Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » Мир и политика » №2, 2013

Зелинский А.Н.
«Великий евразиец»

© Гумилев Л.Н.
К 100-летию Л. Н. Гумилева.

«Вся наша жизнь – одно воспоминанье…

И чем оно желанней – тем сильней.

Душа к нему, как к незажившей ране,

Вновь возвращается к исходу наших дней».

А. Н. Зелинский

 

§ 1. Память сердца.Что остается в памяти? - Встречи с людьми, обладавшими величием души и близкими по духу. Таких людей всегда мало, но они та «соль земли», которая придает смысл нашему земному существованию. К числу таких людей, пронесшихся подобно огненному метеору по небосводу моей жизни, был и навсегда останется в памяти сердца мой незабвенный наставник, учитель и друг Лев Николаевич Гумилев. Героическая натура, выросшая в трагическую эпоху русской национальной катастрофы начала ХХ века и несущая на себе ее несмываемые мученические черты. Он нашел выход своему невостребованному героизму не только тогда, когда добровольцем ушел из-под Норильска на фронт, где участвовал с миллионами других русских солдат в штурме берлинской цитадели фашизма. Он всю жизнь «штурмовал» Всемирную Историю и всегда выходил победителем, снискав народную любовь в неоскудевших сердцах и душах миллионов, наших ныне разделенных, соотечественников, развеянных предательским вихрем исторической судьбы по бескрайним русско-евразийским просторам одной шестой части света. Вечная ему память…

§ 2. Первая встреча. В августе 1959 года я, тогда аспирант кафедры археологии МГУ, должен был ехать в Археологическую экспедицию в Туву под руководством профессора МГУ Л. Р. Кызласова. Мне надо было «догонять» экспедицию, которая работала в Туве уже около месяца. И вот, в последний момент, когда все вещи были собраны, я неожиданно получаю телеграмму: «Экспедиция сокращена, выезжать не надо!» В этот момент полной растерянности, когда я уже держал в руках билет на самолет, у входной двери раздался звонок. Это оказался мой друг и коллега венгерский археолог Иштван Эрдели, с которым мы познакомились еще в археологической экспедиции на Памире в 1956 году. Иштван торопился. Сказал, что зашел ненадолго, что он сегодня же едет в Астрахань, в археологическую экспедицию искать в низовьях Волги легендарный Итиль – древнюю столицу Хазарского царства. «А кто же возглавляет экспедицию?» - полюбопытствовал я. – «Сотрудник библиотеки Эрмитажа, Лев Николаевич Гумилев». У меня на секунду замерло сердце. «Кто, кто? – объясни, пожалуйста, подробнее». «Да, сын Гумилева и Ахматовой, - спокойно ответил Иштван, - и он ждет меня сейчас на Павелецком вокзале. Наш поезд через полтора часа». – «А могу я поехать с вами?» - робко спросил я. – «Я был бы только рад, - ответил Иштван, - но все зависит от самого Гумилева. Поехали со мной на вокзал, ты с ним познакомишься и все решится». – Так мы и сделали. Минут через сорок мы уже были в поезде Москва-Астрахань.

И вот я сижу против человека, внешность которого менее всего вяжется с легендарным образом поэта Николая Гумилева. Среднего роста, может быть даже немного ниже среднего, плотного телосложения с горбатым ахматовским носом, с покатой, сутулой азиатской спиной, он сидит против меня, немного втянув голову в плечи, и беспрерывно курит. Он смотрит на меня довольно равнодушным взглядом и, кажется, что мысли его где-то совсем далеко. Наконец, как бы очнувшись от дум, довольно резко говорит: «Я могу взять вас в экспедицию с окладом рабочего». Тут я услышал, что он слегка грассирует на слове «рабочий»… Я согласился, не раздумывая. – «Вы будете догонять нас в Астрахани. Вот наш адрес. Выехать вы должны завтрашним поездом». Я опять согласился и робко поинтересовался научными планами Льва Николаевича. – «У меня опубликована всего лишь одна статья. Не печатают… Если так будет продолжаться, займусь историческими романами. Ведь через них тоже можно донести мысль…» Такой ответ был неожиданным. Но я понимал, что имею дело с человеком двойной поэтической наследственности, который, тем или иным образом, доведет намеченную им жизненную задачу до конца.

§ 3. Экспедиция в прошлое Хазарии. Двое суток спустя я уже был в Астрахани. Небольшая экспедиция под руководством Льва Николаевича Гумилева состояла из аспиранта Иштвана Эрдели, сотрудника Василия Дмитриевича Белецкого и меня. Астрахань конца 50-х годов изобиловала рыбой и черной икрой. Стеклянная баночка черной паюсной икры стоила там всего пять рублей, и это казалось дорого.

Это первая, после освобождения из заключения, самостоятельная экспедиция Л. Н. Гумилева была избрана им (при содействии проф. М. И. Артамонова) на нижнюю Волгу и Каспий, где когда-то жили хазары, так много тревожившие Русь своими набегами, пока в 965 г. н. э. Хазарский каганат не был уничтожен Великим князем Святославом. Хазарская тема была выбрана Л. Н. Гумилевым не случайно. Она была частью его общеевразийских интересов.

Сначала мы исколесили на моторной лодке почти всю дельту Волги с целью археологической разведки. Потом поднялись выше по течению и дошли до ее притока, Ахтубы. Здесь в неповрежденном береговом слое, подмытого левого берега реки Л. Н. Гумилев обнаружил грубо обожженный хазарский черепок IX- XI вв. н. э. Этот черепок и стал той «Нитью Ариадны», с помощью которой он начал распутывать узел хазарской проблемы. А проблема эта, как написал исследователь хазар М. И. Артамонов в предисловии к «Открытию Хазарии» Л. Н. Гумилева, заключается в том, «что мы не знаем точно, кто такие были хазары, откуда они появились, какой образ жизни вели и даже где они жили».

В связи с этим, не могу не вспомнить экспедицию Л. Н. Гумилева 1961 года, в которой мне посчастливилось тоже принять участие. Она началась с исследования, так называемых, незатопляемых «бэровских бугров» в низовьях Волги, где Льву Николаевичу посчастливилось найти погребение, которое он отнес к хазарскому времени, а также несколько более ранних сарматских захоронений. «Что бы не сулила и как бы не обманула остальная часть отпущенного нам времени, - говорил и писал он по поводу этих находок, - о неудаче теперь не могло быть и речи. Хазарин был найден». Одновременно Лев Николаевич высказал предположение, что судьба Хазарии и возможное ее исчезновение связана с колебаниями уровня Каспия, который в свою очередь зависит от изменения направления атлантических циклонов на протяжении столетий. Для выяснения ритма этих колебаний Л. Н. Гумилев выбрал циклопические развалины крепости Дербент, построенной по приказу персидского царя Хосроя Ануширвана в 562-571 гг. против евразийских кочевников с севера, и, прежде всего, против хазар. Особенность этой крепости заключалась в том, что ее восточный конец уходил в Каспийское море на несколько сот метров. Исследование в аквалангах подводной части стен Дербента едва не закончилось трагически для одного из участников нашей экспедиции, ученика Л. Н. Гумилева, ныне известного ученого-византолога профессора Г. М. Прохорова.

Научный результат исследования подводных стен Дербентской крепости превзошел все ожидания: в итоге Л. Н. Гумилевым был построен уникальный «График колебаний уровня Каспийского моря в связи с изменениями климатических условий на Евразийском континенте»!

Своеобразным вознаграждением после трудов явилась для участников экспедиции поездка в Гуниб, где 25 августа 1859 года легендарный Шамиль был окончательно разбит и пленен наместником Кавказа князем А. И. Барятинским. Покорение Восточного Кавказа было завершено, о чем извещал всех сооруженный в Губине монумент, который едва ли дожил до наших дней. Сказочные по красоте и величию места, где не раз приходят на ум строки из великих творений М. Ю. Лермонтова.

§. 4. Личность учителя. Вспоминаются замечательные вечера у костра, когда после тяжелого рабочего дня мы собирались вместе и самозабвенно слушали Льва Николаевича. Мы с Иштваном, а позднее и с Гелей Прохоровым, присоединившимся к нам вместе со своей женой, красавицей Инной, в основном, задавали вопросы, и на каждый из них Лев Николаевич отвечал, и во многих его ответах была слышна полемика с невидимыми оппонентами. В этих поздних вечерних беседах особенно остро раскрывалась его необыкновенная эрудиция, острый ум, подобный бритве, и почти мистическая способность проникать в прошлое. Не могу забыть поздний вечер в Кизляре, когда, изрядно отведав молодого вина, кто-то из нас задал Льву Николаевичу вопрос об исторической роли знаменитого ирландского христианского проповедника и мыслителя Иоанна Скота Эриугены ( IX в. от Р. Х.), развивавшего традицию Дионисия Ареопагита, Григория Нисского и Максима Исповедника. Мне остается сожалеть, что ответ Льва Николаевича не был записан на магнитофон. Это была исчерпывающая богословско-философская лекция, да к тому же по предмету, совершенно не входившему в сферу непосредственных его интересов. Я имею в виду евразийское направление его исторического мировоззрения.

Беседы вокруг костра носили не только научный характер. Когда у Льва Николаевича было настроение читать стихи, он читал некоторые стихотворения отца. Особенно мне запомнилось стихотворение Николая Гумилева «Солнце Духа» в исполнении его сына. Впечатление было настолько сильным, что позже я написал музыку на эти стихи, и она была исполнена и записана с военным духовым оркестром. Еще он любил читать стихотворение отца «Наступление», на которое мною тоже была написана музыка. К сожалению, своих собственных стихов Лев Николаевич нам никогда не читал. Да мы тогда и понятия не имели, что он пишет замечательные стихи, порою не уступающие родительским. Часто из них погибла безвозвратно, а другая часть была опубликована значительно позднее, что явилось событием в литературной жизни России.

Я часто вспоминаю свои поездки к нему в Ленинград. Они начались с осени 1959 года. Я уезжал из Москвы вечерним поездом и утром звонил Льву Николаевичу с Московского вокзала. Затем на метро ехал до «Парка Победы» на Московском проспекте, а потом на трамвае до его дома. Он занимал тогда маленькую комнатку в коммунальной квартире на шестом этаже недавно выстроенного дома на Московском проспекте. Жил он в сверхскромных условиях. В его комнате был небольшой письменный стол, койка, книжная полка и шкаф для одежды. Я спал на раскладушке. Соседи, - простые работящие русские люди, относились к соседу с искренней симпатией. Знали, что он недавно из заключения и что реабилитирован. Они даже пришли на защиту его докторской диссертации в Ленинградский университет и принесли цветы!

Среди небольшого количества книг, стоящих на книжной полке учетного, бросались в глаза несколько томов Иакинфа Бичурина, отца русской синологии, проделавшего титаническую работу над переводами китайских летописей, повествующих о кочевых народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. С этими книгами он не расставался и в лагере. Без них он не написал бы две свои первые степные монографии: «Хунну» (1960) и «Древние тюрки» (1967). Эти книги, написанные блестящим и увлекательным литературным языком, сразу принесли Льву Николаевичу широчайшую известность не только среди русских и зарубежных востоковедов-номадистов, но и среди широкого круга русскоязычных читателей.

На своей монографии «Древние тюрки», подаренной мне сразу после ее выхода в свет, Лев Николаевич написал: «Дорогому, верному другу Андрюше Зелинскому, автор Л. Гумилев. 22.11.1967».

Лев Николаевич обладал также и выдающимся научным даром. Истинный историк вдохновенно изучает лишь то, что прикипает к его сердцу. Только тогда «история» оживает в его сознании, становится его собственной судьбой. Бессмысленны разговоры об исторической объективности. Каждый человек защищает свою «индивидуальную иллюзию», неразрывно связанную с «коллективной иллюзией» и мифом своего народа.

На моей памяти у Льва Николаевича было в период нашей встречи с ним и на протяжении многих лет позже два ученика: я и его крестник Г. Н. Прохоров, о котором я упоминал выше. В чем же состояло это ученичество? В энергии личности учителя, которая зажигала умы и сердца, способные откликнуться на пламень его души, порой обжигающий, но всегда приносящий плоды. Не было, да и не могло быть в условиях экспедиции, систематических научных занятий. Но была сама жизнь, подчиненная научной идее и целеустремленные поиски для ее подтверждения. И в ходе этих поисков в дельте Волги, в протоках Ахтубы, у стен древнего Дербента Лев Николаевич со страстью рассказывал о событиях минувшего, воскрешал образы исторического прошлого. Небольшой осколок керамики хазарского времени давал ему возможность подняться на крыльях воображения над временем и пространством и подчинить своей внутренней логике то, что принято называть «историческим процессом». Поражало, конечно, его поистине энциклопедическое знание всемирной истории и совершенно поразительная память на даты, события и географические пункты, к которым они были приурочены. Когда вышла его первая евразийская монография «Хунну» (1960), мне очень приглянулась синхронистическая таблица в конце этой книги. В ней, помимо фактов политической и культурной истории самих хуннов, были приведены важнейшие события из жизни окружавших их в то время народов. Здесь была затронута история Китая, Индии и степных пространств скифского ареала. На мой вопрос, с какой степенью точности надо вести такие таблицы, Лев Николаевич ответил, что, в принципе необходима погодовая хронология исторических событий всемирной истории. Эта плодотворная идея Льва Николаевича, насколько мне известно, до сих пор никем в полной мере никем не осуществлена. Под влиянием учителя я начал тогда собирать и классифицировать материалы по мировой хронологии по погодовому принципу. Начал с середины I тысячелетия до н. э. У меня до сих пор сохранилась эта тетрадь большого размера, работу над которой можно было бы продолжать бесконечно. Лично для меня это было хорошей исторической методологической школой. Лев Николаевич всегда требовал от себя и от других точной пространственно-временной ориентации. Поэтому в его работах всегда присутствовали исторические карты и хронологические таблицы, им же самим составленные. Без этого точного пространственно-временного перекрестья он не мыслил себе работы над историей. В моем личном архиве сохранился целый ряд таких историко-географических карт, начертанных его собственной рукой.

Сколько бы я ни вспоминал Льва Николаевича, всегда вижу его чрезвычайно сосредоточенным и погруженным без остатка в какую-то неотвязную мысль. Он почти все время что-то обдумывал, что-то решал, с кем-то мысленно спорил. Этой погруженностью в самого себя он до некоторой степени напоминал мне Владимира Ивановича Вернадского, которого я хорошо помнил с детства, так как он дружил с моим отцом и они много работали вместе. В. И. Вернадский был всегда «закрыт» от других своей научной мыслью, которая, как мне казалось, поглощала его целиком. Но если мысль Вернадского была спокойна и напоминала прозрачную поверхность гигантского водоема, то мысль Льва Николаевича кипела, вздымалась и опускалась, как волны бушующего моря. Она искала выхода, и она нашла его в тех многочисленных трудах, которые вышли из-под его пера. К счастью, вышли. (В момент нашего знакомства у Льва Николаевича почти не было никаких шансов попасть на страницах советской печи как научной, так и художественной.) Ведь он вышел на «волю» только в 1956 году, и «клеймо» сына расстрелянного отца и бывшего «зека», несмотря на так называемую «реабилитацию», все равно оставалось висеть над ним. Кто мог себе представить тогда, что не пройдет и полувека, как этому человеку в России будет поставлен памятник! (Я говорю о памятнике Л. Н. Гумилев в Казани к 1000-летию города в 2005 году, но тогда до этого было еще далеко.)

Лев Николаевич был в то время в расцвете своих научных и творческих сил. Ему шел 47-й год, а мне минуло двадцать шесть. Отношения учителя и ученика установились очень быстро и как бы сами собой. Характер у Льва Николаевича был тяжелый, авторитарный, задиристый. Он был мастер словесной научной дуэли, которая превращалась часто в беспощадную битву с собеседником, из которой он практически всегда выходил победителем. Быть научным оппонентом Льва Николаевича было достаточно бесперспективно. Это проявилось и во время защиты им кандидатской диссертации в 1948 году в Ленинграде (вскоре, после чего он был снова репрессирован), и при защите докторской там же в 1965 году.

§ 5. Пассионарность. Историки недоумевали и до сих пор недоумевают по поводу Термина «Пассионарность», а между тем, осмелюсь утверждать, именно термин «Пассионарность», что значит «Страстность», привлек к нему сердца миллионов людей. В этом слове не сухом и научном, а глубоко поэтическом и глубоко выстраданном, слышится тоска рабов технотронного века по древней невозвратимой свободе. Механизмы не способны испытывать страсть: потому они и приходят в противоречие с древней свободной волей человека, а значит и с его пассионарностью. Здесь Л. Н. Гумилев выступает уже не как историк, а скорее как проникновенный исследователь «коллективной психики» народов. Образные слова о принципах научной школы Л. Н. Гумилева и его пассионарной теории высказал его друг и почитатель, известный автор исторических романов о Средневековой Руси Д. М. Балашов:

«Школа Льва Николаевича воспитывает умение мыслить целыми пластами веков и тысячелетий, умение видеть в истории не только цепь событий, в которых предыдущее как бы автоматически считалось причиной последующего, а органический природно-рукотворный процесс… Гумилевский энергетический (волновой, в нарастающих и затухающих ритмах) принцип рассмотрения исторического процесса прежде всего оживил историю, наполнил смыслом усилия и деятельность людей… Безликое течение «процессов» вновь обратилось в то, чем и было реально на протяжении веков: в страстную, полнокровную, трагическую и величавую жизнь живых, из плоти и крови, людей, и – оставим в покое теории, - история приблизилась, стала зримой, живой, переживаемой. Отчего и сама реальная, «своя» жизнь тоже раздвинулась на века и, тем самым, невиданно обогатилась. Стало ясно, что ничто не проходит бесследно, что прошлое могущественно участвует в событиях сего дня, что давно умершие, давно погибшие люди, с их страстями и бедами, живы, живы в нас, их потомках, как и мы сами нерасторжимо спаяны с ними, уснувшими в земле».

Летом 1942 г. на Таймыре Л. Н. Гумилев, заканчивая свой пятилетний срок, познакомился и подружился с гениальным русским астрофизиком двадцатого века Николаем Александровичем Козыревым, переведенным в Норильск и чудом избежавшим расстрела. Н. К. Козырев совершенно ошеломил его своим выводом «о происхождении энергии из времени». Позднее, вспоминая встречи и беседы с Н. А. Козыревым в Норильске, он напишет, что «именно рассказ Н. А. Козырева о рождении звезды из коллапса, расширение ее и превращение в светящуюся новую, а затем в уравновешенную звезду типа нашего Солнца, вызвал у меня ассоциацию со вспышкой этногенеза и его последующим ходом через разные фазы до состояния реликта».

Как-то, в середине 60-х годов, когда Лев Николаевич оттачивал нюансы своей «пассионарной теории», ему пришла в голову светлая мысль: встретиться с Николаем Владимировичем Тимофеевым-Ресовским – последователем В. И. Вернадского и крупнейшим генетиком того времени. Сказано – сделано. И вот летом 1965 года мы садимся в электричку «Москва-Обнинск» и часа через два уже у него. С нами поехала Нина Баландина, дочь знаменитого химика-каталитика академика Алексея Александровича Баландина. Она и познакомила нас с семьей выдающегося генетика. Лев Николаевич взял с собой ряд своих опубликованных работ, особенно связанных с «пассионарной теорией». Насколько я понимаю, он хотел подвести под нее достаточно солидное генетико-биологическое основание и в лице Тимофеева-Ресовского видел своего потенциального союзника.

Жил Николай Владимирович совсем близко от железнодорожной станции. И вот, наконец, мы в его квартире. Он встретил нас вместе с женой Еленой Александровной, красивой, уже немолодой женщиной высокого роста, светловолосой с благородными чертами лица. Николаю Владимировичу было тогда 65 лет, Льву Николаевичу 53 года. Как сейчас помню: к нам навстречу вышел крупный, грузный, пожилой человек, еще сохранивший во всей своей фигуре следы былой физической мощи. Он почему-то напомнил мне римского гладиатора, чудом дожившего до пожилого возраста. Умственный напор Тимофеева-Ресовского отпечатывался каким-то образом во всей его фигуре. Самым парадоксальным было то, что Лев Николаевич и Николай Владимирович чем-то напоминали друг друга, даже чисто внешним образом, не говоря уже о «пассионарном напряжении», которое делало их бойцами в одной «весовой категории».

Научное напряжение разговора было высоким. Я не помню точно его содержания, но суть его заключалась в том, что Лев Николаевич пытался убедить Николая Владимировича в необходимости их сотрудничества на ниве «пассионарной теории». Принципиального спора по поводу самой теории между ними не возникло, хотя я сейчас не могу точно восстановить нить этого разговора. Во всяком случае, Лев Николаевич уезжал от Николая Владимировича с надеждой, что их научный контакт продолжится и завершится совместной публикацией на «пассионарную» тему. В завершении беседы Елена Александровна напоила нас чаем. Уже смеркалось, когда, откланявшись и поблагодарив гостеприимных хозяев, мы двинулись на станцию «Обнинск» в обратный путь. Трудно сказать, что помешало двум выдающимся ученым объединить свои усилия. Лев Николаевич даже предполагал, что Тимофеева-Ресовского кто-то отговорил от такого сотрудничества.

Я всегда старался выполнять все просьбы и поручения Льва Николаевича. Был первым рецензентом его первой монографии «Хунну», снял документальный фильм об экспедиции в дельту Волги и в Дагестан, который демонстрировался на докладе Л. Н. Гумилева в Географическом обществе и многое другое. За десять лет, прошедших тогда со дня нашего знакомства, мы очень сблизились. Приезжая в Москву по делам, связанным с изданием своих книг, Лев Николаевич всегда останавливался у нас на ул. Горького в доме № 9, кв. 62. Оттуда, с 6-го этажа, открывался замечательный вид на Кремль и Исторический музей, и ему было рукой подать до Ордынки, куда он ходил навещать свою мать Анну Андреевну Ахматову, жившую в то время у Ардовых. Возвращался он почти всегда после этих визитов в мрачном состоянии духа. В конце 60-х годов Лев Николаевич женился и останавливался уже не у нас, а у своей жены Наталии Викторовны Симоновской, неподалеку от Зубовской площади. В 70-х годах она получила квартиру в Новогиреево, и каждое лето Лев Николаевич теперь проводил там.

Вспоминается эпизод, связанный с его пребыванием в Новогиреево, это было в середине 70-х годов. Приезжаю я как-то ко Льву Николаевичу и вижу: лежат в его комнате на стуле два огромных переплетенных машинописных фолианта. Я спрашиваю: «Что это?» Лев Николаевич отвечает: «Приходили тут двое молодых «пассионариев»» - Фоменко и Носовский. Пересматривают мировую историю с точки зрения хронологии. Оставили мне на просмотр, хотят положительную рецензию получить». – «Ну, и что же вы?» - «А я, когда открыл сии фолианты, вижу, что это все та же «морозовщина» в новом разливе. Он (т. е. Н. А. Морозов) сидя в Шлиссельбургской крепости, скостил историю на полтысячелетия, а они, «голубчики», уже тянут к полутора». В общем, он тут выразился не совсем литературно.

Однажды, по-моему, летом 1970 года, когда мы вышли погулять в вечерней прохладе перед моим отъездом домой, он обратился ко мне с просьбой, чтобы я написал книгу о нем и его «пассионарной теории». Я был несколько ошарашен этой просьбой, в общем, она застала меня врасплох. Летом 1970 года я был полностью погружен в абстрактную, на первый взгляд, идею построения метафизической парадигмы религиозного сознания. Мне казалось, что я нашел принципиальное решение этой проблемы, и в итоге отвлеченная идея воплотилась в зримых и наглядных геометрических образах. - Как возможно религиозное сознание, и почему именно оно являет собой стержень любой традиционной культуры? - Мог ли я поделиться этим со своим учителем без риска быть непонятым, во всяком случае, непонятым до конца? Нет, оказывается, не мог, потому что метафизические и религиозные вопросы лежали вне сферы глубинных интересов Льва Николаевича. «Бог мира не знает, - иногда говорил он, - и потому не может нести ответственность за злодеяния людей. Но он оставляет человеку одну возможность: возможность спасти свою грешную душу».

Я откровенно сказал Льву Николаевичу, что в данный момент, при всем желании, не могу, увы, переключаться на другую работу, что мне сейчас совершенно необходимо закончить свою. «Вы же прирожденный биограф, - заметил он, - вы замечательно написали большую статью о Ф. И. Щербатском, поэтому сможете справиться и с этой задачей». Наотрез отказаться от предложения Льва Николаевича я не сумел. Сказал, что мне необходимо еще раз вдуматься в его «пассионарную теорию» и закончить сперва свою работу, которая уже в муках рождалась на свет. Подумав, Лен Николаевич согласился, но полагаю, что в глубине души у него остался осадок от этого разговора. Остался он и у меня. Первый раз за многие годы нашей дружбы я не мог с полной готовностью откликнуться на его предложение. Как я теперь жалею об этом!

Если же говорить о существе «пассионарной теории», то лично для меня она всегда оставалась постройкой с незавершенным верхом, вроде дома без крыши. О том, что «страсти» управляют миром, люди знают давно. В религиозных умозрениях буддизма и христианства этому вопросу уделено особое внимание. Угасание энергии жизни в современном глобальном потребительском технократическом обществе делают проблему «страстей» особенно актуальной. По Л. Н. Гумилеву эти «коллективные страсти» не подчиняются законам периодичности и вызваны космическими факторами неизвестной нам природы. Во всяком случае, впечатляющее понятие «пассионарности» было замечательной находкой Льва Николаевича и позволило его теории захватить умы и сердца миллионов мыслящих людей.

Когда я читал в 2003-2005 гг. спецкурс «Культура и время» на психологическом факультете МГУ, то постоянно пользовался термином Льва Николаевича, но в модифицированном мною виде: вместо термина «пассионарность» я употреблял термин «пневмопассионарность», что имеет принципиальное значение. Все великие явления в истории человеческого духа обладают особой формой энергетики, которая не может быть сведена ни к биогеохимическим планетарным процессам, по В. И. Вернадскому, ни к ударам из Космоса, по А. Л. Чижевскому и Л. Н. Гумилеву. С легкой руки Льва Николаевича это понятие вошло в широкий, и не только в научный обиход. Сам же он во всех проявлениях своей личности, как и его родители, был зримым воплощением своей теории.

Вторым термином, созданным Львом Николаевичем Гумилевым и гораздо менее известным, чем «пассионарность», был термин «сатаногенез». Он употреблял его в общении со мной, и, как я узнал позднее, с Д. М. Балашовом. Смысл его он изложил отчасти в пьесе «Посещение Асмодея», которую при жизни не публиковал. Подобно Н. С. Гумилеву, его отцу, которого, как свидетельствуют современники, преследовала мысль о ранней смерти, Лев Николаевич по- видимому мучился предчувствием коллективной гибели – «сатаногенезом», предчувствием загадочным, присущем поэтическим натурам или натурам пророческого склада.

Лев Николаевич Гумилев настойчиво и часто говорил мне об этом грядущем «сатаногенезе», вопреки романтической концепции Ноосферы почитаемого им академика В. И. Вернадского. Он даже полушутя, полусерьезно говорил, что в научных кругах пора ставить проблему: Ноосфера или «Сатаногенез»?

Его трагические жизненные впечатления: насильственная смерть отца, многолетнее повторное пребывание в заключении, участие в войне, в которой он дошел до Берлина (как известно, после войны его опять посадили), кристаллизовали в его сознании это убеждение о силе зла на земле. Достойной памятью Льву Николаевичу было бы осмысление термина «сатаногенез» в сознании нашей катастрофической эпохи. Что же ждет человечество?!

§ 6. Евразийство – русский ответ на вызов Запада. В 1960 году в один из моих приездов в Ленинград я остановился по обыкновению, у Льва Николаевича на Московском проспекте, и увидел на его письменном столе длинный конверт с красивыми иностранными марками. Заметив мой взгляд, Лев Николаевич сказал: «Это письмо из Праги от Петра Николаевича Савицкого. Он реабилитирован в 1956 году в один год со мной. Теперь он опять в Праге и мы регулярно переписываемся». Так, я впервые узнал о «Евразийстве», как о целом умственном движении русской и зарубежной исторической и геополитической мысли.

Евразийство возникло в трагические послереволюционные 20-е годы ХХ века в русской эмигрантской среде, проникнутой мыслями о судьбе оставленной Родины. Идеологию Евразийства сформировали три его столпа: всемирно известный филолог Н. С. Трубецкой, выдающийся эконом-географ П. Н. Савицкий и зарубежный историк России Г. В. Вернадский. (Сын академика В. И. Вернадского – основоположника Биогеохимии и учения о Биосфере и Ноосфере). С П. Н. Савицким и Г. В. Вернадским мне посчастливилось состоять в переписке в течение ряда лет.

Мирочувствие и мировоззрение евразийцев рождалось в трагические годы Первой мировой войны и катастрофической гибели Императорской России. Меньше чем за десятилетие, в начале ХХ века, как по какому-то невидимому приказу, рухнули последние традиционные имперские образования Востока и Запада: Турция (1909), Китай (1911), Россия (1917), Австро-Венгрия и Германия (1918). Мировая война вскрыла истинное лицо «европейской цивилизации», явив миру ее алчный и хищный лик. Религиозно-культурные приоритеты окончательно уступили место финансово-экономическим, мировая политика превращалась в политику мировых банков. Нивелировка культурных традиций, вместе с небывалым ростом техники и падением нравов, приобретала планетарные масштабы. Это и было вероятно началом «Эпохи сатаногенеза», о которой в последние годы жизни часто говорил Л. Н. Гумилев. Почти одновременно с жесточайшими гонениями на Православие, в большевистской России начались преследования мусульман и буддистов. Объявление «священной войны» трем мировым религиям стало небывалым богоборчеством, еще не встречавшимся в истории. Как здесь не вспомнить пророческие слова Александра Блока, которому довелось перед смертью стать свидетелем этих событий:

 

«Двадцатый век… еще бездомней,

Еще страшнее жизни мгла.

Еще чернее и огромней

Тень Люциферова крыла…»

 

Надо было осмыслить произошедшее и вникнуть в причины случившегося. С православной точки зрения Россия была богоустановленной монархией, несущей особую миссию, империей, удерживающей духовно-нравственное равновесие в мире. Гибель этой империи для большинства русских людей и для мира вообще означала необратимые и катастрофические глобальные последствия… Размышляя о причинах трагедии и пытаясь предначертать будущее, евразийцы обращались к прошлому, ища там аналогий и объяснений, которые могли бы пролить свет на гибельные процессы, происходящие в мире и на судьбу их собственной Родины. Ведь недаром Л. Н. Гумилев любил такой афоризм: «Кто владеет прошлым – тот владеет настоящим, кто владеет настоящим – владеет будущим».

Что же представляло собою мировоззрение евразийства, принадлежность к которому еще недавно приходилось скрывать и за которое в сталинские времена можно было серьезно пострадать? Как это произошло с П. Н. Савицким, получившим сразу после освобождения Праги от немцев в 1945 году десять лет лагерей. Л. Н. Гумилев провел в заключении «за отца и за мать», в общей сложности, четырнадцать лет и освободился только в 1956 году, в один год с П. Н. Савицким. Он выжил только благодаря своей непрекращающейся умственной деятельности, своей личной «пассионарности», идея которой пришла к нему тоже в заключении. Почти не имея под рукой никакой научной литературы, он воссоздавал историю в своем воображении, пользуясь феноменальной памятью и энциклопедической образованностью. Сквозь лагерную мглу он прозревал в своем сознание те глубинные исторические связи, которые соединяли Русь с Востоком еще в те незапамятные времена, когда греческие галеры бороздили берега Черного моря, ведя оживленную торговлю со скифами южнорусских степей. Те связи, которые позволили некогда легендарному Чингисхану и его потомкам создать самую большую континентальную империю мира, геополитической наследницей которой в течение столетий являлась Россия. Внимание Л. Н. Гумилева сосредоточилось на истории огромных степных пространств, которые на протяжении веков и тысячелетий были немыми свидетелями гигантских исторических сдвигов; расцвета и упадка индоевропейских племен, эпохи великого переселения народов и освоения территории Степной Евразии племенами тюркско-монгольского корня. Многоязычный кочевой океан то вздымался, исторгая из степных глубин племена и народы, то растекался во все концы евразийского «материнского лона» и затихал на время, ослабев от геоэтнических пассионарных сверхнапряжений истории. И тогда соседствующие с ним оседлые народы, жившие за Великой китайской стеной на Востоке и за Римскими укреплениями на Дунае на Западе снова и снова тщетно пытались подчинить себе Великую Степь. Загадочные ритмы истории, закономерность которых не так просто уловить и еще труднее объяснить!

Прошли века. Далекая степная вольница ушла в прошлое. Произошел демографический взрыв и рост глобальной «планетарной техники» (по выражению Мартина Хайдеггера). Превращение человека в «экономическое животное» и появление новых супертехнологий XXI века привели мир к неизбежности насильственного взаимопроникновения, где задача сохранения своей национальной и духовной культуры перед молохом «Нового мирового порядка» стала во весь рост. В эпоху формирования Л. Н. Гумилева как мыслителя и историка, в промежутке между двумя мировыми войнами, эти реалии еще только брезжили в зарождающемся будущем. Но и тогда уже было ясно, что сохранение национальной культуры неразрывно связано с сохранением государства в любой форме, даже в жестокой форме большевистской диктатуры, ибо гибель государства была бы концом исторической России, не оставляющим надежды на возрождение.

По отношению к Западу евразийцы отвергали обезбоженную «цивилизацию денег», защищая от нее «Православно-евразийскую цивилизацию» будущей России, в которую они свято верили. Знаменитая работа князя Н. С. Трубецкого «Европа и человечество», вышедшая в Софии в 1920 году, когда не отгремели еще последние залпы гражданской войны в России, стала антиевропейским манифестом евразийцев. В ней идеолог евразийства пришел к заключению, «что европейская культура не есть культура всего человечества, а лишь создание ограниченной и определенной этнической или этнографической группы народов, имеющих общую историю… что, таким образом, европеизация является безусловным злом для всякого не-романогерманского народа». Эта позиция, высказанная автором почти сто лет тому назад, остается краеугольным камнем в отношениях евразийцев к Европе и может служить ориентиром многим современным геополитикам, тщетно пытающимся натянуть на русский торс европейскую жилетку. С Ледового побоища 1242 года и до сегодняшнего дня, невзирая на пресловутые «права человека», политика Запада по отношению к Руси, а затем и России, не претерпела никаких принципиальных изменений. Это «геостратегическая постоянная» военно-политического, экономического и духовно-информационного захвата, которую наши правители не могут или не хотят осознать, несмотря на то, что военные базы НАТО вплотную подошли к постсоветским границам русско-евразийского пространства.

Политика Запада изменилась лишь в том, что из откровенно антикоммунистической она стала откровенно антиправославной и антирусской, а потому особенно опасной для России! Надо вспомнить слова небезызвестного Збигнева Бжезинского, заявившего в 1993 году, что «после гибели коммунизма единственным врагом Америки осталось русское православие». В середине 2000-х он развил этот тезис в словах: «Международная архитектура двадцать первого века будет сформирована против России, за счет России и на обломках России!»

«Россия стоит сегодня перед фундаментальным выбором, - пишет А. Дугин, - либо идти на Запад, к антихристу, либо укреплять свое собственное «я», быть верными Христу, быть верными традиционным ценностям, быть верными самим себе».

Когда вышла в свет эпохальная работа Н. С. Трубецкого, Л. Н. Гумилеву было всего восемь лет. Его духовное и умственное развитие шло параллельно становлению евразийской доктрины. И для того, чтобы понять его творчество надо сделать отступление и уяснить тот образ мыслей, который связал Л. Н. Гумилева с евразийским пониманием России, как особого ареала, одновременно разделяющего и соединяющего Западный техногенный мир «экономического демонизма» с иррациональным и непостижимым для него Востоком – родиной трех мировых религий человечества!

Геостратегическое положение русского государства на всем протяжении его истории с неизбежностью переносило проблему Запада и Востока с уровня теоретических рассуждений в сферу реальной политики, когда речь шла уже о самом существовании Отечества. Предельно остро это проявилось в эпоху татаро-монгольского нашествия с Востока и одновременно католической агрессии с Запада.

 

§ 7. Между молотом Европы и наковальней Азии (выражение Д. И. Менделеева). Татаро-монгольское завоевание, продолжавшееся с середины XIII до середины XV вв., совпало с наступлением воинствующего католицизма на Восточную Европу и собственно русские земли. Вся первая половина XIIIвека, начиная с разгрома крестоносцами Константинополя и образования на месте Православного царства Латинской империи, проходит в непрекращающихся попытках папской курии насадить любой ценою католичество на Руси. Это стремление подкрепляется организованным вторжением в пределы русских земель ливонского и тевтонского ордена, которые весною 1237 г. объединяются для борьбы против русских. Осенью того же года Батый начинает свое вторжение на Русь с Востока. Уже в самый разгар монгольского нашествия, когда пал Киев (1240 г.) и была разгромлена Венгрия (1242 г.), Александр Невский должен был напрячь все силы, чтобы отразить шведское и немецкое вторжение. В этих условиях борьба на два фронта была нереальной и Александр одним из первых русских князей едет в Орду к Батыю для дипломатических переговоров. «Страшное и неожиданное поражение, - пишет Л. Н. Гумилев в своей замечательной книге «Поиски вымышленного царства», - заставило всех мыслящих русских людей задуматься над судьбами своей страны. А вопрос стоял, кто хуже: татары или немцы».

Если бы князья изменили бы вере своих отцов, то гибель русской православной культуры и государственности была бы предрешена. Об этом замечательно сказал выдающийся историк-евразиец Г. В. Вернадский: «Два подвига Александра Невского – подвиг брани на Западе и подвиг смирения на Востоке – имели одну цель: сохранение Православия как нравственно-политической силы русского народа». «Православие или смерть», - мог бы так выразить свое духовное кредо благоверный князь вместе с современными монахами греческого монастыря Эсфигмен на Афоне, при входе в который на камне выбиты эти слова. «В соборном мнении потомков, - пишет Л. Н. Гумилев, - выбор Александра Ярославича получил высшее одобрение. За беспримерные подвиги во имя родной земли Русская православная церковь признала князя святым».

Попытки западнорусских князей в XIII- XIV вв. вести борьбу против татар, опираясь на союзников с Запада, привели к тому, что исконные западнорусские земли попали в полное подчинение к своим западным соседям: уграм (Угорская Русь), румынам (Молдавская Русь), полякам и литовцам (Галицко-Волынская Русь). Гибель русской национальной культуры (особенно в условиях польско-литовского владычества) была естественным и неизбежным следствием такого подчинения. Православие (на примере Византии и Руси) оказалось исторически несовместимым с католицизмом, а «русскость» с латинством. Мы должны принять этот факт как духовно-историческую реальность не только для прошлого, но и для настоящего и будущего!

§ 8. Геософия Русско-евразийского пространства. Читая и перечитывая Л. Н. Гумилева, вспоминая беседы с ним о П. Н. Савицком, я лишний раз убеждаюсь в том, что он полностью разделял это мировоззрение, которое, следуя П. Н. Савицкому, можно определить как «Геософию русско-евразийского пространства».

Если понимать под «Западом» современную «евроамериканскую цивилизацию» (романо-германскую цивилизацию Западной Европы с ее ущербным североамериканским вариантом), то на долю «Востока» придется почти вся оставшаяся часть обитаемого мира. Несоразмерность такого противопоставления очевидна, ибо реально такому «Западу» будет противостоять не один, а много «Востоков», которые в первом приближении можно будет разбить на обширные сферы Восточно-христианской, Мусульманской, Буддийской, Китайской и Индийской культур. Каждый из этих «Востоков» окажется равновеликим Европе как в географическом, так и в историко-культурном отношении. Но не со Средним, Ближним или Дальним Востоком связано имя Л. Н. Гумилева. Оно связано со Степной Евразией – обширным регионом, раскинувшимся от Карпат на Западе и до Большого Хингана на Востоке.

Чем же влекли к себе русского историка Евразийские просторы? Как бы приближая нас к ответу на этот вопрос, выдающийся русский востоковед-евразиец Юрий Николаевич Рерих, лично знавший и высоко ценивший Л. Н. Гумилева, писал: «Великие кочевые империи, колоссальные по замыслу и занимаемому географическому пространству, остаются и поныне почти неисследованными… Единственными вещественными памятниками этих народных сдвигов являются многочисленные группы курганов или могильников, разбросанных на всем протяжении Русско-азиатских степей, этой несравненной области кочевого быта». Это Русско-евразийское континентальное пространство служило местом великого переселения и смешения народов, тиглем и кузницей, катализатором этногенеза, где выплавлялись новые этносы, и рождались творимые ими легенды и мифы. Мифопоэтическое сознание и формы жизни скифов, хуннов, тюрок и монголов предвосхищали их «геополитическую мифологию» и формировали модель коллективного поведения. Сменявшие друг друга кочевые культуры Л. Н. Гумилев рассматривал как предмет специальной отрасли востоковедения – номадистики (то есть науки о кочевниках). Решающее значение эти взгляды ученого-евразийца имеют для изучения истории и культуры народов Центральной Азии, так как до работ Л. Н. Гумилева кочевое прошлое их рассматривалось (в особенности большинством западных востоковедов) только в связи или в зависимости от истории Китая.

О том, насколько сильно было на Западе предубеждение к кочевникам, отчасти можно судить по тому, что даже семь веков спустя такой крупный зарубежный историк, как Арнольд Тойнби, анализируя кочевые общества, приходит к странному заключению, что «кочевничество является по существу обществом без истории». Еще более непримиримую позицию по отношению к кочевому миру, как к своему ближайшему соседу, всегда занимала традиционная китайская историография, для которой понятия «кочевник» и «варвар» были синонимами. Недалеко от такой позиции ушли и европейские исследователи. Знаменитый французский искусствовед Виолле ле-Дюк (1814-1879) вообще называл кочевников «трутнями человечества».

За этими взглядами стояла устойчивая традиция определенной культурной ориентации, в рамках которой попытки насильственной латинизации русских земель (особенно в монгольский период русской истории) представлялись для европейской политики того времени таким же «прогрессом», каким было, с точки зрения китайских традиционалистов, принудительное подчинение китайскому культурному влиянию народов, живших к северу и востоку от Великой китайской стены. Подобный азиацентризм на китайский манер, который заслуженно осудил академик Н. И. Конрад в своей книге «Запад и Восток, принес кочевниковедению едва ли не меньше вреда, нежели однобокое стремление «идти в ногу» с Западом и смотреть на кочевой мир с точки зрения «среднего европейца».

Принцип ложного превосходства западной культуры, подменивший в Новое время средневековую теократическую идею папской гегемонии европейской концепцией «мирового прогресса», получил в середине XIXвека свое «научное» обоснование в нашумевшей работе графа Ж. А. Гобино «Опыт о неравенстве человеческих рас», в которой автор попытался выступить основоположником расовой историософии, т. е., своего рода, «еврорасизма». Однако, «оригинальность» Гобино заключалась лишь в том, что он применил старую, как мир, мифологему «избранного народа» к народам романо-германской Европы. С точки зрения такой концепции, которой сочувствовали западники, Россия могла рассматриваться только как «плохая Европа», не имеющая права на самостоятельную роль в истории.

Прямо противоположную позицию высказал в те же годы один из самых прозорливых русских мыслителей второй половины XIXвека К. Н. Леонтьев, в частности, в своей полузабытой работе с характерным названием: «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения». О «среднем американце» задолго до Леонтьева писал Пушкин:

«С изумлением увидели демократию в ее отвратительном цинизме, в ее жестоких предрассудках, в ее нетерпимом тиранстве. Все благородное, бескорыстное, все возвышиюащее душу человеческую подавлено неумолимым эгоизмом и страстию к довольству ( comfort)…» Это был уже «еврорасизм американского разлива», развенчанный на европейском примере князем Н. С. Трубецким.

Итак, векторы исторического противоборства не только в идеологической, но и в военно-стратегической сфере, были веками направлены как с Запада, так и с Востока в сторону Русско-евразийского континентального пространства, находящегося в центре Евразийского материка, того пространства «Степной Евразии», истории которого Л. Н. Гумилев посвятил всю свою жизнь.

 

§ 9. Русское-евразийская ось истории. Впервые термин «Евразия» был введен в географическую науку великим немецким естествоиспытателем Александром фон Гумбольдтом на рубеже XVIII и XIX веков. Он применил его ко всему континенту Старого Света, охватывающему как Европу, так и Азию. Этот континент в западном средневековом мире называли «Обитаемым миром» (« Orbis terrarum»), греки же и византийцы именовали его «Экуменой». Однако русские евразийцы еще раз переосмыслили это понятие. «Под понятием Евразии, - писал Г. В. Вернадский, - здесь имеется в виду не совокупность Европы и Азии, но именно Срединный Материк, как особый географический и исторический мир. Этот мир должен быть отделяем как от Европы, так и от Азии». Согласно такому взгляду, этот «Срединный Материк» охватывает собою, в первом приближении, Восточную Европу (Доуральскую Россию) и Северную Азию (Зауральскую Россию), образуя совершенно особое Русско-евразийское историческое пространство. При таком представлении понятие «Восточной Европы» отпадало само собою. О том, что Россия никогда не воспринималась самими русскими как Европа, свидетельствуют знаменитые слова Пушкина из «Медного всадника»:

 

«Природой здесь нам суждено

В Европу прорубить окно».

 

Переосмысление понятия «Россия» в географическом аспекте было сделано еще до евразийцев гениальным Д. И. Менделеевым, который в своей предсмертной книге «К познанию России» впервые предложил новую карту местонахождения своей страны на земном шаре. На этой карте, вопреки установившейся с XVIIIвека традиции, Россия не разбивалась на европейскую и азиатскую части, а изображалась как единое целое. Именно Д. И. Менделееву, выдающемуся систематику, принадлежит совершенно новая характеристика России, как срединного мира, лежащего между Европой и Азией.

Поэтому, писал Г. В. Вернадский, «нет «естественных границ» между «европейской» и «азиатской» Россией. Следовательно, нет двух Россий, «европейской» и «азиатской». Есть только одна Россия «евразийская» или Россия – Евразия».

По отношению к Русско-евразийскому степному поясу существует понятие «месторазвитие», выдвинутое П. Н. Савицким в его программной и ставшей классической работе «Россия – особый географический мир» (Прага, 1927). Раскрывая это понятие применительно к Степной Евразии, автор пишет: «Эту сплошную полосу степей и травянистых пустынь назовем, по характеру картографических ее очертаний и по крайним рубежам простирания, хинганско-карпатским (прямоугольником степей)… В историческом смысле, «прямоугольник степей» - это как бы Средиземное море континентальных пространств». Это «море» граничит на севере с лесной и тундровой зонами, а на юге с горным обрамлением, за которым начинаются культуры иранского и индийского круга. На юго-востоке крайней границей этого «степного моря» на протяжении почти двух с половиной тысячелетий является Великая Китайская стена.

«Особое пространство» отнюдь не является выдумкой евразийцев. «Первый евразиец» - и «отец истории» - Геродот две с половиной тысячи лет тому назад в главах о Скифии в своем труде уже описывает этот «прямоугольник степей», вместе с его северным лесным и южным – пустынным и горным обрамлением (Геродот, IV). «Евразийское море континентальных пространств» можно мысленно пересечь от Тихого океана до долины Дуная «степной широтной осью», проходящей через срединный мир Старого Света. К северу и к югу от нее располагаются симметричные почвенно-климатические зоны: лесостепь, тайга и тундра на севере, и степь, полупустыня и пустыня на юге. Эта «степная ось» совпадает с «большой осью материка», существование которой было установлено знаменитым русским климатологом А. Е. Воейковым в конце XIX века. Эта полоса повышенного давления (особенно зимою) служит «ветроразделом» Русско-евразийских пространств. Эта широтная полоса совпадает, в большей своей части, с водоразделом рек, текущих в Северный Ледовитый океан и направляющихся на юг, в замкнутые районы Срединной Азии, не имеющие внешнего океанического стока. Этот широтно-пространственный вектор, идущий вдоль «большой оси Евразийского материка» мы называем «Русско-евразийской осью истории». Она проходит в широтном направлении, в районе 50-й параллели, от западных отрогов Большого Хингана и до северо-восточных склонов Карпат на расстояние около 7000 км. В самых широких местах оно приближается к 1000 км – например, по направлению между Ставрополем и Саратовом – и охватывает, в первом приближении, основные историко-географические центры («месторазвития») Евразии: верховья Керулена и Онона (легендарной родины Чингисхана), Алтай, с его священной горой Белуха, - центр скифского и тюркского этногенеза, Аркаим – загадочную область арийской протоцивилизации у юго-восточных отрогов уральского хребта, южнорусские степи – место последнего блестящего расцвета скифской кочевой культуры середины I тыс. до н. э. Она заканчивается в верховьях Днестра, юго-западнее Львова, где в двухстах тридцати километрах к юго-западу, по другую сторону Восточных Карпат, в верховьях Тиссы находилась последняя ставка Аттилы, где он по преданию, нашел свою смерть в 453 г. н. э. Закарпатская островная венгерская степь, откуда Аттила, прозванный «Бичом Божиим», наводил ужас на всю западную часть Экумены, симметрична захинганской островной маньчжурской степи. С евразийских позиций, островная венгерская степь уже принадлежит Европе, в то время как захинганская маньчжурская степь относится к Азии.

Эта «симметричность» удивительным образом отражена и в «евразийском языковом союзе», о чем свидетельствовал выдающийся лингвист-евразиец Р. О. Якобсон: «Языкам Евразии решительно чужда политония во всех ее видах. Евразия оказывается с двух сторон симметрически окаймлена политоническими языковыми союзами: с северо-запада – балтийским, с юго-востока – тихоокеанским. Это пример симметрической структуры западного и восточного краев континента…»

Известная нам история Евразийского степного региона начинается со Скифской эпохи, расцвет которой падает на середину Iтыс. до Р. Х. «Походы персидских царей на скифов, - писал евразийский историк – В. П. Никитин, - были адекватны позднейшим поползновениям азиатско-европейской периферии овладеть евразийским торсом (немецкий Drang nach Osten, походы Карла XII и Наполеона) представляли военный вариант «мирных» попыток колонизации или подчинения своему влиянию…» Евразийскому центру приходилось постоянно быть готовым к обороне. Характерной была сама евразийская оборонительная стратегия, одна и та же от скифов (убивших персидского царя Кира и разгромивших могущественного Дария) до фельдмаршала М. И. Голенищева-Кутузова и генералиссимуса И. В. Сталина – «стратегия пространства».

В конце первого тысячелетия до н.э. на смену ираноязычных индоевропейцев – скифов и родственных им племен саков и юечжей – в степи Восточной Евразии врывается народ тюрко-монгольского корня – хунну. Они были первым народом Степной Евразии, который противопоставил себя могущественному Китаю, объединенному в начале III в. до н.э. мощной рукой императора Цинь Ши-Хуаньди, начавшего строительство Великой Китайской стены для защиты от кочевников. Л. Н. Гумилева интересовало, каким образом немногочисленный (по сравнению с Китаем) кочевой народ Восточной Евразии создал в степи такую форму организации и культуры, которые позволили ему сохранить самостоятельность и самобытность в соперничестве с Китаем. Трагические перипетии этих событий отражены в первой блестящей евразийской монографии Л. Н. Гумилева «Хнну» (М., 1960), первая рецензия на которую принадлежит автору настоящей статьи.

 

§ 10. Псевдоевразийцы Запада – «Страны Заката». Геополитическая роль евразийского пространства, связующего Запад и Восток и послужившего еще задолго до тюрок и монгол месторазвитием (термин П. Н. Савицкого) древних индоевропейцев, почти за четверть века до русских мыслителей-евразийцев уже осознавалась и оценивалась расчетливыми европейцами. Один из основателей западно-европейской геополитической школы начала ХХ в. англичанин Х. Макиндер определял это «пространство» как «Географическую ось истории», а позднее даже как «Сердце Земли», Heartland. Россию же в нем – как «осевое государство» внутриконтинентального контроля. «Россия заменяет Монгольскую империю, - писал он, - в этом мире она занимает центральное стратегическое положение, которое в Европе принадлежит Германии». Развивая его мысль, спустя столетие, ведущий американский геополитик Збигнев Бжезинский заключил: «Чингисхан и его преемники, нанеся поражение своим региональным противникам, установили централизованный контроль над территорией, которую современные специалисты в области геополитики определили как «сердце мира» или точку опоры для мирового господства. Их евразийская континентальная империя простиралась от берегов Китайского моря до Анатолии в Малой Азии и до Центральной Европы. И лишь в период расцвета сталинского китайско-советского блока на Евразийском континенте нашелся достойный аналог Монгольской империи в том, что касалось масштабов централизованного контроля над прилегающими территориями». З. Бжезинский, вслед за Макиндером, повторял, как заклинание, что Евразия является центром мира, и тот, кто контролирует Евразию, осуществляет контроль над всем миром». Если традиционные геополитические противники России давно определили занимаемое ею пространство метафорически как «сердце мира», то это еще раз свидетельствует об исключительности и уникальности этого ареала и его решающей роли в исторических судьбах всего Старого, а может быть, и Нового Света.

Область, определенная западными геополитиками, предшественниками евразийцев, как «географическая ось истории» занимает пространство степей и полупустынь по обе стороны от 50-й параллели, севернее которой проходит Великий Сибирский Трансконтинентальный железнодорожный путь, строительство которого было начато императором Александром IIIв 1891 г. В качестве одного из идеологов этого строительства надо упомянуть П. А. Бадмаева, крестника царя, бурята по национальности, выдающегося врача и государственника из рода Чингисидов. Строительство было завершено императором Николаем IIв 1904 г., уже во время русско-японской войны.

П. А. Бадмаев был не только одним из идеологов строительства транссибирского пути. В своей исторической записке императору Александру III от 22 июля 1893 г. о задачах русской политики на азиатском Востоке и о возможности присоединения к России монголо-тибето-китайского Востока предтеча евразийцев писал: «Историческое направление, которого в общих чертах держались при расширении пределов русского государства великие князья, цари и императоры России, унаследовавшие евангельские мысли великих святителей Москвы, перед которыми преклонялись ханы монгольские, дало России могущество и было причиной тяготения к ней азиатского Востока».

§ 11. Пассионарная ось Евразии. Геософия Русско-евразийского пространства – это, прежде всего, знание законов «коллективной психологии» населявших и населяющих ее народов. Геопсихология становится ведущим фактором в попытке осмысления сложного и противоречивого коллективного поведения огромных человеческих масс на протяжении обозримой истории. Об этом замечательно писал Ю. Н. Рерих в своей статье «Расцвет ориентализма»: «Один за другим появлялись и исчезали на сцене истории различные народы. Невозможно добраться до источника этого мощного потока. Мы встречаемся здесь с не объясненным еще феноменом жизни кочевых народов, с новой для нас проблемой психологии «орды». Может быть, древние центры великих цивилизаций обладали особой силой притяжения? Психология народов остается еще почти не исследованной области науки…»

В самом деле, те волны стихийных и организованных народных движений, вторжений и переселений из недр Азии еще ждут своего объяснения. Но уже сейчас мы можем констатировать тот факт, что Русско-Евразийская ось истории, расположенная в районе 50-й параллели, была тем «нервом», вокруг которого группировались векторы этнических сверхнапряжений племен и народов. Пользуясь пассионарной концепцией Л. Н. Гумилева, эту «ось» можно назвать «Пассионарной осью Евразии». И, если океаническое мышление знает «ревущие сороковые» широты, то континентальное сознание может говорить о «пассионарных пятидесятых». Иногда движения народов становятся подобны тектоническим сдвигам и вулканическим извержениям. Таким было появление из алтайской прародины на исторической арене скифов в середине VII века до н. э., а затем хуннов, тюрок и монголов.

Как показали последние геофизические исследования, в самом сердце Монголии, в средней части Хангайского хребта расположен самый крупный в Северном полушарии «Монгольский циклонический бароцентр», свидетельствующий о необъяснимых пока аномалиях атмосферного давления всего Байкальского региона. В центре этого бароцентра оказывается Улан-Батор и лежащие к северо-востоку от него верховья Онона – родины Чингисхана. Здесь невольно рождается мысль о периодической связи природно-космических процессов с коллективным поведением человеческих сообществ. Родоначальником этого направления в мировой науке был основоположник «космопсихиатрии» А. Л. Чижевский. Пассионарная теория Л. Н. Гумилева исходит из представления о квазипериодическом влиянии Космоса на энергетику человеческих масс. Во всяком случае, можно предположить, что эндогенные факторы земного происхождения влияют на поведение человеческих коллективов не меньше, чем экзогенные космические. Здесь можно лишь повторить слова Ю. Н. Рериха о том, что «психология народов остается еще почти не исследованной областью науки…»

«Равнинный характер русских территорий входит как важнейший элемент в национальную психологию, и мы вправе ожидать, что в определенные моменты истории этот «равнинный» архетип коллективной психики тем или иным образом даст о себе знать».

Как поведет себя в дальнейшем «Пассионарная ось Евразии», лежащая на 50-й параллели, можно лишь строить предположения. Если вулкан уснул, то это не значит, что он перестал существовать. Известны устремления современных геополитиков-глобалистов (З. Бжезинский, С. Хантингтон, Ж. Атали и др.) поставить под тотальный контроль «коллективную психику» на «великой шахматной доске» истории. Однако однополюсная информационная психополитика глобальной дезинформации народов может потерпеть крах, ибо жизнь и психика есть проявление нелинейных и непредсказуемых процессов. 

§ 12. Границы мировоззрений. Л. Н. Гумилев будучи сам незаурядным знатоком исторической географии под историей Евразии понимал историю евразийского континентального пространства, взятого в океанических по огромности границах сперва империи Чингисхана, затем Российской Империи, а позже и СССР. Хотя, как писал П. Н. Савицкий, «Российская империя ни в один период своего существования не достигала размеров Великой Монгольской Державы, охватывавшей почти целиком Ойкумену (Монголосферу), включая Корею, Китай, нынешний Индо-Китай, часть Передней Индии, весь Иран и значительную часть так называемой «Передней Азии». Геополитические границы этого пространства не всегда совпадали с геокультурными. Последние были определяющими и гораздо более устойчивыми, так как характеризовали некоторую «геопсихокультурную постоянную» - «границы мировоззрений», по определению выдающегося немецкого геополитика К. Хаусхофера, стабильные и малоизменяемые не только столетиями, но даже тысячелетиями.

Если от проливов Босфора и Дарданелл (древней традиционной границы между Европой и Азией) провести прямую линию к устью Дуная, а затем довести ее до Санкт-Петербурга, то линия эта пройдет вблизи Одессы, Киева, Могилева, Витебска, Великих Лук, между Псковом и Новгородом, почти совпадая с меридианом Пулково (30о восточной долготы). Псков еще со времен Тевтонского ордена воспринимается как пограничный город с точки зрения геокультурной границы. К западу от меридиана, на котором находится Псков, уже ощущается смена ментальностей, нравов, характеров, стереотипов поведения, доминирующих религиозных конфессий (православия или католицизма) и т. п.

В этой связи чрезвычайно важно отметить то обстоятельство, что русско-евразийское континентальное пространство отделено от Европы границей, соответствующей изотерме января и проходящей меридионально через Прибалтику, Западную Белоруссию и Украину до Черного моря. «К востоку от этой границы, - подчеркивал Л. Н. Гумилев, - средняя температура января – отрицательная, зима холодная, морозная, часто сухая, а западнее преобладают влажные теплые зимы, при которых на земле слякоть, а в воздухе туман. Климат в этих регионах совершенно различный». Если мы посмотрим на климатическую карту Евразии, то убедимся в том, что указанная изотерма января близко соотносится с меридианом Пулково. Этот меридиан следует также назвать «русско-византийским меридианом культурного взаимодействия», так как он с давних времен связывал Киев и Царьград (Константинополь), а позднее и Санкт-Петербург, почти прямо геоисторической осью, фиксирующей межконфессиональную границу по линии православие – католицизм.

Если меридиан Пулково можно назвать «конфессиональным меридианом культуры», то область 50-й параллели можно именовать «широтным вектором государствообразующего развития». «На этих просторах менялся волевой центр, направлявший устремления. В XIII в. направление указывалось из Каракорума, в ХХ в. из Петрограда, но мощность охвата осталась преемственно той же». Не в этом ли выразилась вся геософия Русско-евразийского исторического пространства?

 

§ 13. Кочевники и буддизм в истории Евразии. Л. Н. Гумилев часто возвращался к теме «Кочевники и буддизм в истории Евразии. Как случилось, что буддизм – религия сострадания и милосердия со сложнейшей философией и духовной самодисциплиной, пронизанной убеждением в иллюзорности феноменального бытия, - смог пустить глубокие корни в умах и сердцах «простых кочевников», которых соседи китайцы издревле именовали «варварами»? На личном жизненном опыте он постигал «дух номадизма»: страсть к свободе, нескованность сознания ощущением границ, глубочайшее сродство с природным миром. Суровый кочевой быт, осознание трагизма и хрупкости жизни в суровых условиях степей и полупустынь в определенном смысле подготовили сознание кочевников к восприятию буддизма.

Вслед за Ю. Н. Рерихом, Л. Н. Гумилев часто приводил в пример кушан. Кушаны, вчерашние кочевники, потомки воинственных центрально-азиатских номадов юечжей, органично восприняли проповедь Будды о сострадании ко всему живущему. Их буддийская община (сангха), впервые после Ашока Великого (273-236 гг. до н.э.), создала прецедент объединения духовной и светской власти под покровительством кушанских царей. Кушанской эпохе ( I- IV вв. н.э.) принадлежит разделение буддизма на два главных направления: Махаяну и Хинаяну, или «Большую и Малую Колесницы»… Не кто иной, как потомки кочевников, внесли свой уникальный вклад в разработку догматики буддизма Махаяны. Именно в Кушанскую эпоху происходит кардинальный переворот в буддийском искусстве: Будда, считавшийся ранее не подлежащим изображению, обретает образ – кончается «аиконический период», рождается буддийская иконография. И происходит это на фоне опыта взаимодействия и взаимного обогащения культур. Буддийская иконография стала многовековым эхом греческого присутствия, отзвуком культуры эллинизма, крайним форпостом которой, начиная с эпохи Александра Македонского и до Канишки, стали северо-западные провинции Индии. Таким образом, там, впервые в буддизме, оформилась идея воплощения Божественного принципа в конкретном и совершенном человеческом образе. Образ Будды пронизывает буддийскую иконографию уже два тысячелетия. О какой примитивности «кочевого сознания» можно говорить, если до сегодняшнего дня тибетцы, монголы и буряты поклоняются образу Будды, который для них священен.

Покровительство буддизму оказывали также и многие императорские китайские династии, происхождение которых было связано с кочевым миром. Психологии кочевников, овеянных ветром странствий, был близок буддийский монастырский и сострадательный дух «метафизического коллективизма», в отличие от традиционной китайской укорененности, исключительности, этнической и сословной замкнутости «Срединной Империи».

Уже на закате кушан основанная опять-таки кочевниками китайская династия То-ба-Вэй (426-534) также оказала исключительное покровительство буддизму. Эпоха Вэй, - о чем часто говорил Л. Н. Гумилев, явилась эпохой расцвета буддийского искусства в Северном Китае, которую многие исследователи справедливо сравнивают с готическим периодом раннего средневековья в Европе. Лояльно относились к буддизму и многие китайские императоры династии Тан (618-906), происхождение которой тоже было связано с кочевым миром древних тюрок. Это же повторилось, когда в Китае правила монгольская династия Юань (1271-1368). Монголы вообще, начиная с Хубилая, внука Чингисхана, были верными покровителями буддизма.

Превращение буддизма-ламаизма в единственную и безраздельно господствующую религию во всех слоях монгольского общества завершилось во второй половине XVI в., когда были запрещены кровавые жертвы и поклонения онгонам (духам предков). Запрещен был также древний похоронный обычай, во время которого убивались все близкие умершего. Гуманные запреты, исходившие от представителей высшей монгольской власти, свидетельствовали о коренных изменениях в «коллективном сознании» монголов, ставших отныне оплотом «Буддийской Дхармы» в степях Центральной Азии.

 

§ 14. Степной конь в истории Евразии. Копытами коней вписана история Евразии в летопись человечества. Союз человека и лошади на равнине, их неразрывная органическая связь насчитывает много тысячелетий. Без коня не было бы кочевья и кочевого образа жизни. Легендарная монгольская конница, вызывавшая ужас у европейцев, навсегда осталась в исторической памяти поколений.

Долгое время лошадь поддерживала в человеческой душе инстинкт свободы, мечту о прекрасном мире, где нет злобы, вражды и предательства, преданного и безоглядно служила человеку, поддерживая его угасавшие с веками неразрывные связи с Природой.

Доминантой «коллективной психики» жителей степных пространств Евразии была всегда Свобода и Воля! Не случайно, «людьми длинной воли» называли себя сподвижники Чингисхана. «Душно без счастья и воли», - перефразирует Н. А. Некрасов слова старинной русской песни. Эти «свобода» и «воля» в сочетании с преодолением огромных степных пространств, налагали на психику кочевника совершенно неповторимые черты. Отсутствие института частной собственности на землю, несовместимого с кочевым образом жизни, делало кочевника свободным от вечного страха потерять свою собственность и алчной жажды завладеть чужой. Единственной его «собственностью», его другом и товарищем была лошадь, которая в далекие стародавние времена не расставалась с хозяином и после его смерти. Древнеарийский обряд «Ашвамедха» (жертвоприношения священного коня) был одним из самых сокровенных таинств степных индоевропейцев Евразии. Все это глубочайшим образом запечатлелось в «коллективной психике» кочевого мира и, закрепленное в генетической памяти поколений, сохранилось в той или иной форме у народов, исторически связанных с кочевниками своим «месторазвитием» или «геокультурным пространством». Крупнейший западный мондалист конца ХХ века, один из ведущих идеологов «нового мирового порядка» IIIтыс. н.э. Жак Атали провозгласил принцип «новых номадов», когда, лишенное Родины и семейных уз, духовно и физически обездоленное население планеты, вооруженное микропроцессорами всех видов, будет, по его мнению, вечно скитаться по миру, воплощая собою «новое кочевничество», как высшую форму Торгового Строя». Да не будет сего никогда!

Ментальность всей евразийской части Экумены, родины мировых религий, тысячелетиями формировалась под неосознанным облагораживающим влиянием этого прекрасного и благороднейшего из живых существ. Магомет, по природе кочевник, даже ввел в Коран, как священную обязанность, разведения лошадей. Табуны этих четвероногих союзников человека в его борьбе за жизнь скрылись за повтором истории на бесконечной дороге времени.

 

§ 15. Россия – симфония евразийских народов. Для Л. Н. Гумилева, который никогда не был европоцентристом, связь России с Востоком была не абстрактной идеей, а реально ощутимым жизненным фактом. Она была не только продумана, но и пережита историком в долгие годы тюремных лишений и скитаний по лагерям, где он в трагических обстоятельствах жизни вплотную соприкоснулся со всем этническим многоцветием своей многострадальной Родины. Для него Россия явилась наследницей того кочевого Востока, который раскинулся в древности от Венгерской равнины до Великой китайской стены и чьи евразийские степные пространства были свидетелями великих событий, начиная от скифского похода Дария и кончая трагической гибелью от рук маньчжурских завоевателей последней кочевой державы Азии – Джунгарии. С глубокой древности Русь вошла в общение с этим «Востоком», апогей могущества которого падает на эпоху Монгольской империи. Именно тогда народы от Желтого до Средиземного моря вошли в орбиту небывалых до той поры историко-культурных контактов, одним из свидетельств которых служит знаменитое путешествие Марко Поло. В послемонгольскую эпоху, когда Русь стала постепенно превращаться в Россию, она сама выступила собирателем степных и лесостепных пространств Евразии, объединяя живущие в них народы не столько оружием, сколько силой традиций тех древних связей с Востоком, корни которых уходили в далекое прошлое. «Мы, как потомки батыевских татар, - писал друг Достоевского и просветитель казахского народа Чокан Валиханов, - связаны с русскими историческим и даже кровным родством».

Вот, где лежит ответ на вопрос о том, чем влекла Л. Н. Гумилева Степная Евразия, судьба которой в его представлении тесно и неразрывно переплелась с судьбами его собственной Родины. И он мог бы повторить вслед за Достоевским, что «Россия не в одной только Европе, но и в Азии… что русский не только европеец, но и азиат». Россия для Л. Н. Гумилева была русско-евразийской симфонией народов. Гумилев же для России стал тем историком-провидцем, который в образах своего исторического творчества воспел неразрывное и неслиянное единство евразийских народов с Россией.

 

Выветрилась память Чингисхана.

Времени осыпался песок.

А земля в крови, сплошная рана,

Сражена от выстрела в висок.

Слышу топот, топот лошадиный,

Вижу сливу – конский добрый глаз,

Гривами вздымаемые спины,

Путь держу со всеми на Кавказ…

«По коня-ям!» - доносится команда,

Люди враз взлетают на коней,

И глотают ветер кони жадно,

Ветер тех невозвратимых дней.

 

Ю. Шишина-Зелинская

(Из сборника «Сны», 27.01.96 г.)

Архив журнала
№3, 2014№4, 2014№5, 2014№6, 2014№7, 2014№8, 2014№9, 2014№10, 2014№11, 2014№12, 2014№1-2, 2015№3, 2015№4, 2015№12-1, 2013№11, 2013№10, 2013№9, 2013№8, 2013№2, 2013№12, 2012№11, 2012№10, 2012№9, 2012№7, 2012№6, 2012№5, 2012№1, 2012№12, 2011№2, 2013
Поддержите нас
Журналы клуба