Книга Сергея Зенкина «Небожественное сакральное», помимо множества собственных имманентных достоинств, обладает и важным относительным в применении к отечественной ситуации. Ее появление делает явным провал не только в исследовании, но вообще в осознании того, что сакральное присутствует в круге исторического настоящего, неотложности собственного человеческого бытия, а не отделено от него почтительной или непочтитель­ной дистанцией. Слепая зона делается видимой.

Хотя последние события спровоцировали волну споров о «религии», де­баты превращаются, в основном, в демонстрацию разнообразных предрассуд­ков спорящих мировоззренческих групп. По существу, их главной чертой является именно вы-гораживание или от-гораживание «религиозного» без всякой рефлексии об основополагающем смысле самого этого действия — от­деления, проведения черты, раскалывания мира на «то» и «другое». В этот момент очень своевременным кажется появление книги, посвященной именно «небожественному сакральному» — тому, что предшествует «религиозному» и не совпадает с ним.

Вообще прием изъятия самоочевидного центра оказывается очень уместен: демонстрируя имманентное присутствие сакрального в секулярном мире, он, кроме того, обнажает неизбежное напряжение между материей сакрального и формами сознательной веры и заставляет усомниться не только в возможности редукции сакрального к божественному, о которой упоминает автор, но и в обратной редукции божественного к сакральному.

Сакральное оказывается призрачным, но вездесущим феноменом без сущности, что во многом следует из определенной философской и научной оптики модернизма, отрицающей сущности в пользу отношений. Однако парадокс сакрального этой оптике не противостоит: опыт сакрального приоткрывает разрыв между дающим его явлением и тем, что в этом явлении, отсутствуя, присутствует, создает просвет, — и этот разрыв принадлежит самому отношению. Главы, посвященные рецепции возвышенного и жуткого, напоминают нам более привычную и усвоенную эстетически сторону парадокса, глава о жертве показывает, как это противоречие оборачивается плотью и кровью.

В самом общем смысле проблема сакрального заключается в отношении к силе, каковая, возможно, и возникает (делается явленной) в акте различаю­щего и разрывающего отношения к ней. Это сила разделения и разрыва, но она же предлагает восстановление целостности и контакт.

Сакральное — это нарушение гомогенности мира и, соответственно, одно­родности языка. Оно отрицает знаковый обмен и тем самым требует какого-то иного типа обмена, со-общения. Одновременно по отношению к уже-различенному и упорядоченному универсуму сакральное принимает сторону непрерывности, трансгрессии любых границ.

С. Зенкин неоднократно упоминает о неразрешимой двусмысленности сакрального, которую можно определить как дикость, неприрученность. И хотя вся человеческая культура заключается в постоянном приручении и медиировании этой пугающей силы (а для социолога она имеет социальное про­исхождение), как сила она узнается именно по невозможности быть до конца эксплицированной или переведенной в ряд символических опосредований. Сила не может быть вполне языком, в том числе языком для самой себя.

Именно это различие между неопосредуемой силой и техниками ее сим­волического укрощения определяет важный внутренний сюжет книги. Все пущенное в культурный или религиозный оборот представляется как бы про­фанирующим исходную силу, она же амбивалентность.

С предельно внешней позиции можно было бы определить сакральное как ситуацию «не все равно» при отсутствии прямой «биологической» санкции небезразличия. Но «все есть одно» — метка того же сакрального опыта.

С. Зенкин прослеживает расположение разных версий сакрального на шкале дискретности/ непрерывности (если только можно представить себе такую шкалу). Сакральное и тут оказывается двусмысленным объектом: оно разделяет и само есть прежде всего отдельное, но оно же пронизывает на­сквозь структуру объектов и, главное, нарушает субъект-объектную дихото­мию. Таким образом, сакральное подрывает любую попытку конституиро­вать автономию — будь то автономия практического или теоретического разума или, по определению, сомнительная автономия исторического процесса (особенно интересен в данном контексте параграф об историософии Лотмана: действительно, что такое «взрыв», как не секулярный субститут вторжения сакрального?^[1]).

То «сакральное», которым заинтересован С. Зенкин, — не только еще или уже «небожественное», оно — несимволическое, хотя подвергаемое знаковой обработке. Та, по преимуществу французская, традиция мысли о сакральном, которую исследует автор, сопротивляется не только «редукции сакрального к божественному», но вообще «подведению» сакрального к символу или фигуре. Символизации, с которыми автор имеет дело, — это или вторичная отстраняющая деятельность ученых и философов, пытающихся выявить его дикую природу, или работа писателя-модерниста с неописуемым. Символ коннотирует сакральное, является следом его присутствия, но не его формой, не его собственным словом или образом. Символ понимается как нечто, при­ходящее со стороны субъекта и направленное на присваивающее отчуждение силы сакрального или косвенное подавление ее.

Это отношение к символу очень показательно для состояния современно­сти. Он подвергается сомнению сразу с двух сторон: и как рационализация неописуемого, и как эксплуатация эффекта неописуемого, производство сак­ральных артефактов^[2].

«Негативная» сила сакрального являет себя в любой попытке теоретизи­ровать о нем. Но действительно ли за пределами теории эпифания этой силы дается только трансгрессивно?

Именно безобразная сила, чистое деяние, не создающее пленку феноме­нальности, но разрывающее ее, кажется выражением специфической интуи­ции и даже «соблазна» нашего времени в широкой исторической перспек­тиве. Такая сила в некотором отношении равна предельной слабости (как у Батая): отменяя всякое различение, она уничтожает возможный антаго­низм. Возвращение к безразличному оказывается притягательным для чело­века, который разоблачил машину символизации и хочет остановить ее ход.

Однако сила, ускользающая от символического вы-явления, всегда сохра­няет свою опасность. Она и есть лишь до тех пор, пока опасна. Человек, со­знающий ее «неприрученность», но отказывающийся от внимания к символу, вынужден прибегать к «радикальным мерам» — полному очищению от силы, табуированию в разных формах рационалистического расколдовывания.

Может быть, именно отношение символа и силы, их союз и конфликт, ока­зывается одной из критических точек мысли о сакральном^[3].

Воздерживаясь от прямого подступа к «религиозному», книга частично касается важнейшего для новоевропейской культуры вида светского свя­щенного — поэтического опыта. Может быть, именно здесь делается видно, как сакральное не только схвачено бестелесным телом символа, но и высво­бождено им.

Во всяком случае, после работы Сергея Зенкина будет трудно по-прежнему сводить присутствие сакрального в светском искусстве к системе идеологических конструктов или отождествлять с вероисповеданием автора. Не-схватываемость сакрального оборачивается его вездесущностью.