Создается стойкое ощущение, будто подлинная консервативная идеология не только существует отдельно от партийно-политической системы, но и пребывает в некой параллельной с ней действительности. Попробуем дать объяснение этому парадоксу.

Попытки выделить четкую консервативную составляющую в идейно-политическом спектре современной Европы будут едва ли продуктивными и методологически обоснованными. Еще менее продуктивно пытаться «подогнать» реальные политические институты под имеющиеся традиционные представления о консерваторах и консерватизме. Такой подход привел бы к неоправданному упрощению и, как следствие, искажению весьма сложной и неоднозначной европейской действительности, которая не только полна внутренних противоречий, но и сама по себе является отражением динамичных процессов. Не осталось в стороне от общих изменений содержание понятия «консерватизм». Оно давно перестало ассоциироваться с потребностью что-либо консервировать, поскольку мир незыблемых ценностей канул для европейцев в безвозвратное прошлое. Стремление сохранить устои и отстоять завоевания уже в большей степени присуще либеральной традиции.

В итоге приходится признать, что современный политический консерватизм оказывается противоречивым явлением, трудно поддающимся научной категоризации по причине своей эмпирической «нерегулярности». Конечно, можно отталкиваться не от сути явления, а от общего политического «ландшафта», сложившегося в европейских государствах за последние полвека. Консерватизм в таком случае будет тождествен отрезку политического спектра, имеющему определенную «партийную принадлежность». Это, быть может, упростит предмет исследования, но едва ли поспособствует пониманию тех процессов, динамика которых определяет европейский «ландшафт». На наш взгляд, более уместно обратиться к ориентирам консервативного сознания, воплощенным во взглядах и электоральных предпочтениях европейцев.

Одним из традиционных символов консерватизма является уважение к национальным ценностям. Было бы в целом неверно отождествлять консерватизм с национализмом. Эти идеологии имеют различные истоки, кроме того их подчас совпадающая риторика лишь «оттеняет» несхожесть культурно-стилевых, целевых и, если шире, мировоззренческих установок. Национализм придает национальной идентичности самодавлеющее значение, по существу превращающее ее в предмет псевдорелигиозного культа, консерватизм же ценит идентичность скорее как моральную категорию.

В современной Европе подобная «ипостась» консерватизма, как правило, связывается с кризисом интеграционных процессов. На протяжении последних восьми лет нарастающий евроскепсис и «ренационализация» сознания отмечаются практически повсеместно, но в особенности им подвержены народы «старой» Европы. Вместе с тем упомянутые процессы не имеют строгой привязки к партийно-политическим предпочтениям европейцев. Скорее речь идет о неприятии универсалистских доктрин, лежащих в основе «философии объединения». Попытки втиснуть многоликое европейское пространство в рамки универсальных норм и, что еще более важно, поведенческих стереотипов, вызывают обоснованную негативную реакцию, не локализуемую социальными границами. Как показывают социологические исследования, в целом расположенные к интеграции граждане зачастую не готовы жертвовать национальными интересами ради торжества абстрактного общеевропейского «блага», зримым олицетворением которого является евробюрократия. Имеющиеся у них опасения не покрываются пресловутым девизом, обещающим «единство» в «многообразии», поскольку то и другое «обрастает» устойчивыми негативными коннотациями.

На сегодняшний день массовое сознание европейцев прочно зафиксировало ряд универсальных ценностей, воспринимаемых в качестве общей «цивилизационной» «платформы». Среди них приверженность демократии, правовое государство, гражданские свободы, рыночная экономика, социальная ответственность. Однако попытки придать «европейской идентичности» большую интенсивность и наполнить ее новыми позитивными переживаниями все чаще наталкиваются на отсутствие объективной потребности в подобных изменениях. В ситуации более или менее отчетливого выбора между национальным и европейским консервативное сознание отстаивает приоритетность первого. И на этом процесс не останавливается, приобретая выраженную негативную динамику. В качестве примера можно привести Францию. По мнению аналитиков, с начала нынешнего тысячелетия, страна оказалась «во власти страха». Имеется в виду страх перед будущим, перед иммигрантами, перед «Большой Европой», центром притяжения которой больше не будет Париж. Как следствие, французская национальная идентичность приобретает отчетливый охранительный оттенок.

В связи со сказанным нельзя не упомянуть об одном, возможно, самом существенном «прозрении» европейского консерватизма. В 2010-2011гг. лидеры ведущих европейских держав фактически «похоронили» доктрину мультикультурализма, один за другим официально признав провал соответствующей политики в своих странах. Все политические деятели, выступившие со столь откровенным признанием, являются представителями консервативных сил или, точнее, принадлежат к партиям, традиционно позиционирующим себя в качестве таковых. Справедливости ради следует признать, что период европейской «очарованности» мультикультурализмом давно прошел. Если же говорить о представителях консервативного лагеря, то для них подобные увлечения всегда являлись чем-то не вполне серьезным, а со временем перешли в категорию предосудительного. Еще задолго до рассматриваемых событий ни для кого не являлось секретом настороженно-скептическое либо даже резко-критическое отношение консерваторов к разного рода мультикультурным проектам. В них справедливо усматривают культивирование этноконфессиональных различий, а зачастую и дискриминацию культуры большинства. Последнее утверждение вызывает наибольший гнев у поборников всеобщей толерантности. За него флагманы европейской политики подвергаются постоянным атакам «слева» и упрекам в идейной близости к национал-популистам. Со своей стороны консерваторы предпочитают говорить о стратегии интеграции этнокультурного сообщества в состав принимающей нации и о сопряженных с этим взаимных социальных обязательствах. При этом, в отличие от националистов, делающих акцент на безусловном превосходстве «коренного населения» и на его «естественном праве» управлять поведением «инородцев», «доминирующая культура» ими понимается не иначе, как оплот либерализма и демократии.

Начало положила канцлер Германии Ангела Меркель, обратившись в октябре 2010г. к проблеме мигрантов и поставив ее в ряд факторов, имеющих первостепенное значение для дальнейшей судьбы государства. Выступая 16 октября на конференции молодежной организации Христианско-демократической партии в Потсдаме, Меркель заявила, что мигранты, приезжающие на работу в Германию, должны говорить по-немецки, поскольку только в этом случае они могут стать полноценными участниками рынка труда. «Мы не хотели бы видеть тех, кто не может сразу заговорить на немецком языке»,–подчеркнула Меркель. Подобное замечание стало лишь преамбулой к более громкому политическому заявлению. Подытоживая полувековой опыт привлечения иностранной рабочей силы, госпожа канцлер пришла к неутешительным выводам. По ее словам, с 60-х годов прошлого века правительство стало приглашать в Германию иностранных рабочих и тем самым положило начало существенной трансформации демографического облика страны. Некоторое время общество и власть были склонны к самообману, надеясь, что мигранты не останутся навсегда в пределах Федеративной республики и в конце концов ее покинут. Когда же этого не произошло, возобладал новый подход на основе мультикультурализма, предполагавший, что все граждане вне зависимости от своего происхождения будут бесконфликтно жить рядом и ценить друг друга, «на-равных» представляя различные культурные сообщества. «Этот подход провалился, совершенно провалился»,– констатировала глава правительства.

По мнению экспертов, подобные высказывания свидетельствуют о перемене настроений в германском руководстве. Еще недавно концепция мультикультурализма считалась одним из основополагающих принципов немецкой политики и оспаривалась только ультраправыми маргиналами. Незадолго до своих знаменательных высказываний Ангела Меркель рекомендовала жителям Германии привыкнуть к виду мечетей, становящихся частью архитектурного облика их городов. Теперь же речь все чаще заходит о том, как ужесточить политику в отношении мигрантов, не желающих интегрироваться в немецкое общество.

В начале февраля 2011г. «эстафету принял» премьер-министр Великобритании Дэвид Кэмерон. Он выступил в Мюнхене на международной конференции по безопасности, и это обстоятельство, несомненно, придало его речи особый дополнительный смысл. Менее года занимающий свой пост премьер-консерватор провозгласил провал мультикультурализма, призвав молодых мусульман к интеграции в британское общество, а также заявил о необходимости усиления позиций либерализма, равенства, верховенства закона, свободы слова и демократии. Как отметил Кэмерон, мультикультурализм поощряет раздельное существование представителей различных культур, в результате Великобритания начинает испытывать недостаток национальной идентичности, что побуждает некоторых молодых мусульман, не идентифицирующих себя с Великобританией, обращаться к экстремистским течениям. «Руководствуясь доктриной мультикультурализма, мы поощряли представителей различных культур жить обособленно, в отрыве друг от друга и от британского общества в целом. Более того, мы позволяли этим обособленным сообществам демонстрировать поведение, которое прямо противоречит нашим ценностям»,– сказал премьер-министр.

Из подобной горькой констатации следовал вполне однозначный вывод: «Пора перевернуть страницу провальной политики и отказаться от государственного мультикультурализма». По словам Дэвида Кэмерона, «пришло время сменить принцип пассивной терпимости на гораздо более активный, энергичный либерализм и дать понять всем, что британское общество строится на определенных базовых ценностях». Итак, ключевое слово этой знаменательной речи было сказано. Оно сообщало отчетливый консервативный посыл намерениям главы правительства. Именно продекларированные ценности создают необходимые нормативные рамки для интеграции инокультурных сообществ в единый гражданский организм. Среди них были упомянуты свобода слова, свобода вероисповедания, демократия, главенство закона, равные права для всех, независимо от пола, расовой принадлежности или сексуальной ориентации. Эти ценности являются определяющими с точки зрения общегосударственного подхода при установлении меры допустимых культурных и религиозных различий. Жесткая позиция британского премьера выразилась в четко прочерченной смысловой границе между мультикультурализмом и подлинным либерализмом. Пассивное толерантное общество не вмешивается в дела других, а по-настоящему либеральное общество верит в свои ценности и активно их отстаивает. «Мы должны дать понять нашим гражданам, что если они хотят быть частью общества, они обязаны разделять его ценности»,– заключил Кэмерон.

Отказ от мультикультурализма не явился спонтанным решением, он стал логическим продолжением политики английских консерваторов, проводимой с мая 2010г., хотя по сути был предопределен еще задолго до их прихода к власти. Причина крылась не только во взглядах самих Тори, с трудом переносивших навязанную «политкорректность», но и в общем негативном настрое британского общества, уставшего от односторонних обязательств. По словам наблюдателей, в какой-то момент понятие «мультикультурализм» оказалось безнадежно дискредитированным, его начали рассматривать как наивную, но пагубную для страны идею и выражать твердую убежденность: время этой идеи прошло и ей уже не дано возродиться.

Состоявшиеся 6 мая всеобщие выборы заставили лейбористов расстаться с властью, что послужило началом нового политического цикла в современной истории Соединенном Королевства. После не слишком продолжительных переговоров между консерваторами и либеральными демократами было образовано первое за последние 70 лет коалиционное правительство, в состав которого вошли пять представителей Партии либеральных демократов (включая лидера партии Ника Клегга) и 24 члена партии Тори. В ходе избирательной кампании и лидер консерваторов Дэвид Кэмерон и его будущий коллега по коалиции Ник Клегг немало рассуждали о мультирелигиозном и мультиэтничном составе населения Великобритании. При этом упомянутые политики предпочитали общие фразы о необходимости уважения прав каждого гражданина, воздерживаясь от каких-либо конкретных планов по выстраиванию отношений между возможным будущим правительством и этнорелигиозными меньшинствами. Но порой из лагеря Тори звучали и весьма жесткие заявления, не позволяющие забыть, что к власти идут жесткие прагматики. Например, Кэмерон заявил о намерении консерваторов не торопиться восстанавливать отношения с Мусульманским Советом Великобритании, представители руководства которого скомпрометировали себя подписанием документов, призывающих к убийству британских солдат в Ираке.

Весьма критическое, если не сказать суровое отношение консерваторов к результатам политики своих предшественников порождало ряд непростых вопросов относительно дальнейших перспектив британского мультикультурализма. На момент смены власти многие мусульманские организации, выступающие за приобщение единоверцев к демократическим ценностям и за их безболезненную интеграцию в британское общество, призывали своих сторонников как можно активнее включаться в общественно-политическую жизнь страны, в том числе и посредством участия в избирательных кампаниях на местном и государственном уровнях. Причины такой социальной активности не исчерпывались практическими соображениями представителей мигрантских сообществ, не в последнюю очередь произошедшее стало следствием специальной политики Лейбористской партии в отношении этнорелигиозных меньшинств. Ставилась задача привлечения мусульман к работе в политических институтах и структурах власти, что должно было способствовать выработке у «некоренных» британцев чувства ответственности за судьбу страны и сопричастности ее насущным интересам. Правда, несмотря на поощрительную политику и социальные преференции, адресованные приезжим, в отношениях между правительством и лидерами мусульманских общин чувствовался некоторый холодок, постепенно становившийся все заметней. Как бы то ни было, активная поддержка исламского населения не помогла лейбористам сформировать новое правительство. В итоге эксперты и политологи получили заманчивую возможность порассуждать о том, как же сложатся отношения британских мусульман с новым хозяином Даунинг-стрит.

Новое правительство не спешило демонстрировать столь же явную благосклонность к выходцам из мусульманских стран. Если в последние годы правления лейбористов наметилась явная, хотя и довольно медленно прогрессировавшая тенденция по инкорпорированию мусульман и представителей этнических меньшинств в британскую политическую элиту, в том числе путем предоставления им высоких государственных должностей, то со сменой правительства прежние приоритеты явно утратили силу. Коалиция консерваторов и либеральных демократов «расщедрилась» всего лишь на одно министерское кресло для Сайиды Варси – баронессы пакистанского происхождения. Кроме того, Великобританию, подобно многим европейским странам, не миновали дискуссии о целесообразности запрета на ношение никаба в общественных местах. Активными сторонниками запретительных мер стали представители Консервативной партии.

Мюнхенское выступление Дэвида Кэмерона, несомненно, следует рассматривать как историческую веху, как поворотный пункт во взаимоотношениях между британским обществом и мусульманскими общинами. Если раньше отношение коренных британцев к иммигрантам, и, прежде всего, к мусульманам было делом сугубо внутренней политики, то теперь Консервативная партия придала проблеме поистине общеевропейское звучание, обозначив свою позицию неприятия мультикультурализма уже и на международном уровне.

На фоне описываемых событий особенно интересно и в чем-то даже трагично выглядит позиция Партии либеральных демократов. Руководство партии оказалось в поистине непростом положении. На протяжении многих лет мультикультурализм являлся одним из главных постулатов, определявших политику либеральных демократов в отношении иммигрантов. Не секрет, что вопрос о стратегии интеграции иммигрантских сообществ (включая потомков приезжих) в британский социум является предметом постоянных дискуссий партнеров по правящей коалиции. Именно поэтому лидер либерал-демократов вице-премьер Ник Клегг, пока было возможно, старался не акцентировать внимание на имеющихся расхождениях. Но своей речью о несостоятельности мультикультурализма Дэвид Кэмерон вольно или невольно вывел ситуацию из равновесия. По имиджу руководства либеральных демократов был нанесен ощутимый удар, в результате чего оно оказалось вынужденным объясняться перед своими сторонниками, отнюдь не разделяющими идеи консерваторов.

Каким же образом Клегг вышел из ситуации? По признанию самого вице-премьера, ему пришлось согласовывать свою позицию с Кэмероном, но приемлемая формула в итоге все же была найдена. Она заключалась в единственно возможном и спасительном для обоих политиков апеллировании к либеральным ценностям. Выступая в городе Лутон, Ник Клегг сделал «правильные» акценты. «Премьер-министр был абсолютно прав, когда заявил, что мы нуждаемся в «энергичном либерализме». Он был абсолютно прав и в том, что мы обязаны защищать наши либеральные ценности… Энергичный либерализм – это лучший инструмент в деле искоренения причин экстремизма», - отметил лидер либеральных демократов. Одновременно Клегг подчеркнул, что, по его мнению, «мультикультурная политика необходима, ибо только при условии ее проведения общество может быть открытым и уверенным в себе». Удачной «находкой» политика стало противопоставление двух пониманий мультикультурализма, одно из которых якобы и послужило мишенью для консервативной критики. Реализация подобной модели мультикультурности ведет к параллельному существованию общин, не имеющих единого чувства принадлежности к британской нации. По словам Клегга, «такой мультикультурализм для нас абсолютно неприемлем». Либералы склоняются к иному наполнению этого «многострадального» термина, трактуя его как процесс, способствующий появлению у людей взаимопонимания и уважения друг к другу. Консерваторы, конечно, не имеют ничего против «взаимного уважения».

Примерно через неделю после выступления Кэмерона «панихида» по мультикультурализму прозвучала из Парижа. Президент Франции Николя Саркози не стал «отставать» от своих европейских коллег и со всей определенностью назвал мультикультурный эксперимент провалом. «Разумеется, мы должны уважать различия, но мы не хотим общества, где различные группы существуют отдельно друг от друга. Если вы приезжаете во Францию, то должны принять национальное общество, если же нет, то вам не рады во Франции»,– заявил президент, а затем добавил, объясняя причину по которой мультикультурализм был отвергнут французским обществом:

Мы слишком беспокоились об идентичности приезжих и слишком мало об идентичности коренных жителей».

Касаясь проблемы интеграции мусульманских меньшинств, не поддававшейся разрешению в рамках прежней политики и, как следствие, ставшей для нее приговором, Саркози высказался еще откровеннее. Он признал за мусульманами право отправлять свою религию, но дал понять, что французы не одобряют, когда это делается напоказ. Здесь секуляризованный характер французской республики, уже не оспариваемый, а всемерно отстаиваемый консерваторами-государственниками, натолкнулся на почти непреодолимое препятствие в лице «другого» консерватизма. Один из основных политико-правовых принципов государственного устройства вошел в явное, можно сказать, мировоззренческое противоречие с привычной и естественной для мусульман формой группового религиозного поведения, не замыкаемого стенами мечети, а порой даже требующего публичности. Это традиционное поведение не нуждается в партийно-политическом оформлении или электоральной поддержке, ибо всякий его практикующий является «консерватором» не в силу личных предпочтений, а в силу глубоко укорененного и сакрализованного культурного стереотипа.

Процитированное заявление Николя Саркози было далеко не первым в числе его высказываний о мигрантах, однако впервые его слова звучали столь определенно, что могли показаться вызывающими. Французский лидер этим не ограничился. Его партия «Союз за народное движение» (UMP) инициировала дебаты о роли ислама и его совместимости с традиционными французскими ценностями. В качестве вводной для начавшейся дискуссии прозвучало утверждение, что рост числа мусульман становится проблемой для страны. Французские власти слишком трепетно относятся к сохранению самобытности иммигрантов и уделяют недостаточно внимания их интеграции в общество, в то время как поведение последних не только резко контрастирует с представлениями местных жителей о моральных пределах допустимого, но и бросает вызов действующему законодательству. В связи с этим представители правящей партии предложили разработать своего рода «кодекс для верующих». С его помощью предполагалось наметить общие подходы к решению ряда наиболее спорных и потенциально конфликтных вопросов, задевающих принцип «светскости» французского государства. Речь, в частности, идет о совершении намаза в общественных местах, о строительстве мечетей за счет муниципальных средств, о раздельном посещении бассейнов, о включении халяльных блюд в меню школьных столовых, о требованиях к внешнему виду наружной рекламы в местах массового проживания мусульман и т. д..

В числе наиболее горячих сторонников президентского курса можно упомянуть министра внутренних дел Клода Геана и главу UMP Жана-Франсуа Копе, которому, собственно, принадлежит идея «кодекса». Господин Копе был одним из «вдохновителей» закона о запрете ношения никабов и паранджи в общественных местах, одобренного парламентом в 2010г.. Именно на него президент возложил ответственность за проведение первого раунда национальных дебатов о роли ислама во Франции. О необходимости «очертить границы ислама» заявил и сам президент Саркози, которого перспектива грядущих выборов беспокоила более проблемы мигрантов. С учетом данного обстоятельства, любые, пусть даже самые бесплодные дебаты с лихвой оправдывали себя, если помогали «конвертировать» внимание неравнодушной общественности в голоса избирателей.

Дебаты, получившие название «О разделении церкви и государства и роли ислама в республике», еще до своего начала в апреле 2011г. вызвали жаркие споры о политической корректности и целесообразности обсуждения подобных вопросов. Выяснилось, что немалая часть французов встревожена самим фактом столь пристального внимания к исламу и усматривает в нем проявление религиозной дискриминации. Причем среди критиков президентской инициативы оказались не только политические оппоненты Саркози «слева», но и высокопоставленные представители основных конфессий, и ряд его однопартийцев. В результате общество еще до начала дебатов раскололось на два непримиримых лагеря: тех, кто считает опасным игнорировать проблему, фактически замалчивая растущую агрессивность «некоренного» населения, и тех, кто полагает, что опасность исходит от искусственного раздувания заявленной темы, вызванного предвзятым отношением к исламу вообще и к представителям мусульманских меньшинств в частности. Как следствие, главы католической, протестантской, православной, иудейской, буддистской и мусульманской общин Франции проявили единодушие и направили президенту открытое письмо, призвав его отказаться от проведения «раскалывающих общество и ранящих чувства верующих» дебатов. Представитель оппозиционной Партии социалистов Бенуа Хамон также заявил, что социалисты не будут участвовать в «дебатах, позорящих французов и Францию». А видный представитель французской партии зеленых, депутат Европарламента Ева Джоли упрекнула Никола Саркози в инициировании «исламофобской кампании» и заигрывании с праворадикальным электоратом накануне президентских выборов 2012 года. И этот упрек, очевидно, не лишен оснований.

Как уже было сказано, противники проведения дебатов о роли ислама нашлись даже среди ближайших соратников президента и членов правящей партии. От участия в них публично отказались премьер Франсуа Фийон и глава МИД страны Ален Жюппе. Первый высказал озабоченность в связи с тем, что UMP «дрейфует вправо», второй не захотел «клеймить отдельные группы верующих». Дальше всех пошел советник президента по вопросам интеграции Абдерахман Дахман, заявивший о превращении UMP в «фашистскую организацию», и призвавший мусульман покинуть ряды партии, если дебаты все же состоятся. Из-за этих слов советник лишился своего поста, однако не перестал критиковать планы властей.

Почти одновременно с Францией от мультикультурализма «отреклись» Нидерланды. Соответствующее заявление, признающее провал мультикультурной политики, сделал вице-премьер страны, министр иностранных дел Максим Ферхаген. «Мультикультурность потерпела неудачу. Голландцы больше не чувствуют себя дома в собственной стране»,– заявил он в эфире телепрограммы. Как и во всех ранее описанных случаях, «могильщиками» прежней, не оправдавшей себя политики выступили консерваторы. В Нидерландах эта роль досталась Народной партии за свободу и демократию, одержавшей победу на выборах 2010г. и сформировавшей правительство (совместно с партией Христианско-демократический призыв). Ее лидер, а затем (до апреля 2012г.) премьер-министр Марк Рютте ранее неоднократно призывал к ограничению иммиграции и к ужесточению наказания за незаконное проникновение в страну. Впоследствии он неединожды высказывал мысли, близкие заявлениям Ферхагена. Например находясь с визитом в России в октябре 2011г. Рютте дал интервью, затронувшее данную тему. «Что касается Европы, то мы можем сейчас говорить о том, что политика мультикультурализма там не была успешной»,– сказал премьер-министр Нидерландов. Впрочем, говоря о провале мультикультурализма, представители голландских властей, как правило, не делают специального акцента на проблеме мусульманских меньшинств, как их немецкие, английские или французские коллеги. Возможно, их удерживает опасение быть невольно причисленными к сторонникам правого популиста Герта Вилдерса, чьи исламофобские эскапады наделали немало шума по всей Европе.

Дабы получить более рельефное представление об идейно-политической эволюции, переживаемой консервативными партиями, в том числе применительно к проблеме мигрантов, рассмотрим довольно яркий британский опыт, демонстрирующий общеевропейские тенденции. На протяжении многих десятилетий Великобритания считалась своеобразным «заповедником» политического консерватизма. Исторически ее жители разделяли набор стереотипов, обеспечивавших и в известной мере санкционировавших могущество страны на международной арене. В числе наиболее важных выделяются представления об особом географическом положении Британии, предопределившем ее судьбу в семье европейских народов; о сверхценностном потенциале христианской веры как залоге благоволения Бога к британской нации; о безусловном превосходстве британских институтов власти; о монархии как воплощении незыблемых государственных устоев; об империи как великой миссии, возложенной на британцев самим Проведением, и т.д.. Все перечисленное являлось наполнением «британской идеи», традиционно совпадавшей с понятием патриотизма. Очевидно также, что практически все перечисленное (может, за исключением географического своеобразия) уже принадлежит истории и не относится к средствам политической идентификации. Уместно задаться вопросом: в чем же тогда коренится идея, питающая британский консерватизм, и как она воспринимается жителями «туманного Альбиона»?

Политическая ориентация консервативной партии лишь отчасти соответствует реальным консервативным тенденциям, отмечаемым в политике Великобритании. Уместно связать консервативный настрой с отношением к проблеме иммиграции, к европейскому интеграционному процессу и к наследию имперского прошлого. За три последних десятилетия британское национальное сознание претерпело существенную трансформацию. Оно окончательно рассталось с прежней идентификационной матрицей, унаследованной от Британской империи. Вместо позитивной идентичности, ассоциируемой с символами имперского величия, утвердился образ «нормальной» страны, также построенный на позитивных ассоциациях с национальными и «общечеловеческими» ценностями. Но с начала 90-х гг. и этот позитивный образ постепенно тускнеет. Боязнь иммиграционного натиска, неверие в «единую Европу», глубокая уязвленность ослаблением международных позиций, – все это жесткие испытания национального достоинства, способные сделать негативные установки доминирующими. На волне тревоги и апатии распространяется комплекс уязвимой «маленькой Англии», беззащитной перед вызовами будущего, в котором для нынешней страны может не оказаться места. Чувство утраты исторической перспективы с трудом компенсируется «дежурными» автостереотипами, утверждающими образ национального «бытия» в качестве некой вневременной данности. Среди них свободолюбивый дух британской нации, приоритетность прав человека, уважение к закону, толерантность, высокая мотивация труда и материальный достаток.

Вполне закономерно, что в столь сложной обстановке разгорается нешуточная борьба вокруг консервативных лозунгов, и сами английские консерваторы вынуждены делить политическое «поле» с правыми популистами. Коренное отличие одних от других заключается не в оценке ситуации (например, той же «иммигрантской проблемы»), а в выборе способа действия. Скажем, весьма популярная и стремящаяся к респектабельности Британская национальная партия (добившаяся в 2009 г. успеха на выборах в Европарламент) уже давно выступала за прекращение «провалившегося» мультикультурного эксперимента и в защиту коренных британцев от проводимой лейбористским правительством политики «культурного обезличивания». На сайте организации, в числе прочих радикальных призывов, перечислены меры, которые, по мнению национал-патриотов, должны «вернуть» британцам их страну. Среди подобных мер незамедлительное прекращение всякой иммиграции, депортация незаконных иммигрантов, введение системы добровольного переселения для законных иммигрантов, запрещение практики «позитивной дискриминации», которая, по словам идеологов партии, «превращает коренных жителей в людей второго сорта».

Консерваторы также крайне обеспокоены социальной эрозией и неуклонно снижающимся уровнем общественной безопасности, хотя, как правило, для выражения своей озабоченности консервативный истеблишмент пользуется более сдержанными формулировками. Соответственно, меры противодействия возникающим угрозам видятся не в торжестве «запретительных практик», а в пересмотре прежних взглядов, моделей и концепций. Так, в 2001г., под впечатлением террористических атак на США, необыкновенную актуальность приобрела «мусульманская тема». В ее русле одним из объектов оппозиционной критики стало безоглядное присоединение Великобритании к Европейской конвенции по правам человека, которое расширило свободу миграции и упростило порядок предоставления убежища. Выступая 19 ноября в парламенте, представитель Консервативной партии Джордж Осборн связал повышенную террористическую опасность с проблемой миграции, в частности заметив: «Я надеюсь, мы осознаем, что подрываем права наших граждан, давая так много прав людям, включая подозреваемых в международном терроризме, которые прибыли в эту страну и требуют предоставления убежища». В 2003г. схожую обеспокоенность высказал другой видный деятель Консервативной партии, теневой министр внутренних дел Оливер Летвин: «К сожалению, имеются достаточные основания говорить, что в настоящее время через систему приема беженцев проходят люди, которые в глубине души не разделяют интересов этой страны и намереваются заниматься террористической деятельностью». Разумеется, между приведенными высказываниями было множество других, но они не произвели особого резонанса, настоящий политико-мировоззренческий шок случился двумя годами позже, после террористических актов в Лондоне летом 2005г..

Определенные параллели во взглядах английских консерваторов и правых популистов прослеживаются по вопросам о социально-политических последствиях иммиграции. В ходе парламентских дебатов 2003г. консерватор Ник Хокинс так прокомментировал ситуацию: «Правительство представило некоторые аргументы в пользу того, что мигранты приносят экономическую выгоду. Но мы располагаем иной информацией. Растущее количество иммигрантов налагает слишком тяжелое бремя на социальную инфраструктуру, на беднейшие категории граждан и на наш образ жизни».

Впрочем, британский «консервативный лагерь» исторически предрасположен к правому «крену». Еще в далеком 1968 году лидер консерваторов Эдвард Хит был вынужден корректировать курс своей партии и вывести из состава «теневого кабинета» видного консервативного политика Инока Пауэлла. Пауэлл «провинился», допустив некорректные высказывания в адрес иммигрантов из бывших колоний, он в частности прибег к историческим параллелям и уподобил Британию Древнему Риму, павшему под натиском варваров. Несмотря на показательный инцидент, с тех пор «твердая позиция» по вопросам иммиграции стала характерной чертой Консервативной партии. Спустя десятилетие ее предвыборный манифест содержал обещание ужесточить иммиграционную политику и более строго подходил к проблеме этнических меньшинств. Также не раз случались скандалы, связанные с расистскими высказываниями отдельных политиков, хотя в целом представителям истеблишмента удавалось не переступать грань политической корректности.

В пору политического расцвета консерваторов, пришедшегося на 80-е годы, были приняты законы об иммиграции (в 1981 и 1987гг.), предусматривавшие уголовное наказание за нахождение в стране сверх установленного срока. Вплоть до конца 90-х годов консерваторы не выдвигали в парламент представителей этнических меньшинств и лишь на выборах 1997 года, положивших конец многолетнему господству тори, кандидатами от Консервативной партии выступили 10 представителей иммигрантских сообществ. Сменившие консерваторов лейбористы изначально отличались большим пиитетом к выходцам из стран Третьего мира, как правило бывших британских колоний, демонстрируя удачное совпадение демократических идеалов с электоральными императивами. Тем не менее, все имеет свою меру, и когда идеалы разошлись с реальностью, победила политическая целесообразность. За последние пять лет пребывания у власти лейбористы существенно ужесточили свою позицию в отношении приезжих, чему в немалой степени поспособствовали лондонские теракты 2005 года, совершенные молодыми мусульманами – детьми натурализованных иммигрантов. Изменившийся курс оттолкнул от лейбористского правительства многих потенциальных сторонников, имеющих некоренное происхождение. Тем самым он несколько сузил избирательную базу, но четко отразил общеевропейскую тенденцию: спрос на консервативные идеи устойчиво растет и по большому счету не зависит от партийно-политических воззрений.

В русле отмеченной тенденции правительство Тони Блэра ввело ограничения на иммиграцию и усложнило процедуру получения британского гражданства, связав претендующих на него обязательством сперва научиться «британству». Что лейбористы вкладывают в это понятие? Как сказал в начале 2006 года будущий премьер-министр Великобритании, а в ту пору министр финансов Гордон Браун, «приветствуя различия, британство не должно превращаться в нечто размытое и невнятное и подразумевать исключительно терпимость к расхождениям, оставляя за скобками национальную идентичность». Подобным же образом заново осмысленные «голландские ценности» легли в основу иммиграционной политики некогда сверхтолерантных Нидерландов. (Для многих голландцев стали потрясением громкие убийства противников иммиграции – политика Пима Фортейна и кинорежиссера Тео ван Гога). Аналогичные требования выдвигались правительствами в Берлине, Брюсселе и Копенгагене. По мнению ряда наблюдателей, уже к 2002 году партийные системы Австрии, Бельгии, Дании, Франции и Голландии оказались под угрозой дезорганизации и разрушения из-за «электорального бунта», вызванного проблемой иммиграции.

Введение пакета ограничительных мер в иммиграционной сфере и общее повышение требований к предоставлению гражданства еще тогда (то есть за несколько лет до «правительственных признаний») заставили говорить об «отступлении» Лондона и Амстердама от курса на официальный мультикультурализм, которому они были наиболее привержены. Как отмечают английские обозреватели, «это стало банальностью, но трудно ожидать иной реакции в условиях, когда хор комментаторов уже объявил о смерти британского мультикультурализма в 2005г. от рук лондонских мусульман-бомбистов».

Итак, приведенные примеры говорят о том, что симптоматичные изменения в массовых настроениях затруднительно связать с конкретными идеологическими (то есть партийными) установками, в том числе и с апеллирующими к ценностям консерватизма. Глубинная суть происходящего состоит в невозможности дальше следовать или хотя бы внешне соответствовать либеральной практике мультикультурализма. Еще полтора десятилетия назад мультикультурализм олицетворял общественный прогресс, символизируя «свободу от нудных моральных обычаев и культурных тисков». С его позитивной ролью были готовы согласиться даже некоторые консерваторы. В свое время отвращение к нацизму, расизму и колониализму, унаследованное европейскими либералами от предыдущего поколения политиков, трансформировалось в сочувствие к религиозным меньшинствам любого толка. Сочувствие усиливалось комплексом вины за колониальную эксплуатацию и неизжитый эгоцентризм, которую Европа испытывала перед Третьим миром. Привлечение рабочих из недавних бесправных колоний воспринималось не только с позиций экономической выгоды, но и как подтверждение собственной правовой состоятельности. Соответственно, высокий уровень самооценки (моральной, политической, правовой) обеспечивался уважением европейских обществ к религиозным и культурным запросам приезжих.

Впоследствии состав некоренного населения пополнился миллионами мигрантов и беженцев. В числе последних особую группу составили оппоненты авторитарных режимов. К этой категории политических иммигрантов «просвещенная Европа» испытывала неподдельную симпатию, «по обыкновению» распространяемую на всех «гонимых». Результатом стало предоставление меньшинствам особого религиозного и культурного статуса, подчас подкрепленного политическими преференциями. В некоторых странах, например, в Голландии, Дании и Великобритании, мультикультурализм принял форму «позитивной дискриминации». Внедренная здесь стратегия адаптации иммигрантов предполагает наделение меньшинств ощутимыми преимуществами. В их числе пособия и льготное жилье, привилегии при приеме на работу и бесплатные языковые курсы. Она также возлагает на государство дополнительную социальную ответственность. В Голландии за счет налогоплательщиков финансируется строительство мечетей, мусульманских религиозных школ и культурных центров. Кроме того, голландскому общественному телевидению вменяется в обязанность транслировать программы на арабском языке.

Каким бы образом ни оценивать результаты подобной политики, все более очевидной становится горькая истина: создавая иллюзию терпимости за счет широких, а иногда даже эксклюзивных прав, предоставляемых меньшинствам, мультикультурализм не способствует интеграции европейского общества. Напротив, возникает дополнительный стимул для выделения все новых и новых меньшинств. Культурно изолированные анклавы разрушают гражданский социум, что в широком смысле означает не только гибель традиции («приговоренной» ультралибералами), но и гибель Европы вообще. Поэтому не приходится удивляться, что в современной Европе очень многие, причем, не только британцы, готовы согласиться с нынешним премьер-министром Дэвидом Кемероном, сперва охарактеризовавшим мультикультурализм как «барьер, разделяющий британское общество», а затем объявившим о его полном провале. Аналогичные признания, сделанные лидерами других европейских государств, ознаменовали торжество политического прагматизма, изначально свойственного консерваторам. Однако в плане практических действий все большее число европейцев симпатизирует не консерваторам (британским, французским или каким-то еще), а их «соседям справа».

Непростую ситуацию, в которой оказались европейские консерваторы, ярко иллюстрируют обстоятельства, сопутствовавшие поражению Николя Саркози на президентских выборах весной 2012г.. В результате он уступил кресло президента Франции социалисту Франсуа Олланду, а успех левых на кантональных и парламентских выборах довершил картину смены «политического климата». Переход власти к представителю Французской социалистической партии выглядит несколько странно, если рассматривать случившееся с точки зрения электоральных симпатий, доставшихся сопернику Саркози. Французы предпочли Олланда, хотя он не обладает харизмой, присущей Николя, не имеет управленческого опыта и, вообще, являет собою тип партийного аппаратчика, чья предвыборная программа плохо вяжется с реальностью. Победа социалистов едва ли объяснима и просчетами, допущенными в политике бывшего президента. Объективной данностью является экономический кризис, несомненно, влияющий на политические настроения французских избирателей, но к политике Саркози это имеет весьма опосредованное отношение.

Как представляется, гораздо важнее другое. Французам надоела не столько политика, сколько сама личность президента-политикана, построившего свой имидж на позерстве, беспринципности и легковесных заявлениях. И вот в этом уже можно усмотреть симптом болезни, поразившей «Союз за народное движение». Десять лет назад эта либерально-консервативная партия была «слеплена» из различных правоцентристских сил, объединившихся вокруг фигуры президента Жака Ширака. Побудительным мотивом послужило противостояние крайне правым, прежде всего Национальному фронту. Тем удивительнее, что спустя десятилетие выступающий кандидатом от партии Николя Саркози фактически воспринял лозунги и политическую риторику Национального фронта в отчаянной попытке отнять голоса у правых популистов и тем самым сохранить за собой президентское кресло.

Неудавшаяся попытка сыграть на антииммигрантских настроениях французских избирателей очень показательна. Ее можно рассматривать в контексте общеевропейской тенденции, связанной с отмиранием традиционных политических идеологий. Политическая борьба в европейских странах перестала быть столкновением мировоззрений, превратившись в дискуссии по частным, пусть даже и довольно важным вопросам (размер налогов, проблема иммиграции, отношения с США и т.д.). Этот процесс отразился особенно сильно на тех политических силах, которые принято относить к правым и консервативным. В ряде случаев программы традиционных правых партий по ключевым положениям стали до неразличимости схожи с программами их соперников из леволиберального и социалистического лагеря. Впрочем, на другой стороне политического спектра ситуация еще напряженнее. Все чаще консерваторам приходится «залезать» на чужое электоральное поле к «соседям» справа, благо обретающиеся там силы переживают явный подъем, обусловленный общественной востребованностью соответствующих идей.

«Приобщение» умеренных правых к идеям и ценностям радикалов облегчается еще одним немаловажным обстоятельством. Несмотря на усердно формируемый леволиберальными СМИ образ «полуфашистских» сил, голосовать за которые для приверженцев респектабельных партий и отождествляемой с ними парламентской демократии якобы просто «неприлично», национал-популисты уже давно и необратимо вписаны в существующую политическую систему. Теперь это стало еще очевиднее, поскольку представительство правых радикалов реализуется уже на общеевропейском уровне и по сути является органическим проявлением современной демократии. На деле программы популистов отличаются лишь несколько большим радикализмом в решении тех проблем, о которых говорят и «традиционные» консерваторы. Это в первую очередь ограничение массовой иммиграции из стран Африки и Ближнего Востока, необходимость снижения налогов и скептицизм в отношении ускоренного расширения ЕС. Если несколько сбавить агрессивность тона, подобные лозунги вполне подходят для либерально-консервативной публики. В то же время упомянутая категория европейцев все более приходит к осознанию, что существующие либерально-консервативные партии не в состоянии удовлетворить их спрос на стабильность и осмысленность основ социального бытия.

Итак, отрыв политического консерватизма от конкретных партийных идеологий отражает размывание идентичности европейских партий. Для нынешней Европы характерны «партии большинства», заметно смещенные к центру политического спектра. В результате программы партий-оппонентов уже мало чем отличаются друг от друга, а выраженная идейная специфика остается уделом радикалов, занявших политические фланги. Безликость и неразборчивость политических субъектов, характеризуемая политологами как принцип catch-all party («партия, охотящаяся на всех»), стала уже практически нормой. Вместе с тем нередки случаи, когда партийная принадлежность воспринимается «творчески» и не обязывает активных политиков следовать идейной традиции. Это во многом связано с позицией избирателей, которые все менее привержены внятным идеологиям и в своих политических предпочтениях все чаще руководствуются ситуацией, разного рода внешними факторами или личными качествами партийных лидеров. Равным образом, все меньше влияет на электоральное поведение социальная групповая принадлежность. Как показывают наблюдения за внутренней политикой Франции, с конца 1970-х гг. происходит ослабление связи между социально-профессиональным статусом избирателей и сделанным ими выбором.

Сказанное полностью относится к современным (в первую очередь континентальным) консерваторам, пошедшим по стопам социал-демократов в овладении искусством политической мимекрии. Во второй половине прошлого столетия успех левых на парламентских выборах во многом обеспечивался тем, что они переставали быть левыми, становясь центристами. То есть, утрачивая традиционную опору в лице исчезающего рабочего класса, социалистические и социал-демократические партии смещались к центру, становясь сторонниками либеральной идеи. Тем самым они «предъявляли претензии» на голоса среднего класса, все более многочисленного и политически активного. К исходу столетия сдвинулся весь политический спектр: «истинно» левые (коммунисты, левые социалисты и проч.) превратились в маргиналов, почти не участвующих в политической жизни, социал-демократы заняли место либералов, ради сохранения идентичности либералам пришлось поправеть. И только правые не сделались радикалами, поскольку крайним некуда отступать, и они сами порой теснят (но чаще надежно «подпирают») соседей слева. Вместо этого бывшие консерваторы сместились к центру, максимально расширив электоральную базу и переняв часть либеральных лозунгов. Правда, попутно пришлось расстаться с консерватизмом, так ведь на что ни пойдешь ради массовости!

Социально-политические процессы последнего десятилетия обнаружили нестабильность данной шкалы. Чувство незащищенности и дезориентированности европейцев в стремительно меняющемся мире поколебало саму систему политических координат, изначально выстроенную либералами на основе либеральной парадигмы. По крайней мере, появились обоснованные сомнения в ее функциональности применительно к новым электоральным ожиданиям и запросам. Огромное множество, если не большинство европейских граждан заинтересовано в скорейшей выработке приемлемой и функциональной модели социального миропорядка с исторически укорененной четкой системой ценностей и ориентиров развития. Упомянутая модель ни в коей мере не противоречит традиции индивидуализма, свободы и демократии, которая за последние полтора века стала частью европейской идентичности. Этот «социальный заказ», фактически сформированный в рамках консервативного дискурса, остается невостребованным по причине отсутствия сил, готовых его выполнить. Однако процессы столь динамичны, что, возможно, через несколько лет мы станем свидетелями мировоззренческого переворота в европейской политике, открывающего возможности для возрождения консерватизма в качестве полноценной партийной идеологии.