ни сделал, — сейчас момент Истины. Россель не был врагом Останков, он не был Их противником, он все сделал для того, чтобы финал состоялся. Он часто ошибался, часто делал не то, что следовало делать, но не по злу, не по глупости, а только по одной лишь дурной традиции. Так получилось, и Бог ему судья.

 

8

Петербург, аэропорт. Наш ТУ-154 садится первым. Стоит почетный караул, на древке трехцветного знамени Императорский орел и черная лента: «1918 – 1998». На левом фланге два офицера Шотландского полка и волынщик в традиционной армейской форме — дань Британской Короны...

Садится и подруливает ИЛ-76. Звучит та же мелодия, только теперь подстраиваются к ней и сливаются с нею звуки волынки. Солдаты вскидывают винтовки, офицеры — шашки. Служители в черном выносят гробы поочередно, один за одним. Первыми — слуг, потом — великих княжон, за ними — Государя и Императрицы. Каждый гроб устанавливается на черный постамент. Затем его снимают и несут вдоль шеренги караула майоры Российской армии (отрекся Государь, отрекся, увы, и потому — майоры. Не отрекся бы — полковники бы несли) — до следующего постамента, в конце шеренги. И там снимают этот гроб с черного покрова служители и грузят в погребальные автомобили-катафалки.

Романовы. Их много, Я вижу их побелевшие растерянные лица...

Лицо князя Дмитрия...

Кортеж трогается и, промчавшись по пригородной магистрали, въез-жает в город, на Московский проспект...

[…] В небе сопровождающий вертолет. Он следит за тем, что впереди. Эксцессы возможны, ведь и в Петербурге (как и в Москве, как и по всей России) многие убеждены, что не Царские это Останки. Звучат предупреж­дения: не позволим, остановим, взорвем Собор...

Но посылает Господь утешение. Великое. Разрешающее. Отпускающее. Тысячи, десятки тысяч людей на тротуарах. Они по всему пути, по всему. Они стоят молча, не видно улыбок, не видно движения губ — молчат все. Лица суровы, печальны, они провожают глазами кортеж черных автомобилей, они сопереживают, они раскаиваются, они просят у Господа прощения — «за наш великий, общий грех...»

Это — утешает. Еще не все потеряно. Господь сказал о том, что и один праведник искупит целый народ. Сейчас они все, все стоящие здесь — праведники, они чисты душою и сердцем, и я произношу мысленно: «Господи, помилуй нас всех, помилуй и прости»...

У Зимнего дворца кортеж замедляет свой бег, теперь медленно, очень медленно, это последняя дань Убиенным; проезжаем мимо окна второго этажа северозападного ризалита. На стекле в 1902 году написала Александра Федоровна бриллиантовым перстнем: «Никки здесь смотрел на гусар». Сейчас он, Никки, проезжает мимо окна, мимо своих раскаявшихся (здесь только раскаявшиеся, других нет) подданных...

У крепости толпы. Люди замерли, они, наверное, еще не верят, не уверены: неужели — свершилось? Неужели заканчивается история мести, низости, террора и бесконечно длящегося кровопролития? Это так, хочется верить в это — вопреки всему и несмотря ни на что.

И снова несут гробы, и снова играет пронизывающая мозг и сердце музыка.

Гробы вносят в храм Петра и Павла и устанавливают на скромные постаменты в центре главного нефа, как и положено. Ни шатра над гробами, ни полога, ничего. Что ж... Я уже не сужу — никого и ничего. На все воля Божия...

Только вот служителей Божьих нет. Ни одного. Нет совсем. Только хор. Светский. Он поет проникновенно, с чувством, но ведь должен быть церковный хор. Такой же, какой был в храме Вознесения в Екатеринбурге.

 

Семнадцатое июля 1998 года. Наш автобус идет последним, через мост Иоанновский мы переходим пешком, меры безопасности беспрецедентны. Повсюду крепкие люди в штатском — служба охраны, двое магнитных ворот у моста, сложности даже в маршруте: еще вчера можно было идти по главной дороге, сегодня почему-то заставляют обогнуть эту дорогу, обойти кругом и выйти к собору сбоку, почти от Трубецкого бастиона. Строжайшая проверка при входе в собор, приглашения черного цвета отменены в связи с предстоящим появлением президента. Слава Богу, у нас у всех оранжевые...

Президент...

Его позиция, недавняя, в фарватере патриаршей, вызывала у меня недоумение, огорчение и, каюсь, гнев. Ладно, думал я, у патриарха есть проблемы, которые создали его предшественники, советвласть и он сам. Какие проблемы у господина президента? Остаться «над обществом», которое разделилось в связи с предстоящим захоронением? Это не позиция. Это полное ее отсутствие. Патриарх — ради Бога — пусть убежденно считает, что поступает «во благо». Но президент светского — смею думать, не фундаменталистского — государства обязан иметь свое просвещенное мнение...

Мне говорили: он непредсказуем.

Я отвечал: непредсказуемость — дурная черта плохо воспитанного человека. Глава государства на оную права не имеет.

Мне говорили: он приедет.

Я не верил. Не верил и все.

Я ошибся.

Президент победил себя, предрассудки, нелепую псевдозависимость от мнения, увы, не служителя Господня, но трижды политика и только. Это победа президента и горестно-неизбывное поражение Церкви нашей...

 

Он вошел в храм после того, как, теснясь, заполнили главный неф все те, кто «чего изволите» соделали своей утренней и вечерней «молитвой». Следом вошел председатель Государственной комиссии Б. Е. Немцов. Но первым продефилировал по храму пресс­секретарь Ястржембский. Появился и тот, кто подвиг Бориса Николаевича: академик Дмитрий Сергеевич Лихачев.

Президент произнес слова. Подобных я прежде никогда от него не слышал. Ельцин прямо обвинил кровавую прежнюю власть в зверском истреблении собственного народа и, прежде всего, ни в чем не повинных Романовых, их слуг и приближенных. Ельцин сказал о том, что убийством не достигается ровным счетом ничего, он сказал, что в гибели Государей наших последних виновны мы все.

Он говорил нервно, неровно, тяжело, это была мучительная речь, трудная, но светлая и прекрасная. Я поверил в искренность президента сейчас, здесь, в этом храме, у этих Останков. Я надеюсь, что веяния и влияния не изменят этой выстраданной над телами мучеников позиции.

 

Служили панихиду. Долго. Многим трудно было стоять, ибо утрачена привычка. И вот снова: «...имена же их ты, Господи, веси». И мгновенное ощущение, нехорошее, злое: отделались отцы... Исполнили приказ неправедный...

 

...Последний путь, в придел святой Екатерины. Первыми несут гробы слуг, потом княжон, последними — Государыни и Государя. Гремит артиллерийский салют. 19 залпов. Губернатору Яковлеву «знатоки» объяснили: раз­де отрекся — то не Царь, только Великий князь. Царю — 21 залп, а отрекшемуся...

Некогда поэт сказал:

Так храм оставленный — всё храм,

кумир поверженный — всё Бог.

Но это — поэт, разговаривавший с Богом. Земным же управителям не ведомо, что Помазанник Божий остается таковым вечно.

Бог с ними со всеми... Теперь уже не в этом дело.

[…] Рядом с президентом идет Наина Иосифовна в черном кружевном платке, с белым лицом, быстрым шагом. Президент смотрит на присутствую-щих, она — прямо перед собой, и возникает впечатление, что она не видит ни-че-го. Только отверстые двери придела, венки на стене, доски с надписями, иконы и гробовой «холм» из досок, имитирующих мрамор.

Говорят, что так всегда и было: сначала надгробия делались временными.

Но ведь так хотелось, чтобы мы, раскаявшиеся, сделали не так, как преж-де. А сразу и навсегда. […]

 

...Потом был поминальный обед в главном зале Этнографического музея (не в Зимнем дворце, жаль, ибо в нем помянуть Их было бы — и от души, и от сердца, и вполне уместно). Суетно, шумно, я даже не услышал слов о «вечной памяти», но все встали, и я понял, что слова эти все же произнесены. Но священнослужителей не было. Ни одного.

 

Грешен: рассказывая об этих последних днях, я ни слова не написал об Александре Николаевиче Авдонине. Он внес очень весомый вклад в открытие Останков, это — правда. Но правда состоит и в том, что после 1991 года по нарастающей стало казаться моему бывшему другу и сотоварищу, что главным в этой истории было величественное и могущественное «Я» — его «я», А. Н. Авдонина. Я никогда, ни разу, не возражал и ничего не опровергал. Я не считал возможным делать это над костями Умученных. Теперь — над Их могилой

[…] Я знаю: Господь испытывает сердца. Кто-то выдерживает это испытание, кто­то нет. На все воля Божия, но следует помнить, что земное — проходит, это неизбежно, Господь же знает все...

 

Вечная память Вам, убиенные несправедливо, нелепо и страшно, рабы Божии. Вас истребила бесчеловечная, хамская власть, коей не будет прощения и сострадания до конца времен. Покойтесь с миром, Николай и Александра, Ольга, Татиана, Анастасия, Евгений, Иоанн, Алексий (Алоизий), Анна...

Во блаженном успении Вы получили и вечный покой и прощение грехов вольных и невольных, и Ваше есть Царствие Небесное.

Молите Бога о нас.

1998, № 3 (97)

 

Авторский P. S. 2011-го года

…Там, где некогда была Ганина Яма, — строения и храм РПЦ. Священно­служители не признают Останков, обнаруженных в Поросенковом логу. Они говорят: Останки здесь, в Ганиной яме. Храм дважды горел. Для РПЦ это, видимо, ничего не значит…

На чем стоим — на том стоим…

А на том месте, где был дом Ипатьева, РПЦ поставила храм. Увы — с трагической ошибкой: расстрельная комната осталась в стороне. В Поросенковом логу поставили Крест.

И — самое важное: Екатеринбургский историк­краевед В. В. Шитов, его сподвижники А. Е. Григорьев, Н. Б. Неуймин, Л. Г. Вохмяков 2 августа 2007 года всё в том же Поросенковом логу недалеко от места основного захоронения обнаружили сожженные кости.

В. Н. Соловьев провел необходимые экспертизы. Неопровержимо доказано, что эти останки принадлежат Марии Николаевне и Алексею Николаевичу.

Пока эти Останки помещены на хранение в Государственный архив.

Надежда на достойное захоронение в Петропавловском соборе не утрачена.

---

^[6]     Внешний гроб сделан из кавказского дуба. Внутренний – из меди. Вес – 120 кг. Каждый несли по четыре офицера, это тяжело. Но шестеро нести не могут: тесно.