Журнальный клуб Интелрос » Континент » №1, 2013
Рождественская быль
На краю села Нырково раскинулся бывший барский пруд, поросший вдоль берегов камышом, кувшинками, ряской и прочей мокрой зеленью. В его зеркале мелькают золотые и серебряные искры: то караси, плотва и прочая рыбья мелочь, которой здесь превеликое множество, спасаются от щуки или окуня.
С весны до осени на пруду плавают, ныряют, крякают, гогочут домашние утки и гуси. Но с приближением зимы редеют птичьи стаи. Хозяйки оставляют на племя лишь маток, крепких производителей, да ещё – с тех пор, как в городах возобновилась мода на рождественского гуся - молодых гусаков. За месяц до праздника перекупщики надбавили цену за зимнюю птицу, а на селе экономят.
— На городском рынке такой гусь вдвое дороже стоит! — ворчат селяне.
— Сами виноваты, — огрызаются заготовители. — Вы поглядите на своих доходяг. Разве таким должен быть рождественский гусь? Он должен быть жирным, толстым, как поросёнок, — вот тогда его с руками оторвут.
— Кто гусей покупает, тот за границей бывает, — поддакивает напарник. — Там что делают? За месяц до Рождества подвешивают гуся в сетку и кормят горохом, яблоками, орехами. Насильно в клюв толкают!
— Орехи-то зачем? — недоумевают нырковцы.
— Чтобы мясо было вкусней, деревня! До того нежные становятся гуси — пальчики оближешь!
— И почем ты возьмёшь у меня такого гуся? — вылез вперёд дед Смычка.
В юности, будучи комсомольским вожаком, он, бывало, ратовал за смычку города с деревней, как партия велела; сельские острословы и приклеили ему звучное прозвище «Смычка»… Много лет прошло с тех пор, даже имя старика не каждый вспомнит, а спроси любого «Где живёт дед Смычка?», ответят, не задумавшись.
— Насчёт цены разговор особый, — хитрит заготовитель. — Но ты прикинь, дед, каким тяжёлым станет твой гусь!.. Вдвое подрастёт за месяц.
— От неподвижности и доброй пищи любой разъестся, как боров, — поддакивает толстый напарник.
Легко и быстро загорался новыми идеями дед Смычка, а потому, придя домой, тут же разыскал в сенях три старых сетки из-под картофеля и начал их прилаживать под потолком птичника.
— Ты чего опять затеял? — подозрительно спросила супруга, зная, что чудачества мужа могут обойтись хозяйству боком.
— Молчи, глупая! — ощетинился дед. — По научному методу будем откармливать гусей.
— Это как же?
— Очень просто… Им что нужно для сытости?
— Известно что — корм.
— «Корм»! — передразнил старик. — А они нажрутся и бегают сломя голову, изничтожают калории. Недвижность нужна гусю, ясно тебе? Весь Запад так делает.
Баба Шура промолчала. Авторитет ли Запада сказался, или очередная авантюра мужа не показалась слишком рискованной, но на трёх гусей она мысленно согласилась.
— Кормить сам будешь, — сказала, выходя.
Старик облегченно вздохнул (в новых проектах самым трудным был период согласования сторон) и принялся за дело.
Вскоре три сетки с гусаками качались под потолком. Старику при этом крепко досталось от испуганных птиц, но энтузиазм мирил с невзгодами.
— Погодите, я вам покажу, как драться, — ворчал Смычка, потирая щипанные места, — закормлю!
Гуси ворочались в своих путах - всё пытались вырваться. Но сетки удерживали их, как смирительные рубашки. Только головы на длинных шеях были свободны.
Старик сбегал домой, принёс миску молока с кусками белого хлеба, но даже такое лакомство не стали есть пленники эксперимента.
— Глупые вы создания, — вздохнул дед Смычка. — Для вашей же пользы делается. Через месяц будете толстыми, как кадушки!
На другой день гусаки уже меньше дёргались и с аппетитом склевали всё, что принёс им старик.
— То-то же! — торжествовал экспериментатор. — Голод не тетка!
Дед самолично варил своим гусям горох и пшеничную полбу, сдабривал кашу маслом, всяческой зеленью, рыбьими потрохами. Рыбкой старик промышлял регулярно, теперь все отходы шли его гусям.
Старики держали корову, баба Шура пахтала масло, откидывала творог на сито, а потому в доме всегда было много обрата, сыворотки; — они тоже отливались тайком для экспериментальных гусей. Супруга замечала, конечно, но ничего не говорила: не из дома тащит — в дом. Да и гуси дедовские, сказать по совести, росли как на дрожжах, толстели не по дням, а по часам.
Гуси в сетках с непривычки шалели от невиданных ранее деликатесов, глотали жадно, как привыкли это делать на свободе, пока другие не отняли, но даже тогда, когда наедались досыта, дед впихивал им в глотки всё новые и новые порции. Скованные в движении, гуси и вырваться не могли, и отбиться от назойливого кормача тоже. Приходилось глотать.
Чтобы не забыть, какому гусю он уже набил глотку, а какому нет, старик всем «своим» дал клички. Одного звал Серым, другого Шипуном, а третьего, холмогорской породы, Крутолобым.
— Ну-ка, Серый, давай сюда свою шею. Ого! Да у тебя и шея, брат, всё толще становится. Погодите, что будет, когда взвесят вас приёмщики. Всё село ахнет!
Картофельные сетки были далеко не новыми, да и взял старик, из экономии, самые дряхлые…
Однажды ночью Крутолобый почувствовал, как невидимые путы, на которых он сидел весь последний месяц, начинают расходиться, проваливаться вниз. Ноги его торчали наружу, он энергично заработал ими, пытаясь предотвратить катастрофу, но только ускорил её. Ветхие нити окончательно разошлись, и гусь выпал из тесного гнезда, как спелый каштан из дряблой оболочки.
По счастью, птичник был невысок, рождественские гуси висели в полуметре от старой соломы, укрывавшей полы, поэтому падение оказалось мягким. Вместе с тем, холмогор поднялся с трудом и стоял, качаясь, как пьяный матрос на берегу. Ослабевшие от неподвижности ноги едва держали его грузное, жирное тело.
Ранним утром хозяйка, как всегда, накормила птицу скромным завтраком из сечки пополам с половой и сенной трухой, а затем открыла дверцу птичника. Куры, гуси, утки одна за одной повыскакивали на свежий воздух.
Крутолобый с трудом доковылял до проёма и еле-еле протиснулся в него, хотя месяц назад пролетал пулей.
От белого снега и морозного воздуха у него перехватило дыхание. Он хотел, как прежде, пропеть гимн новому дню, но из горла вырвался лишь сиплый хрип, а не задорное гоготание молодого гусака. Даже глотка подопытной птицы заплыла жиром.
Есть гусак не хотел и с великой тоской глядел вдаль, на знакомый с детства пруд. Среди заснеженного ледяного поля виднелся серый круг чистой воды и притягивал Крутолобого, как магнит.
Зима запоздала в том году, весь декабрь легкие морозы сменялись оттепелями, вот и осталась полынья посреди пруда — там, где били со дна подземные родники.
Гусь встал и пошёл. С каждым шагом сил становилось всё больше: доброе питание давало о себе знать.
Тут послышался обеспокоенный голос старика: экспериментатор обнаружил пропажу. Крутолобый заметался по двору, взмахнул мощными крыльями и, разбежавшись, перевалил через сугроб, прикрывший верхнюю жердь невысокой ограды.
Дорога к пруду спускалась под уклон, холмогор съехал по нему на собственном животе до самого льда и пошёл, переваливаясь, к заветной чистой воде.
— Стой, паразит! — кричал сзади дед Смычка, но добежал до пруда и остановился: лёд был тонким и хрупким. — Вертайся назад, вражина! Кому говорю?!
Крутолобый и головы не повернул. Он добрался до полыньи и с победным гоготанием, раскинув огромные серые крылья, плюхнулся в воду.
— Я т-тебя! — погрозил кулаком дед Смычка, оглянулся по сторонам и потрусил домой: увидят соседи — засмеют.
Через час, однако, наложив в миску гороха и полбы, щедро украсив блюдо капустными листьями, дед снова спустился к пруду и ласково позвал гуся:
— Тега, тега! Иди ко мне, мой хороший. Гляди, какая вкуснятина.
Холмогор плавал возле ближней кромки льда, но, заслышав голос тюремщика, решительно погрёб на середину полыньи.
— Ну, шельма, гляди у меня! Проголодаешься, сам прибежишь!
Гордый гусь повернулся к хозяину белым задом своим.
В открытом пруду и зимой есть чем поживиться. Холмогор отыскал знакомое с детства мелководье, нырял и наслаждался забытым вкусом водорослей, придонной мелкой живности, а иногда и рыбки, не успевшей ускользнуть от хваткого клюва.
— Ну что, откормил гусей? — с издёвкой спрашивала баба Шура своего непутёвого супруга.
— А ты или не видишь, какие каплуны висят!
— Вижу. Брал трёх, а висят два.
— Третий вон он — плавает.
— Так поймай.
Старик чесал в затылке.
Под вечер приходила сама хозяйка звать упрямого гуся, но и к ней он не пошёл. Так и остался ночевать на пруду.
И все бы ничего, если бы не в новогоднюю ночь... По большим праздникам село Нырково становится многолюдным. Съезжается молодежь, промышляющая шабашками в Москве, привозит старикам богатые подарки и сама не прочь пустить пыль в глаза: знай наших! Особо любит запускать пиротехнику под Новый год.
Крутолобый уютно устроился в центре полыньи: ни люди его не достанут, ни лиса. Толстый слой подкожного жира, тёплый пух и плотные перья делали откормленную птицу совершенно нечувствительной к холоду. Гусь засунул голову под крыло, прижал к животу лапы и лишь чуть-чуть пошевеливал ими, чтобы не прибило во тьме к краю полыньи. Никто не учил его искусству ночной навигации, но даже в сонном забытье гусь инстинктивно держался в самом безопасном месте. Миллионы поколений серых гусей, прародителей холмогора, передали ему эту науку по наследству.
Крутолобый сладко спал, когда над селом взвилась первая ракета, озарив всё вокруг пурпурным светом. Раздался хлопок, гусь испуганно вскинулся и увидел, как вторая яркая звезда взлетела в тёмное небо и стала опускаться, разбрасывая вокруг себя изумрудные искры. Третья была золотистой, четвертая голубой, а потом в небе вспыхнул целый букет разноцветных сверкающих звёзд.
Бедный гусь метался по воде из стороны в сторону. Ему казалось, что все эти звёзды падают на него, и это было отчасти правдой, поскольку молодежь нашла, что запускать ракеты над водой гораздо интереснее: они отражаются в ней, удваивая эффект иллюминации…
Так крутолобый оказался в эпицентре фейерверка и привлек к себе всеобщее внимание.
— Смотрите, смотрите, лебедь! — кричала подвыпившая девчонка.
— Сама ты лебедь. Это гусь.
— Дикий гусь?
— Ну а какой же? Домашние все по домам.
— А давайте поймаем его, братцы!
— Ага… Попробуй, доберись до него.
— У меня ружьё…
— И как ты его потом достанешь?
— Собаку надо охотничью.
— У моих предков спаниель…
— Ну и тащи её сюда! А я берданку...
Любителей ночной охоты отговорили сердобольные девицы:
— Перестаньте, ребята! Как вам не стыдно?
— Ему и так холодно, а вы как бандиты с большой дороги!
Так, спасенный девичьей добротой Крутолобый, чудом пережил новогоднюю ночь.
Лишь под утро, измученный и обессилевший, забылся холмогор тяжёлым сном.
Ему снились золотые колючие звёзды, обступившие его со всех сторон.
Проснулся гусак от нового ужаса: со всех сторон его окружал полупрозрачный колючий лёд. Предутренний мороз делал своё дело.
Заметался Крутолобый, разбивая лёд своим тяжёлым телом, но мороз крепчал, и чистая вода на глазах покрывалась тонкой ледяной корочкой.
Оставалось одно: замерзать.
Вздыхал с утра Смычка:
— Нешто к Бирюковым сходить? У них лодка есть... Смех и грех.
И тут в дверь постучали. Вошёл соседский парень Димка, а с ним его молодая жена-москвичка.
— С Рождеством! — сказали разом.
— И вам счастья, гости дорогие. Не желаете к столу?
— Нет, спасибо, баба Шура. Дело у нас к вам.
— Что ж за дело?
— Продайте гуся.
— Это какого?
— А который в пруду плавает.
Дед Смычка опять вылез вперёд:
— И сколько ж вы дадите за моего красавца? Имейте в виду: по особой методе выращен…
— Слыхали, дедушка… Вот вам тысяча. Хватит, нет?
У стариков глаза заблестели.
— Хватит-хватит, — сказала бабка и денежки прибрала. — Только как же вы его достанете?
— Это наши проблемы, бабуля.
На пруд спустили деревянную плоскодонку, она легко ломала неокрепший лёд, и вскоре холмогор уже барахтался в большом рыболовном сачке.
Друзья поздравляли спасателей:
— Знатный гусь! Не прогадали.
— Зажарите — всей компании хватит!
— Не для того спасали, чтобы жарить, — отрезала юная москвичка и повернулась к супругу. — Я его твоей маме подарю. Можно?
— Твоя воля.
С тех пор Крутолобый живет у доброй веселой хозяйки. К концу зимы он стал вожаком гусиной стаи. Шесть белоснежных гусынь его гарема одна за другой несут большие серые яйца и тут же садятся на них, чтобы вывести в срок пушистых гусят. Весной холмогор гордо ведет своё семейство на старый барский пруд. Крупнее и сильнее его нет гусака во всём селе!
А двух его неудачливых собратьев больше нет на свете. Съели гусей.