(Полемические заметки к 20-летию прекращения СССР)

Легенда о «распаде» СССР обязана происхождением двум источникам: США, конкретно администрациям Р.Рейгана и Дж.Буша-старшего, которые таким образом предстают в ореоле «победителей мирового коммунизма»; и всем тем в ближнем и дальнем окружении Б.Н.Ельцина, кто пытается рассуждениями о де-«распаде» прикрыть собственные роль в происшедшем и ответственность за его последствия. Корысть обоих источников слишком самоочевидна, чтобы легко и бездумно соглашаться с навязываемой всем нам интерпретацией истории.

Демонтаж Союза при ближайшем рассмотрении вовсе не был стихийным, обвальным процессом, ассоциирующимся со словом «распад». Соцсодружество и СССР были прекращены в рамках корректного для того времени политико-бюрократического процесса соответствующих стран. В 1989 г. руководство КПСС не вмешивается в начавшиеся политические сдвиги в Восточной Европе – что и позволило им оставаться «бархатными» (хотя возможность вмешательства у СССР существовала). 27 июня 1991 г. произошел самороспуск СЭВ-а, а 1 июля 1991 г. странами-членами был подписан Протокол о прекращении действия Договора о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи 1955 г., что означало роспуск ОВД. И в декабре 1991 г. состоялось прекращение СССР – именно прекращение, а не распад: такова единственная на этот счет формулировка (юридически четкая), содержащаяся в преамбуле Беловежского соглашения¹.

Во главе всех процессов, происходивших в СССР в 1985-1991 гг. – от избрания М.С.Горбачева генсеком ЦК КПСС до августовского путча и роспуска Союза – на всех этапах стояли лица, занимавшие высокие и высшие посты в партии и государстве. Перестройку начинали отнюдь не люди из окружения А.Д.Сахарова и А.И.Солженицына. При всем уважении к идеализму и мужеству «защитников Белого дома», неверно забывать, что приказ на применение силы так и не был отдан никем из руководства бывшего СССР ни в августе, ни даже в декабре 1991 г. Оценивать этот факт можно, разумеется, по-разному; но надо лишь поражаться тому, что ни отстранение 20-миллионной партии от власти, ни последовавший вскоре за этим демонтаж великой державы не вызвали никакого сопротивления делом не только в стране, армии, силовых структурах, но прежде всего со стороны высших слоев тогдашнего общества. Все это подчеркивает номенклатурный, а следовательно, внутрипартийный – притом верхушечный, говоря по-современному, внутриэлитный характер тех исподволь накопившихся интересов и настроений в этой части общества, которые подвели партию и страну к перестройке, а затем раскрутили ее маховик.

Разумеется, прекращение СССР и соцсодружества было встречено США и Западом в целом с восторгом. Не только потому, что обретали почву надежды на исчезновение потенциального противника, способного держать страны НАТО под ядерным прицелом. Но и потому, что «крахом коммунизма» наносился удар по всем левым силам в мире, включая социал-демократию. Удар, который, как показало время, расчищал политические горизонты для глобализации в тех ее формах и содержании, свидетелями которых мы стали в 1990-е – 2000-е гг. Но как бы ни приветствовали в США и на Западе эти перемены, бесспорно, что никакие собственно западные усилия не могли бы их вызвать. Да, в ключевые моменты подтолкнули, поддержав Б.Н.Ельцина (отлично понимая при этом, с кем имеют дело) и обдав холодом М.С.Горбачева на лондонской встрече G7 в июне 1991 г. (что стало еще одним фактором, спровоцировавшим путч). Но не более того. Если и говорить о «победе над коммунизмом», то решающую роль в ней сыграли позиции самой же советской номенклатуры.

Как объяснить удивительную метаморфозу, когда правящий класс по сути сам отстраняет себя от власти и рубит сук, на котором до этого сидел? Куда ведет долговременная динамика этой метаморфозы: к построению капитализма (который Россия в свое время так и не узнала по-настоящему), во времена еще более давние (некоторые бывшие республики, о которых в СССР говорили как о совершивших скачок из феодализма непосредственно в социализм, теперь еще более энергично проделали, кажется, обратный путь), или к социальной мутации более сложного порядка?

1

Октябрь 1917 года в России запрограммировал содержание, суть и смысл всего ХХ века. Долгое время с этим самоочевидным, казалось бы, утверждением соглашались все – как друзья, сторонники и фанатики социалистической идеи, коммунизма, России, СССР и соцсодружества, так и непримиримые недруги всего перечисленного. Фактологически неопровержимая, эта оценка сохраняет актуальность: прошлое не переиграть, как бы ни менялись взгляды на него.

Но оценка самой этой оценки принципиально значима для будущего. Потрачен ли ХХ век на то, чтобы человечество, как минимум его наиболее развитая часть могли и смогли защитить себя от беспрецедентных социально-исторических преступлений, одновременной ареной и жертвой которых была Россия? Тогда правы все те, кто прямо или в политкорректной форме ставит Россию ближе к странам-«изгоям», нежели к G7/G8, кто утверждает, что ей не место среди стран и институтов-лидеров современного мира, что доверять России нельзя, что нужно еще на протяжении многих десятилетий выдерживать ее в политическом и научно-техническом «карантине», или даже содействовать ее дальнейшему расчленению на новые независимые государства.

Среди парадоксов современной российской жизни особенно выделяется один. Легитимность событий и перемен 1991-2011 гг. оправдывается рывком к свободе, избавлением от коммунистического прошлого. С этим обоснованием можно не соглашаться, но ему нельзя отказать в логике: скинули «преступный режим» и двинулись к свободе, рынку, демократии. Однако вдруг к концу второго десятилетия этого замечательного движения вспыхивает… не дискуссия даже, а острейшее идейно-политическое противоборство вокруг Сталина и сталинизма. Отменив официальное празднование Октября как ныне-де неуместное, Россия тратит в последние годы недюжинные усилия объективно на реставрацию положительного имиджа человека, одно имя которого в мире и у нас в стране продолжает вызывать противоречивые чувства и мысли.

Сторонники «эффективного менеджера»², они же адепты обогатившего их рынка и пока не очень мешающей им демократии как будто забыли, что львиная доля преступлений советского прошлого имела место в период правления и по инициативе их кумира. 1953 и 1991 гг. разделяют почти сорок лет; но за эти десятилетия в СССР не было ничего, что можно было бы – при любых натяжках – даже отдаленно сравнивать с эпохой 1928-1953 гг. Удивительнейшая подмена: Октябрь и советское прошлое отвергаются как тоталитарное наследие, но в этой мрачной полосе отечественной истории ярким неугасимым светом озарена одна-единственная, во всех смыслах и отношениях очень специфическая фигура.

Не менее любопытно и другое. В постсоветской политической мифологии Ленин и Сталин поменялись местами. Первый из теоретика-основоположника новых строя и государства³ превратился в чудовище, открывшее путь террору и репрессиям. Второй выглядит скромным учеником, переведшим стрелку насилия в русло созидания и преуспевшим в государственном строительстве. Имена, взгляды и дела Л.Троцкого, Н.Бухарина и многих других партийных деятелей первой трети ХХ века сегодня открыты, их работы изданы; но в политическом сознании россиян они де-факто отсутствуют, как это было и в пост-сталинском⁴ СССР. Тогда причиной их забвения были запреты, сегодня – беспамятство.

Причины зигзагов исторической памяти – на поверхности. Сталин только направлял репрессии, а их исполнителем был НКВД, родословная которого восходит к ЧК Ф.Дзержинского. Чекистами называют себя и выходцы из бывшей советской и пост-советской госбезопасности, не сознавая или не признавая того, что прямые соратники Дзержинского без малейших колебаний расстреляли бы нынешних как перерожденцев, предателей и классового врага…

Поразительно. Социалистический эксперимент в СССР оплачен едва ли не самой дорогой в истории ценой. Осуждение прошлого поколения спустя не просто бессмысленно, но этически неправомерно: тогда осуждению подлежит вся История⁵, сложенная на крови, страданиях, унижениях тысяч поколений. Разграбление страны, созданной рабским трудом на костях (в прямом смысле) миллионов – тягчайшее преступление по всем законам морали. В нравственном смысле это равнозначно повторной казни всех умерщвленных, замученных, ставших жертвами войн и политических кампаний – с добавлением к ним всех искренне поверивших, отдавших жизнь или «всего лишь» труд и здоровье «строительству нового мира».

Если преступен, как сегодня говорят и пишут, «октябрьский переворот» 1917 г., то как быть с Февралем и его последствиями? Если преступна всякая революция вообще, революция как явление, взламывающее прежние жизнь, уклад, устройство и силой заменяющее их на что-то новое, то ведь и ельцинская революция 1990-1993 гг. подпадает в эту категорию. Делегитимация Октября объективно оборачивается делегитимацией и Беловежской пущи, и осени 1993 г., и приватизации, вообще всех дел и преобразований последних двадцати лет.

Февраль 1917-го упомянут не всуе. Отрекается император, отказываются от предложений престола его братья, рушится самодержавная «вертикаль власти». К управлению страной приходят люди, чья легитимность пребывания в должности по критериям того времени многим представлялась сомнительной. Но главное – люди, в прямом смысле не знающие, как управлять государством, тем более в условиях войны. И какой войны – Первой, Мировой! Почему не знали, понятно: до этого страной правил самодержец, а курса политологии не было не только в университетах, но и в природе. Эти люди создают Чрезвычайную Комиссию (не путать с позднейшей ЧК Ф.Дзержинского!) с удивительнейшей задачей: опросить представителей старого мира и выяснить у них, как действует государственная машина. Опрашивают бывших шефов полиции и жандармерии, царедворцев, министров, дельцов, даже любовниц видных в прошлом деятелей. Те, поверив в итоге, что их действительно лишь распрашивают и не собираются привлекать к ответственности, разговорились… Набралось на семитомник. Ныне он – увлекательнейшее чтение и библиографическая редкость.

Мы многое видели и поняли за последние десятилетия, и нам очевидно – правительство, вынужденное на ходу учиться подобным образом, заслуживает уважения хотя бы за мужество признать свое невежество. Но в обстановке войны и кризиса такое правительство обречено. Шансы удержаться у власти у него минимальны. Кто именно его скинет – стихия, правые или левые радикалы, «полевые командиры», самородок-раскольник или аятолла – дело исторического случая. Но Октябрь – именно Октябрь, а не Февраль 1917-го – поставил вопросы, на которые до сих пор нет политически неконьюнктурного ответа.

Является ли революция неотъемлемым правом суверенного народа, по тем или иным причинам оказавшегося под властью «плохого правительства» (так считали основоположники США; идеологически эту позицию разделяют там и сейчас) – или же всякая революция по определению преступна (тогда как быть с Великой французской революцией 1789 г. и ее наследием)?

Попытка построить общество сообразно своим идеалам – это авантюра или нормальное побуждение человека, почувствовавшего, что у него есть для этого интеллект, воля, решимость? Разве иначе действовали «отцы-основатели» США, лидеры французской 1789 г. и латиноамериканских революций начала ХХ в., Чан Кайши и Ганди? Потеряла Россия весь ХХ век, растратила его дорого и понапрасну – или все же совершала некое движение, и тогда откуда и куда, каковы его вектор и результаты?

Если революция преступна, то почему ей все-таки удалось существенно продвинуть страну на протяжении 1930-х - 1970-х гг., даже несмотря на огромные разрушения и потери в период Великой Отечественной войны? Да, методы были тяжкие, цена – страшной. Но реформы Петра I обошлись примерно в те же 12,5 процентов населения, что сталинские коллективизация и индустриализация. Значит, есть неизвестные нам пока системно-социальные законы, незнание которых исторически компенсируется насилием и платой – его жертвами.

«Органически порочная система» вряд ли была способна на прорыв к образованию народа, в космос и на социальные достижения, признававшиеся за СССР даже его врагами. «Проигрыш в холодной войне» означает поражение от внешнего противника, из чего не следует приговор системе как таковой; да и «проигрыш» этот более чем сомнителен⁶. «Выбор России», сделанный горсткой людей, первым делом сообщивших об этом выборе Вашингтону, а уже потом Москве и России, неизмеримо келейней Октября 1917 г. «Поворот к свободе» через процветание преступности, беспримерное в истории ограбление десятков миллионов честно работающих людей, их отцов и дедов, через кровь межнациональных войн, мразь тотальной агрессивной коррупции, небывалое сокращение населения в мирное нечумное время вызывает сомнения в психике тех, кто готов безоговорочно верить в подобные «объяснения».

Главное, все перечисленные варианты с научной точки зрения сводятся лишь к субъективистской трактовке социально-исторического процесса. Нелепо отрицать роль субъективного фактора, особенно в поворотные моменты истории. Но и сводить объяснение только к нему нельзя: будь этот фактор столь мощен, человек всегда и в любых обстоятельствах добивался бы желаемого.

Наконец, почему именно Россия оказалась главным полем эксперимента, гипотеза которого зародилась в умах и условиях отнюдь не российских, а создатели этой гипотезы прямо говорили о незрелости России и ее неготовности к социализму, даже принципиальной непригодности к нему?⁷ Что означал этот эксперимент – стояли за ним явления и процессы исторических значения и протяженности, или лишь злые и корыстные мотивы кучки отечественных и зарубежных авантюристов? Позволяет он увидеть, понять некие закономерности развития России и мира, ранее не столь зримые или вообще неизвестные, не предполагаемые и не угадывавшиеся?

Если да, то возможность продвижения социального знания – главный итог ХХ в. для России и мира. От полученного крайне дорогой ценой опыта в научном плане открываются три пути. Разочароваться, раскаяться и, бия себя в грудь и вопия «Как же глупы и слепы мы были!», вернуться к взглядам и идеям до- и антисоциалистическим. По этому пути пошла Россия с 1990 г.⁸ Его очевидные на данный момент политические и материальные выгоды для некоторой части общества вызывают глубокое недоверие к познавательной стороне выбора: в науке богатый, удачливый и властный не обязательно прав.

Альтернатива – упереться в догму: «Идеалы, цели, направление были верными, исполнение – негодным». Тогда надо вернуться к «неизвращенным» Марксу, Ленину и повторять по возможности снова и снова. Рождает ассоциации с Сизифом. Наибольшие неясности касаются того, какое исполнение считать годным. Какое – негодным, уже более или менее ясно.

Путь третий – разобраться в смысле обретенного тяжкой ценой опыта. Советский социализм и судьбу страны в XX в. можно трактовать как явления сугубо специфические и самостоятельные; как отклонения от непонятно кем и по каким критериям установленной «нормы» («цивилизованного развития», «правильной» модели социализма или чего-то еще); и как часть широкого и долговременного исторического процесса, все факторы, закономерности и компоненты которого нам пока в полных их мере и взаимосвязи непонятны, а возможно, и неизвестны.

Три эти подхода дополняют друг друга. Ныне уже понятно, что XX век – это период становления глобальной социальной экологии, формирования на базе множества ранее автономных обществ взаимозависимого, все более целостного мира. Процесс этот идет во всех сферах жизни, охватывает так или иначе все страны. Какое место занимал в нем советский социалистический эксперимент? Только ли социоисторического пугала, примера того, куда и как не надо?

2

Попытка приближения к ответам на поставленные вопросы неизбежно складывается в «матрешку проблем». Внешняя «оболочка» матрешки очевидна в вопросительной ее части: «почему советский опыт завершился так, а не иначе», «какие общество, экономику, государство имеем мы сегодня» и т.п. Это вопросы современной идентичности общества, его элит, государства; вопросы сути сложившегося в России и на постсоветском пространстве устройства.

Вторая «фигура матрешки» образована вопросами, чем был советский социалистический эксперимент не только в СССР, но в исторической системе координат; каковы социоисторические границы и масштабы этого явления; исчерпано и завершилось оно с демонтажом СССР/соцсодружества или продолжается, мутирует – тогда как и предположительно во что.

«Фигуру» третью должно составить объяснение того, каким образом и почему европейские практика и мысль подошли в определенной их части к формулировке социалистической альтернативы капитализму XIX века; почему идея эта оказалась притягательной для страны, по признанию адептов этой идеи не входившей в авангард тогдашнего мирового развития; и какие ассоциации этот факт вызывает с современным миром. В поисках ответа на этот вопрос желательно идти дальше и глубже: какова логика развития рационалистического сознания, возникшего почему-то лишь в малой и очень ограниченной части древнего мира. Значимость ответов на глубинные вопросы весомее значения ответов на текущие; понимание современности определяется пониманием траектории предшествующего развития.

Конечно, тремя фигурами «матрешка проблем» не исчерпывается. Автор ограничился теми, что представляются ему наиболее важными для приближения к теме, лежат в поле его научных интересов и возможностей и поддаются хотя бы постановочному рассмотрению в жанре и рамках эссе.

Социализм во всех идейных его вариантах – порождение европейской мысли, к которому она шла более двух тысячелетий, вобрав по пути греческие философию и логику, раннекоммунистические (по оценке Ф.Энгельса) этические воззрения первохристиан, римское право, христианское миропонимание и его атеистическое отрицание, науки. Сама европейская мысль есть уникальное социально-историческое явление: другие культуры и цивилизации вызвали к жизни совершенно иные духовные комплексы, которые поддерживают и воспроизводят иные типы бытия.

До 1917 и даже 1905 гг. идея социализма в политическом ее выражении ходила по Европе и США уже более полувека. Г.В.Плеханов и первые социал-демократы России брали у тогдашнего мирового цивилизационного центра то, что представлялось по меркам времени интеллектуально передовым и морально очищающим – и было им на деле; что отвечало – и во второй половине ХХ в. ответило – на пороки и проблемы капитализма конца XIX - начала ХХ вв.; что предлагало методологию познания и практики и основанные на ней гипотезы исторического масштаба, время научной верификации которых наступает еще только сейчас. Не случайно глобальный кризис 2008-2010 гг. вызвал в мире (кроме России) вспышку интереса к работам К.Маркса. Речь не о буквальном воплощении идей, сформулированных в совсем иных исторических условиях. Но ведь и других мыслителей прошлого мы читаем не в поисках ответов на узкоприкладные вопросы современности. Марксизм – неотъемлемая и важная часть общественно-политической мысли эпохи модерна, его влияние на современность не исчерпано (иначе к чему повторение антикоммунистических и антисоветских мантр через двадцать лет после «краха коммунизма»?).

Ретроспективно марксизм легко судить за массу наивностей и упущений, за слабость гипотезы, за то, что время не подтвердило или прямо опровергло ряд его положений и за многое иное. Как теория и методология он не может быть свободен от критики. Марксистское понимание человека, общества, истории – первая материалистическая их концепция нового времени, уже этим фактом обреченная на лакуны и последующие корректировки. Но социоисторически и когнитивно обусловленные слабые звенья гипотезы неверно считать ошибками. О последних правомерно говорить, если известны правильный ответ или хотя бы надежные пути и способы его получения. Смысл же гипотезы и ее верификации не только в том, что утверждается прямо и будет столь же прямо проверяться в дальнейшем; но и в том, что присутствует в ней имплицитно либо вовсе отсутствует в начальном ее варианте, но именно поэтому выйдет в процессе верификации на первый план и на ранних этапах верификации с высокой вероятностью поставит под сомнение гипотезу в целом.

Неизбежная уязвимость первой в своей области гипотезы – не главное, что есть в марксизме. Важнейший его вклад в историю социальных мысли и практики – в попытке и опыте замещения донаучных, религиозных идеологий, мировоззрения, миропонимания новыми, всерьез и с достаточными основаниями претендующими на научность метода и содержания. Еще не научными – для этого накопленного социального знания слишком мало. Но уже ясно заявившими о необходимости руководствоваться научным пониманием общества и человека и сделавшими первые, самые трудные шаги в эту сторону.

Происходящий сегодня в России и мире откат к религиозному сознанию закономерен, отражает циклическую природу социодуховных процессов. Религия должна была в очередной раз жестко отреагировать на наступление наук и социальной практики на ее роль и позиции – что она и делает. Этот факт более иного убеждает: сложившись в условиях отсутствия социальных наук⁹ и потому ошибившись во многих частностях и нюансах, будучи подставлен практикой, марксизм оказался прав в его исторической интуиции. Ныне уже невозможно обойтись без знаний; они требуют рационалистического сознания; а последнее будет продвигать третью из обозначенных выше тенденций выхода из идейных кризисов – прагматического человека. Этот процесс не может идти иначе как через исторического масштаба взлеты и падения мысли и опыта.

При взгляде с макроисторических позиций социалистический эксперимент оказывается ничем иным, как попыткой сознательно, в соответствии с избранной моделью организовать жизнь и развитие на перспективу. Что неприемлемого или порочного в самой идее направлять жизнь общества? Да, нужны знания (остро дефицитные на всем протяжении ХХ в. и еще и сегодня), ресурсы, социальная инженерия, многое другое. Императивно, чтобы формируемая модель общества, цели и методы практики были нравственны или хотя бы не заведомо аморальны. Но сама идея не заключает в себе ничего априори вредоносного. Ее реализация сопряжена с рисками и опасностями; но в начале XXI в. уже очевидно, что жизни без них не бывает и задача – управлять рисками, а не пытаться их изничтожить.

Идея социально-исторического творчества не нова и давно прорывается в практику. Утопии всех времен, видов и содержания были попытками социального фантазирования, прозрения, воображения. В ХХ в. потребность в социальных проектировании, инженерии, управлении все императивнее диктуется самим характером современных общества, экономики, демографии, науки и техники. Сроки реализации и окупаемости сложных проектов давно перевалили за 12-15 и все чаще выходят на горизонты 30-50 лет, некоторые программы превышают по продолжительности и такие пределы. При их реализации надо десятилетиями удерживать ключевые их параметры в заданном коридоре значений и целей. Эксперимент по макросоциальным проектированию и инженерии должен был рано или поздно состояться еще и потому, что с конца XIX в. во все сферы жизни входят организации. Как явление они не были принципиально новы. Но срок жизни организации на порядок и более превосходит таковой человека. Выход организаций на ведущие позиции и роль в экономике, политике, образовании влечет ряд принципиальных изменений в обществе, его психологии и этике.

Человек исторически отвоевывает у бога пространства познания, опыта, творчества, целеполагания. Естественно и закономерно, что в конечном итоге этот процесс дошел до попыток реорганизации, переустройства самих основ общества. С прекращением СССР не исчезли ни потребность, ни практика такого рода – о чем говорит, в частности, сложившаяся более трети века назад и с тех пор постоянно развивающаяся система глобального управления, по-своему, но в существенно больших масштабах решающая проблемы, во многом аналогичные тем, что стояли перед бывшими СССР и соцсодружеством. Что помешало их решению в рамках советской модели и взорвало ее изнутри?

3

Главное, принципиальное отличие марксизма от «рационализмов» более раннего времени (например, от Age of Reason в США) – в осознанном и жестком отвержении не только конкретных религий, но самой идеи Бога, в воинствующем (чем гордились!) атеизме. С одной стороны, призыв к научному мировоззрению, основанный на идее познаваемости мира и человека, не мог – по крайней мере на начальном этапе и в духовно-политических условиях Европы XIX в. – не войти в жесткий клинч с господствовавшим тогда клерикализмом. С другой, именно атеизм сыграл с ВКПб/КПСС и СССР самую жестокую и неожиданную шутку.

Атеизм – тоже вера! Тезис о том, что Бога нет, столь же недоказуем, как и противоположный. На уровне массового сознания тот и другой были и долго останутся предметами веры, а не научных наблюдений и доказательств. Под многовековым идейным противоборством, ставкой в котором часто была жизнь, атеизм явил способность отливаться в формы, догматичностью и фанатизмом не уступающие религиозным. Сознание воинствующего атеиста по его структуре и типу функционирования мало чем отличается от психики верующего. Наличие авторитетной атеистической организации может легко трансформировать такую веру в своеобразную светскую религию.

Партия, рождавшаяся под влиянием априорной ориентации на революцию и, как следствие, преследований и конспирации, взаимного недоверия в среде рядовых членов и руководства, ставшая у руля государства в хорошо известных внешних и внутренних условиях 1920-х – 1940-х гг. – такая партия неизбежно была не только политической, но и идеологической организацией. Давно и не мной замечено, как много общего оказалось в организационном плане у партии с церковью, прежде всего католической (включая инквизицию). Трансформация марксизма в неорелигию марксизма-ленинизма была неизбежностью и функцией времени. Дальнейшее идеологическое окостеневание уже после 1953 г. мощно подпитывалось интересами госбюрократии, которая в СССР ограничивалась лишь самой партией, но не обществом и не рынком. По сути СССР был вовсе не светским, а атеистически-неорелигиозным государством.

Одно из следствий такого положения – неизбежность в конечном счете конфликта между клерикальной и светской властью и частями элиты. Здравый смысл, идущий прежде всего от экономики, требует светскости. Сила и инерция догм и стоящих за ними интересов – религиозного фундаментализма. Конфликт этот висел над руководством ВКПб/КПСС и СССР все 70 лет – от ленинского нэпа через дискуссии и репрессии 1930-х, попытки хрущевских и косыгинских реформ (вторая половина 1950-х, 1965 и 1979 гг.) вплоть до закона о кооперации (1987 г.), после – но не по причине – которого КПСС терпит поражение. За спором о допустимости рынка при плановой социалистической экономике на всех его этапах стояло иное, идеологически куда более весомое противоречие между светской властью и ее неорелигиозной легитимацией.

Одна из главных причин названного идейного и политического поражения в том, что научная светская идеология, каковой представлялся марксизм-ленинизм, предполагает верификацию ее исходных положений и, если надо, их корректировку вплоть до отрицания. Причем, в отличие от религии (которая по ее природе неверифицируема в принципе), такое развитие идеологии должно бы происходить в этом мире и в сроки, сопоставимые с продолжительностью жизни человека. В ХХ в. такая верификация объективно происходит везде – не только в стране, провозгласившей себя авангардом мирового развития.

Что считать реальным социализмом? Если то, что де-факто имело место в России/СССР в 1918-1991 гг. (как к этому ни относиться), это одно понимание явления. Такой социализм действительно нигде больше повторен в строгом смысле не был: ни в Китае, где он успешно повернул к реформам Дэн Сяопина; ни в СФРЮ, по советским понятиям стране ревизионистской; ни в Монголии, Вьетнаме, на Кубе и тем более в странах Восточной Европы, социализм которых сильно отличался от советской его модели.

Но можно определять практический социализм и иначе. На опыте XX в. по критерию генезиса вырисовываются три основных его модели. Исторически первая сложилась в странах, где с оружием в руках боролись за то, что считали справедливым общественным устройством – в России, Монголии, Китае, Вьетнаме, Корее, СФРЮ, Кубе. Его социальная наивность – следствие отсутствия нравственного и социального опыта в историческом («вообще») и в конкретном (у данных общества, человека в данных условиях, период) смыслах. Когда возникающие проблемы несоизмеримы с имеющимся опытом, социальная наивность – и плата за нее – неизбежны.

Исторически вторая модель социализма сложилась в странах, куда по итогам Второй мировой войны ее принесла Советская армия. Там эта модель была чужеродна; против нее не раз бунтовали; и рухнула она с такой легкостью именно потому, что даже местные партийные элиты (мое твердое впечатление от конца 1980-х) были уверены, что сохранение их у власти Москве нужнее, чем им самим. Особо заметно это было в бывших ГДР, ЧССР, Болгарии, Румынии.

Но если не отождествлять социализм только с реалиями СССР и их вариациями, то надо признать существование третьей модели – той, что была создана в странах Западной Европы усилиями местных социал-демократии и социал-реформистов. Не вдаваясь в тонкости, выделим то, что ретроспективно представляется в этой модели (весьма разной в конкретных странах) главным. Таких черт несколько. Первое: во всей Европе эта модель производна от идеи социализма. По-разному понимаемой, реализуемой – но от этой идеи как исходного нравственного, политического и социоинженерного посыла. Второе: эта модель реализована партиями Социнтерна на фоне СССР. Элиты западных стран, включая США, получили опыт «социалистической пугачевщины» и сочли для себя за благо пойти на уступки обществу (другим вариантом реакции на этот опыт стал национал-социализм, давший две ветви – постепенной эволюции ком- и соцпартий в сторону национализма, и нацистский). Третье: не США победили СССР в «холодной войне» (гонка вооружений могла в принципе продолжаться много дольше), но западноевропейская социал-демократическая модель и ее достижения показали элите и обществу бывшего СССР, что социализм может быть качественно иным и во всех отношениях небеспроблемным, но успешным. Западная Европа и даже отдельные восточноевропейские страны, а не США стали для советских людей и номенклатуры мощным императивом перемен, усиливавшим сомнения, рождаемые собственными реалиями.

Этот успех стал ответом на известный спор большевиков с меньшевиками в самом начале ХХ в.: отдавать ли приоритет революции как самоцели или же добиваться эволюции капитализма изнутри. Сегодня опыт говорит, что нужно то и другое: без пугала революции капитализм быстро наглеет и норовит свернуть социальные обязательства и достижения прошлого. Но в советских и мировых условиях 1970-х - начала 1980-х гг. ситуация начинала все сильнее выглядеть как проигрыш большевизма в споре за содержание и критерии социалистичности.

В предельно широком смысле попытка реализации социалистической идеи включающая как частные случаи все три выше обозначенные модели. XX век правомерно считать «экспериментальным». По ходу его требование, изначально нравственное, становилось технологическим, а потом и экзистенциальным: современные производство, техника, даже средства уничтожения требуют жить по разуму, не по законам стихии; и не только в вопросах «техники безопасности» в прямом и переносном смыслах, но в организации всей жизни.

Крайне негативную роль в тех условиях сыграло то, как руководство КПСС отреагировало на концепции и практику еврокоммунизма и «социализма с человеческим лицом». Оно увидело здесь прежде всего осуждение, неприятие собственных подходов и методов – что, безусловно, присутствовало. Но только к такому неприятию каждое из этих течений не сводилось; оно не было поначалу даже ведущей темой и только позднее, усилиями самих КПСС/СССР, ею стало.

Ныне над социализмом с человеческим лицом модно иронизировать, даже насмехаться. Да, эта концепция идеалистична, а в прошлом еще политически неопытна и наивна. Но морально она, как и социалистическая идея в целом – твердый уход от насилия ибандитизма как основы обустройства жизни. Политически она отражала стремление максимально приблизиться к практике социал-демократии, сумевшей осуществить многие задачи и цели социализма. Но главное – все остальное-то не лицо, а харя. Не только те страницы нашего прошлого, которые была вынуждена осудить сама же КПСС на ее ХХ съезде, но и маоистская «культурная революция», и полпотовщина в Кампучии, и попытки насадить социализм в странах с родоплеменной структурой... В начале 1970-х в мире со всей остротой встал вопрос, какой же социализм «настоящий»: тот, что в СССР? или в Китае? в некоторых экзотических странах? или социнтерновский? И авторитет ответа КПСС на этот вопрос уже не был столь беспрекословным, как до «пражской весны» 1968 г. Самое главное, он не был беспрекословным в самом СССР: многие думающие, при этом системные и номенклатурные люди сделали вывод о нереформируемости существовавшего уклада и стали всерьез задумываться об альтернативах. Подчеркиваю: не диссиденты, мечтой которых был западный капитализм или возврат к самодержавию и империи, но думающие коммунисты, заинтересовавшиеся возможностью «других социализмов».

Советская модель рухнула не потому, что люди в СССР жили беднее, чем в Европе (по сравнению даже с 1950-и прогресс СССР 1960-1970-х несомненен и впечатляющ), но потому, что на продвинутом по советским стандартам этапе, потребовавшем нового качества жизни, руководство КПСС отвергло «социализм с человеческим лицом» – по сути нравственную и практическую модернизацию, вдохновленный опытом и достижениями социал-демократии – что вызвало в думающей части общества, включая элиту, нравственную, интеллектуальную и лишь потом материально-практическую негативную реакцию.

Социалистическая идея (если не отождествлять ее лишь с КПСС/СССР) в XX веке сработала, и неплохо. Более того – именно эта идея обеспечила все социальные достижения столетия: в соцстранах и странах ЕС, ООН-овские «десятилетия развития» в «третьем мире» и вплоть до концепции глобального устойчивого развития. За всем этим – нравственно-политическое мышление, разделяемое социалистическими идеей и психологией.

С конца 1970-х гг. правые на Западе, Международный консервативный альянс во главе с США (Р.Рейган) и Англией (М.Тэтчер) начинают наступление на позиции Социнтерна в Европе и мире. Социнтерн к этому рубежу из движения преимущественно европейского стал в полном смысле мировым, распространив свое присутствие и влияние на Азию и Латинскую Америку. С 1978 г. на путь де-факто социал-реформизма вступила КНР. Успех перестройки в СССР означал бы создание мощного пояса социал-реформизма и социал-демократии от Южной Америки через Европу, Ближний Восток и Москву до Пекина, способного по крайней мере идеологически и политически всерьез бороться с США и другими консервативными силами Запада за новый мировой экономический порядок, за тип мирового развития.

Не кризис социалистической идеи породил спад левой альтернативы в мире. Нараставшая после 1968 г. проблемность внутреннего развития СССР, превращение КПСС во все более консервативную силу, которая все более сдерживала левые партии и движения в силу идеологической настороженности (не посягают ли на чистоту учения, на роль авангарда мирового комдвижения) и дефицита материальных и политических ресурсов у КПСС и СССР – вот что решающим образом повлияло на смещение вправо политико-идеологического центра мировой политики, вступившей в эпоху глобализации. Как и в первой половине века, камнем преткновения для КПСС оставались отношения с социал-демократией. Они начали устанавливаться в годы перестройки, но вплоть до прекращения Союза так и не были нормализованы полностью. Лишь в последние два-три года, т.е. уже на рубеже 2010-х, М.С.Горбачев рискнул публично сказать о том, что одной из целей перестройки была социал-демократизация КПСС и советской модели социализма.

Объективно же КПСС с конца 1970-х по 1991 гг. сыграла в принципе такую же роль, как коммунисты в Германии 1930-х, открыв путь силам крайней реакции, на этот раз в мире. Поправение центра мировой политики сохраняется поныне в мире и России. В последней на всем протяжении 1990-2011 гг. по европейским историческим критериям «правого-левого» все партии стоят существенно правее «среднего европейского центра» второй половины XX в., реальной левой (по сути, а не самоназванию) среди них не было и нет. Политический центр России 1990-2011 гг. находился по меркам Европы между правым консерватизмом и радикальной реакцией, постепенно смещаясь все дальше вправо. Подобная роль КПСС объяснялась прежде всего ее резко усилившимся на заключительном этапе креном в сторону идеологической ортодоксии и фундаментализма.

4

Начало перестройки, насколько я могу судить, было спровоцировано на удивление противоречивым сочетанием многих факторов. Главным была эрозия авторитета и роли партии под давлением накапливавшихся в экономике проблем и прежде всего приверженности сочетанию централизованного планирования и «общенародной», т.е. на практике государственной собственности. Бюрократия справедливо видела в том и другом гарантию дальнейшего укрепления своих власти и особого положения в обществе. Поэтому всякая попытка внедрения даже азов рынка воспринималась ею в штыки, энтузиасты рынка преследовались вплоть до тюремного заключения, а сами такие попытки неизменно трактовались в идеологическом ключе как подрыв основ социализма. Сложился удивительный парадокс: светская власть, она же госбюрократия, все более требовала свободы от партийных опеки и контроля; но при этом обосновывала правомерность ее положения идеологическими средствами, предельно затруднявшими несиловые, политические возможности такого освобождения.

С позиций современного научного знания бесспорно, что управлять из единого административного центра в плановом порядке и в реальном времени сколь-нибудь сложным хозяйством – тем более таким, какой была экономика СССР – невозможно в принципе. Плановое начало на стратегических линиях должно сочетаться со значительными объемами саморегулирования (рынка) на иных уровнях и направлениях. Пороки планирования не в нем самом и не в отсутствии теории. Они в невозможности в реальном масштабе времени собрать все данные о потребностях, обсчитать балансы и выдать плановые директивы на производство. Они также в том, что экономика всегда связана с мотивацией миллионов людей; а этой последней планирование не занималось вовсе.

Физическая неспособность плановых органов справляться с растущими объемами расчетов периодически порождала настроения в пользу рынка, от которых шарахались, едва активизировались надежды на новые поколения все более мощных ЭВМ, а также под давлением идеологии, на которой умело играла бюрократия. Дефицит теории компенсировался произволом власти, последний смягчали всевозможные ухищрения практиков: корректировки планов, шефства, теневая экономика. С прекращением практики репрессий компромат – по сути уголовно-экономический шантаж – постепенно становится все более важным способом управления хозяйственной номенклатурой, что плодит и усиливает в ней настроения недовольства.

За десятилетия перетягивания каната между экономикой и идеологией к началу 1980-х накопились проблемы, в совокупности давшие глубокий кризис в отношениях между партией и государством. Обозначу на мой взгляд главные.

В отношениях с Восточной Европой СССР смотрелся как страна «третьего мира»: поставлял энергоресурсы и сырье, ввозил промышленные изделия. При всех ценовых льготах долг СССР странам СЭВ рос, как и должно быть при такой структуре внешней торговли. При этом почти все страны СЭВ жили лучше СССР. Хорош лидер мирового социализма, который в своем содружестве беднее всех и всем должен! Причем оба эти разрыва показывали устойчивую тенденцию к росту, тогда как идеологическая заявка КПСС была на победу в соревновании с наиболее развитым капитализмом, а не со странами СЭВ.

В перспективе 20-30 лет, считая от начала 1990-х, СССР мог проиграть ракетно-ядерный паритет с США. Ценой огромных экономических и иных усилий Союз вышел на паритет к началу 1970-х. Но экономика СССР, по официальным оценкам, составляла около 40% от американской; а там ещё европейские члены НАТО, Япония; Китай тоже рассматривался как возможный противник. При таком соотношении экономических сил долгое время поддерживать паритет, тем более при необходимости постоянного качественного его обновления…

Военно-экономическое соперничество с США и социальные нужды страны требовали резко поднять эффективность экономики. Симбиоз бюрократии и идеологов-фундаменталистов этому препятствовали. Чем дальше развивалось это противоречие, тем зримее становились настроения в номенклатуре в пользу ограничения абсолютизма власти КПСС, На официальном языке это называлось «разграничением функций партийных, советских и хозяйственных органов».

Руководству КПСС предстояло исхитриться и соблюсти идеологическую ортодоксальность, подняв в то же время эффективность экономики по критерию целей, ставившихся руководством партии. В условиях кризиса, однако, тот факт, что одни и те же люди сплошь и рядом были и высокими функционерами партии, и не менее высокими руководителями государства, все чаще приводил к внутреннему конфликту: должен ли был такой человек действовать в интересах партии или же государства, если интересы эти все чаще расходились и даже противоречили друг другу?

Ответ на идеологически приемлемом уровне в принципе допускал ряд подходов. Экономический подход прошёл две стадии: оттепель 1950-х, надежды на здравый смысл и попытки реформ; и стадия 1960-х, первой косыгинской реформы – на этом варианте был поставлен жирный крест августом 1968-го. Административный подход (вершиной его можно считать Ю.В.Андропова, но попытки так или иначе «закручивать гайки» имели место во все времена) в начале 1980-х вызывал у хозяйственной номенклатуры растущее и все более острое недовольство: людей часто преследовали фактически за то, что они на свой страх и риск, «в интересах дела» пытались по возможности исправить дефициты и перекосы, порождавшиеся плановой системой.

Когда экономические реформы оказались надежно заблокированы, а административный подход доказал свою импотентность, к началу перестройки стал наиболее заметен подход радикалистский. Суть его в идее экономического принуждения человека. Если под влиянием обстоятельств ослабла социальная мотивация, для придания ей нового тонуса надо найти средства экономического принуждения в условиях, когда природа современных общества, экономики, мира побуждают отказываться от принуждения внеэкономического. Этот подход и утвердился с началом перестройки.

У него были исторические прецеденты. Когда рабовладение в Риме, крепостничество в России перестали быть эффективными, рабов в первом случае, крестьян во втором начали выталкивать в хозяйствование на их страх и риск. Тогда это заняло в первом случае века, во втором десятилетия. Теперь выталкивать предстояло прежде всего организации – предприятия, территории, республики. Так рождались хозрасчет, наш вариант рынка и федерации. Но рано или поздно все они должны были потянуть за собой человека. Очередь до него дошла спустя двадцать лет – по историческим меркам срок малый – в рамках нынешних реформ социальной сферы и ЖКХ.

Этот момент представляется принципиален. Экономика и номенклатура СССР не рвались в рынок: субъективно положение их было вполне комфортным. Даже теневая экономика была производна от условий «развитого социализма», а не рынка. Тем более не готовы они были выступить с открытым забралом против господства партии. Но система переставала адекватно реагировать на политико-идеологические и практические запросы ее высшего руководства, диктуемые внешними условиями и задачами поддержания самой системы, легитимности места и роли КПСС в ней. Рынок на этом фоне стал казаться саморегулятором там, где не было или переставали действовать регуляторы привычные. В него предстояло гнать точно также, как десятилетиями раньше загоняли в колхозы. Но на этот раз задача была неизмеримо масштабней и сложнее, ибо стремление партийного руководства «встряхнуть» экономику должно было быть направлено (и направлялось) прежде всего на госбюрократию и хозяйственную номенклатуру – от правительства до директоров предприятий. Причем первая с приходом рынка неизбежно теряла бы значительную часть своей фактической власти.

Называя вещи своими именами, перестройке предстояло:

--- ввести систему социоэкономического саморегулирования (рынка) на тех направлениях, где централизованное планирование доказанно не справлялось и которые имели для государства и его руководства второстепенное значение, высвободив этим ресурсы и время для главных и стратегических задач;

--- для этого существенно потеснить идеологию экономикой и здравым смыслом, пойдя на допущение частной собственности, рынка и легализацию «цеховиков» – той безопасной для государства части теневой экономики, которая только и могла стать на первых порах основой формирующегося рынка;

--- существенно модернизировать систему обратных связей (а во многом создать их с нуля) между обществом, экономикой и государством, а также в последнем, пойдя для этого на политическую демократию, ослабление цензуры, в перспективе на допуск многопартийной системы и трансформацию КПСС в ее партийно-политической (в отличие от «церковно»-идеологической) ипостаси в такую систему или центральную ее часть;

--- для всего этого существенно изменить роль и место партии в обществе, исключив или сведя до минимума риск вмешательства КПСС в рыночную часть будущей экономики; по существу предстояло отделить партию-«церковь» от государства, ограничив ее власть, нейтрализовав ее фундаменталистское крыло, рассеяв атмосферу «осажденной крепости» и открыв тем самым перспективы сотрудничества с социал-демократией и реформирующимся Китаем.

5

Номенклатура защищалась, приспосабливалась, становилась все более изощренной и самоуверенной; все четче определяла для себя свои интересы. Ее самозащита началась не с перестройкой, а еще во времена репрессий, и к началу перестройки соответствующие инстинкты и навыки развились неплохо. К тому же десятилетиями нараставшая теневая экономика потянула за собой вначале теневую юстицию, затем теневую политику («телефонное право» и есть переплетение второй и третьей «теней»). Все это превращало самые близкие к «земле» хозяйственную, местную номенклатуру, функциональное обслуживание (снабженцы, полу- и теневики, правоохранение) и функционально обиженных (осуждавшиеся по линии ОБХСС) в политическую силу – неорганизованную, но не склонную послушно ходить по предлагаемой «сверху» струнке. Политическую динамику перестройки определяли и ряд других факторов.

Если роль КПСС снижается, то баланс в отношениях партия-государство уже нарушен. Но взорвало этот баланс то, что бюрократия союзного уровня схватилась с бюрократией республиканской – как российской, так, под влиянием высвобожденных перестройкой процессов, и бюрократией ряда других союзных республик (Украина, Армения, Азербайджан, Прибалтика, Узбекистан). Схватка союзной и республиканских номенклатур обыгрывалась последними как процесс обретения независимости и освобождения от коммунизма.

Другое направление политических противоборств касалось отношений в треугольнике «партия-КГБ-правоохранение» (в последнем случае прежде всего МВД). Главная задача КГБ внутри СССР состояла в контроле за силовой номенклатурой и за номенклатурой высшего хозяйственного уровня. Это вопрос управляемости системы. Отношения партии с госбезопасностью, видимо, долго будут ждать компетентных и объективных исследователей. По моим скромным наблюдениям, люди из ГБ лучше представителей других ведомств понимали и положение в стране, и объективно стоявшие задачи, и тонкости перестройки. Что же касается правоохранения, то за предшествующие десятилетия оно много чего накопило по отношению к КГБ, расформирование которого состоялось не без влияния и участия бывших поднадзорных. Эрозия роли КПСС, а затем кризис и финал СССР сняли с этих ведомств партийный и ослабили государственный контроль, дав тем самым им возможность во многом сформировать те уклад и тип государства, которые утвердились в постсоветской России (о них ниже).

Третье направление – взаимодействие, но одновременно и борьба с криминалом за оттеснение его назад, на маргинальные позиции в обществе. По-видимому, услугами и капиталами криминала в период 1987-1999 гг. все-таки попользовались. Но «павловская» денежная реформа 1990 г. была нацелена на отрезание теневых и криминальных общаков от начинавшейся приватизации. Ни одному человеку с яркой криминальной репутацией занять место в высших слоях постсоветской элиты пока не удалось. Однако при этом элита и общество в целом во многом переняли и принимают как фактическую норму многое из этики, культуры отношений, языка и нравов криминального мира, что объективно дало эффект встраивания криминала (от бандитского до беловоротничкового) в систему общественных отношений и управления современной России.

Система, сложившаяся в России к настоящему времени, имеет много признаков, позволяющих характеризовать ее не по внешним признакам и аналогиям, но по сути как неофеодализм¹⁰ . На мой взгляд, произошла первая смена строя в рамках общественно-собственнической формации. Прежняя формация базировалась на частной собственности и преимущественно на межличностных отношениях. С начала ХХ в. они уступают ведущее место межорганизационным, а коллективная собственность (будь то государственная, акционерная или кооперативная) становится необходимостью, неизбежностью и ведущим социально-экономическим фактором при тех ее масштабах, какие существуют в мире в последние сто лет.

Симбиоз власти, правоохранения и бизнеса разорвать пока невозможно. Он, а не личные предпочтения задает авторитарные тенденции в политике, экономике, в организационных формах жизни. Но это феодализм качественно новый. История прошла в частнособственнической формации и межличностных отношениях через несколько витков, вышла на следующий уровень и, не исключено, повторит аналогичные витки уже в коллективно-собственнической формации и межорганизационных отношениях. Есть все основания полагать, что общественные формы, однажды возникнув, не исчезают потом бесследно, но остаются еще надолго, в одних циклах истории отступая далеко на задний план, в других – возвращаясь на авансцену в новом обличье. Разве нет в XXI веке рабовладения – и не только в России, но и в США, и в других развитых регионах мира? Формационный подход не исключает цивилизационного, системно-исторического и, возможно, иных. Все их надо рассматривать во взаимосвязях, а не в противопоставлении, как в совокупности образущих социальную экологию, впервые принимающую глобальные масштабы.

Это – гипотеза. Ее верификацию предстоит отслеживать на нескольких направлениях. Представляющееся первостепенным из них – тип рынка, который будет складываться. Капиталистический рынок живет массовым производством и массовым же потреблением – одно без другого невозможно. Рынок феодально-сословного общества иной: верхушка может приобрести что угодно и по любой цене. Но если наверху пирамиды цены складываются в ориентации на такого потребителя, то цены внизу, даже низкие, оказываются такими, что всё большая часть населения выживает под дамокловым мечом угрозы нищеты. Между этими полюсами никого или почти никого – вот рынок феодализма. Россия станет конкурентоспособной, поднимет свои статус и роль в мире, лишь если и когда существенно разовьет рынок первого типа. Легальные и незаконные силовые структуры, бюрократия всех уровней сопротивляются, исходя из своих природы, отношений с обществом и интересов. Перевес пока на стороне последних.

Другое направление верификации — феодальные войны, которые должны идти в любом феодальном обществе. Есть ли они, какие, где их искать? Старый феодализм был территориально-наследственным. Неофеодальные структуры возникают как на территориальной, так и на отраслевой, и на взаимосочетании отраслевой и территориальной основ; борьба между ними не обязательно должна иметь военные формы. Войны ведутся за территории, контроль над населением, экономикой в целом. Контроль же над сетью (а рынок – сетевая структура) устанавливается административно-правовыми средствами.

Ещё одно направление верификации: в феодальной системе не должно быть «второго номера», хотя бы отдаленно соизмеримого с первым. В старом феодализме «вторые номера» поставляла родовая знать. В современном их источниками могут быть особо важная для страны территория и/или ведущая по значимости отрасль. Подобная территория в России одна – Москва, дающая львиную долю налоговых поступлений в федеральный бюджет. Отраслей – две: нефть и газ. Названных субъектов и надо время от времени «ставить на место» (лишать части имущества и доходов, банкротить, их руководителей подвергать политическому остракизму, уголовным преследованиям) ради сохранения роли и политического веса «первого номера». Безразлично, кто персонально занимает должности «первого» и «вторых» номеров, как эти люди оказались в должностях – важна логика иерархических отношений в вертикальной структуре, база которой – неофеодальная природа политико-экономического устройства. Эта логика воспроизводится в верхушке каждой вертикали-подсистемы государства: в субъектах Федерации, государственных, смешанных и частных корпорациях, политических институтах. Это нормальная феодальная ситуация, которая – теоретически – должна будет развиваться.

* * *

Демонтаж соцсодружества и СССР, произошедшие двадцать лет тому назад, рождают массу аналогий с политическим кризисом господства Ватикана и разделом бывшей «республики Христиании» на множество светских княжеств и королевств. Процесс этот, политически завершенный к 1648 г., известен как начало вестфальской системы международный отношений – т.е. как рождение системы государств, преемники которых образуют современную Западную и Центральную Европу. Конечно, наряду с аналогиями есть и различия, главное из которых – Ватикан сумел, отдав (вынужденно, без желания и восторгов) кесарю кесарево, сохранить, укрепить и расширить свое духовно-политическое влияние в мире; КПСС же не распознала в 1950-е - 1980-е гг. подобных возможностей.

Главная причина этой неспособности: отсутствие легальных возможностей свободного, своевременного и адекватного обсуждения назревавших проблем в бывших КПСС и СССР. И когда эти проблемы заявили о себе в полную силу, общество и его политическая, социальная, интеллектуальная элиты оказались практически не готовыми к их рациональному прагматическому восприятию, анализу и поискам решений. А в таких обстоятельствах верх всегда берут силы и тенденции стихийного порядка. Наверное, это должно стать основным уроком. Потому что социально-исторические задачи, которые пытался решать СССР, остаются сегодня, будут вставать и впредь перед Россией и миром – только в больших и более сложных масштабах.