Schmidt H. RUSSISCHE LITERATUR IM INTERNET: ZWISCHEN DIGITALER FOLKLORE UND POLITISCHER PROPAGANDA. — Bielefeld: Transcript Verlag, 2011. — 734s. — (Transcript: Lettre).

Монография Хенрике Шмидт «Русская литература в Интернете: между цифро­вым фольклором и политической пропагандой» поражает не только объемом, оби­лием примеров, иллюстраций и пояснений. В конце концов, Нетлор или Луркмор не хуже справляются с задачей объяснить, что означает тот или иной интернет- мем, более того, эти сетевые ресурсы служат для обкатки новых жанров самовы­ражения в Интернете. Заслуга Шмидт в другом: в интерпретации сетературы как наиболее значимого литературного проекта в России последних пятнадцати лет.

Предпосылки исследования Шмидт знакомы российскому читателю: она при­соединяется к тезису, высказанному Евгением Горным, о важности в России «свя­зей» между людьми в сравнении с личными заслугами. Горный объяснял этим популярность «Живого журнала» в сравнении с другими интернет-сервисами: эта блог-платформа быстро превратилась в способ структурирования клубов по интересам, причем не закрытых, а позволяющих «завести знакомство» при со­блюдении определенных речевых правил и условностей поведения. Как и всякий избранный круг, сообщество в ^К^К прежде всего следило за репутацией лиц известных, но в сообщество не входящих: в качестве таких лиц могли выступать неформальные лидеры офлайновой жизни, но также известные политики, жур­налисты, поп-кумиры. Шмидт проводит прямые параллели между «Живым жур­налом» и пародийной пропагандой Максима Кононенко (проекты «Владимир Владимирович™» и «Алла Бо®исовна»), а также офисным романом, описываю­щим жизнь тех же политиков и журналистов (С. Минаев и авторы «Литпрома»). Шмидт совершенно точно замечает, что если в ЖЖ сообщество могло очень строго и ревниво относиться к чужим репутациям, то как раз такого рода сати­ра в форме мыльной оперы или бульварной прозы размывает эту строгость от­ношения к репутации: осмеиваемому герою можно сочувствовать, более того, отождествляться с ним как создателем всех коммуникативных ситуаций в интернет-общении, создателем жизненного мира того, кто делает карьеру благодаря интернет-активности.

Также вполне отвечает утверждениям российских критиков и характеристика сетевой графомании: от фанфиков до сайта Стихи.ру. Шмидт критически отно­сится к попыткам Дмитрия Кузьмина проводить прополку на этом диком поле — по ее мнению, Кузьмин, пытаясь своими проектами сформировать канон для раз­мещенной в сети литературы, создает не столько литературный, сколько энцик­лопедический канон. Проект «Вавилон» нельзя считать новой классикой, но вполне можно считать новой энциклопедией, в которой есть все знания, необхо­димые читателю для того, чтобы стать контрагентом современного литературного процесса. Скорее, Шмидт солидаризуется с мнением Олега Аронсона, согласно которому в сетевой графомании соединяется выставление себя напоказ с пре­дельным доверием к поэтической функции языка.

Эта поэтическая функция языка просматривается в фольк-творчестве Рунета везде: от пресловутых вирусных мемов «медвед» и «криведко» до гипертекстовой литературы, пародирующей различные жанры в рамках одного гипертекста. Кон­цепция Шмидт, стоящая за ее рассуждениями, может быть кратко изложена сле­дующим образом. Интернет как средство передачи сообщений появился тогда, когда мобильность передачи сообщений возросла, но при этом текстовые массивы еще не стали мобильными. Web 1.0, в отличие от Web 2.0, знает интернет-биб­лиотеки, но еще не знает привязанных к мобильным устройствам интернет- служб. Потребность в мобильности компенсируется мобильными телефонами, существующими в офлайн-режиме. Следовательно, в условную интернет-биб­лиотеку приходят люди, готовые к большей мобильности. Отсюда выработка как новых норм хранения текстов (не только тематический, но и жанровый рубрика­тор) и новых норм производства текстов (включение в традиционные жанровые формы элементов прямого репортажа, внутренней речи, мгновенных сообще­ний — именно так выглядит специфическая блогерская поэзия). Тексты, несущие мировоззренческую (идеологическую) нагрузку, не могут быть частью сетературы, так как такие обладающие авторитетным статусом произведения нуждаются в спекулятивном комментарии, который немыслим в том режиме информации обмена, который воцарился в Рунете. Но в результате происходит вторичная идеологизация интернет-коммуникации, так как границы такого нового интер­активного языка действительно оказываются границами мира, а возможность мо­ментально фиксировать состояния делает человека заложником этого образа жизни в Интернете, который и воспринимается как единственный «мир». По­этому интернет-писатель, претендующий на роль властителя умов, в конце кон­цов заболевает известной болезнью интеллектуала — отсутствием иммунитета к любым (даже безумным) идеям и, с другой стороны, восприимчивостью к гос­подствующему властному дискурсу (государственному), который выступает как генератор всех мгновенных состояний, социальных статусов и обусловленных со­циальными статусами жизненных ситуаций.

Уже первая из разобранных Шмидт больших историй показывает и преиму­щества такой своеобразной герменевтики, и ее недочеты. Речь идет об организо­ванных в Сети в 2002—2004 гг. протестах против ликвидации доменного имени .su — Советский Союз, существовавшего с 1980-х гг., то есть во времена, когда действовали только обменные сети, такие как Фидо, и электронная почта. По мне­нию Шмидт, здесь столкнулись две логики — логика оптимизации, то есть ком­мерциализации, Интернета и логика мечты о неосуществившейся советской уто­пии. «Хотя эра советского господства (Domainanz) закончилась, сам домен (Domain) продолжал существовать» (с. 71). Конечно, такое утверждение Шмидт будет ключевым для последующих процессов в интеллектуальном и литератур­ном Рунете, связанных с сопротивлением коммерциализации и отрыву от почвы. Сетература представляла себя не только как некоммерческую, но и как особый мир, в котором имеют прописку литературные произведения. Логике печатного журнала, в котором редактор запускает текст в открытое обращение при условии его жесткой контекстуализации, сетература противопоставила ветвящееся дерево комментариев, позволяющее не исказить намерения автора недолжным контекс­том, но при этом привязывающее его к виртуальному «месту». Именно поэтому так популярен в качестве платформы литературных экспериментов ЖЖ — он не позволяет вынести окончательного суждения о произведении с редакторских по­зиций, но при этом он прикрепляет произведение к месту дискуссии. Может быть неизвестен пол и возраст пользователя ЖЖ, более того, нормативно эти данные неизвестны и восстанавливаются только из регулярного чтения блога, но всегда понятно (через маркировку адреса или содержание сообщения-постинга), живет ли блогер в Москве, Санкт-Петербурге или Омске. Но при этом Шмидт, как нам кажется, не учитывает, что советская ретроутопия вовсе не может быть названа технократической. Напротив, это воспоминание о времени, когда передача ин­формации не нуждалась в сложных технических опосредованиях, когда ее можно было передать аналоговыми средствами (именно поэтому в ЖЖ начиная с сере­дины нулевых годов возникало множество сообществ, ностальгирующих по со­ветским радиопостановкам, диафильмам, электрическим викторинам и другим информационным ресурсам, в ретроспективе воспринимающимся как возмож­ность ухода от тотальной компьютеризации — а примеры красного киберпанка, вроде клипа с восставшим против Ельцина роботизированным Лениным, как суб­культуры Рунета ждут своих исследователей). Отстаивание домена .su — борьба не столько с коммерциализацией Рунета, сколько с введением единых правил производства информации, от которых хочется отгородиться локальной утопией.

Или другой пример: Шмидт считает, что в литературном Рунете концепция Web 2.0 проявилась иначе, чем в мировом Интернете: если мировой тенденцией было сотрудничество, уравнивавшее наивные культурные практики и фан-культуру, то в Рунете главной тенденцией стала анонимизация. Англизация компью­терного языка, замена «автора» «аватаром» привели к тому, что «аватар встал на место автора» (с. 117), и так, согласно Шмидт, получился жаргонный «аффтар». Системное искажение речи, которое Шмидт вслед за Г. Гусейновым называет «эрративами», представляет собой такую попытку анонимизации автора, растворе­ния авторского творчества в эксцентричных правилах. Но все развитие эрративов, вплоть до появившихся в 2012 г. «аткрыток» (юмористические подписи к фраг­ментам журнальных иллюстраций столетней давности, по сути дела анекдоты, получающие вирусное распространение в социальных сетях), показывает, что проблема авторских притязаний и отказа от них вообще чужда миру такой паро­дийной коммуникации. «Падонки» и пользователи других языков выступают не как производители, а как потребители информации: все их комментарии пред­ставляют собой пародии на правила потребления. Здесь, скорее, нужно говорить о преодолении памяти, о том ограниченном потреблении, которое отличало со­ветское и раннее постсоветское время: требование вроде «аффтар, пеши исчо» или грубо-уничижительные комментарии пародируют ситуацию недоступности аутентичного авторского текста. В условиях книжной культуры аутентичный текст недоступен: он проходит через целый ряд фильтров цензуры и самоцензуры, редакторской подготовки, да и просто через фильтр времени, проходящего от соз­дания текста до его публикации, — поэтому мгновенно публикуемые и распро­страняемые в Интернете литературные тексты, разумеется, вызывают такую ре­акцию, в которой сочетаются восторг потребителя и возмущение редактора, гипердоверие и гиперкритичность. А без учета причин этой гиперкритичности трудно разобраться в том, как в России было воспринято такое явление, как троллинг (создание провокационных сообщений, вызывающих вал возмущенных от­зывов), — если нормативно троллинг представляет собой провоцирование одного оппонента, то в практике российского ЖЖ и, позднее, социальных сетей троллинг адресован сообществу. Цель троллинга — не вывести оппонента из себя, а дис­кредитировать амбиции сообщества на экспертную оценку какого-то явления или группы явлений. Это именно поведение своеобразного редактора или рецензента, который должен доказать, что его правила работы с текстом более авторитетны, чем те, которые практикует сообщество авторов.

Но нельзя не согласиться со Шмидт в том, что сетевой «креатифф» «может каждый обсуждаться на своем форуме», то есть в стихийно созданном сообществе, хотя ее отождествление «падонкоф» с креативным поколением деятелей дизайна и PR (с. 119) выглядит преувеличением. Шмидт выстраивает свою аргументацию от противного, видя в жаргонном языке отталкивание от тургеневского идеала «великого, могучего, правдивого и свободного» русского языка как языка, сораз­мерного величию становящейся нации. Гибель прежнего национального проекта, симптомы которой Шмидт очень точно находит в насмешках над «коренными москвичами» с их притязаниями на орфоэпическую норму, по мнению Шмидт, и создала отношение к языку как к материалу творчества и дизайна. Но при этом, кажется, Шмидт не учитывает, что притязания москвичей на орфоэпическую норму оспаривались вовсе не в связи с крушением национального проекта (в со­ветской форме), а вполне с позиций регионализма. Как раз отношение к «акаю­щему» «масквичу» на Кубани, на Кавказе или в Поморье — это именно отношение к нарушителю общерусской нормы, москвичи представляются девиантами ор­фоэпии, а не носителями имперской нормы. Как и многие исследователи нацио­нальных процессов в постсоветской России, Шмидт несколько преувеличивает империалистичность «московского стиля»: московский говор никогда не отож­дествлялся с литературной нормой, хотя и сближался с ней через нормы театраль­ного и радиостудийного произношения. Отсюда в книге Шмидт происходят сме­щения и в трактовке других явлений мира «падонкоф», в частности, обилие обсценной лексики, намеренная грубость отзывов о любом предмете выглядят в ее глазах признаком русского мачизма (с непременной отсылкой к мотивам прозы Виктора Ерофеева и Владимира Сорокина). Но вряд ли внутренние мотивы геро­ев этих писателей могут быть ключом к тем высказываниям, которые прежде всего дискредитируют имеющиеся способы языкового выражения, а не служат автор­скому самовыражению. Выражения, созданные на основе русского мата в этих це­лях, нельзя отождествлять с прагматикой матерной ругани, иначе нам придется отождествить и кричалки болельщиков с бандитскими угрозами, а Джойса с его перверсией внутренней речи героев отправить на сеанс к психоаналитику.

Вместе с тем, книга Шмидт поражает точностью и энциклопедической полно­той, когда речь идет о функционировании первых интернет-премий, от «Премии Рунета» до «Тенет». Совершенно верно исследовательница отмечает, что эти пре­мии были, с одной стороны, преодолением травмы разделенности русской пишу­щей диаспоры, а с другой стороны — способом легитимировать новые способы обращения с текстом без посредства редакторско-издательских механизмов, на­пример создание электронных библиотек (с. 167). Говоря о тех премиях Рунета, которые получил Максим Мошков, основатель первой (и потому инновационной на тот момент) библиотеки художественной литературы в Рунете, Шмидт заме­чает, что Мошков стал культовым сразу по нескольким причинам: ежедневное пополнение каталога библиотеки, традиционность дизайна веб-страниц, создание Мошковым и его товарищами собственных канонических текстов внутри библио­теки (начиная от инструкции по пользованию и кончая поддержанными Мош­ковым книгами). Но как только Шмидт заводит речь о профессиональных биб­лиотеках, таких как Фундаментальная электронная библиотека, созданная при поддержке Российской академии наук, то сразу же мы видим некоторую стран­ность употребления автором слова «профессионализм». Пророком профессиона­лизма в устах Шмидт оказывается Дмитрий Кузьмин (с. 173), настаивающий на отборе текстов и продуманном их представлении, тогда как в ФЭБ, по мнению автора, сохраняются следы начального анархизма Рунета, с произвольным под­бором оцифровываемых массивов. Но в том-то и специфика академического сег­мента Рунета, что тут мы имеем и профессиональный подбор текстов, и профес­сиональную подачу их. Можно было бы объединить оба значения в каком-то специальном термине, описывающем деятельность редактора веб-сайта, скажем, говорить о культуре сетевой публикации, но Шмидт слишком увлечена инерцией самого слова «профессионализм», которое ассоциируется исключительно с прак­тиками отбора, а не презентации.

Другим важным ключом, кроме профессионализма, становится ключ самиз­дата. Шмидт часто трактует самиздат не только как борьбу с цензурой, но и как борьбу с различными табу, вспоминая, например, об антинатовских фотомонтажах 2005 г., визуально отождествляющих НАТО и нацистскую Германию. Основанием для такого отождествления самиздата с нарушением этико-политических табу ста­новится чрезмерное доверие к тезисам антикопирайтного движения. Шмидт от­мечает, что М. Вербицкий, известный как борец с копирайтом, прямо поддерживал антинатовскую кампанию и после жалоб в ЖЖ основал собственную платформу LJ.Rossia.org. Но все дело в том, что самиздат как таковой не был направлен против социальной нормы или политической корректности, а борьба с политической кор­ректностью в Рунете имеет источником прежде всего экзистенциальный кризис после окончания холодной войны и только косвенно может быть связана с какими- либо интеллектуальными практиками советских субкультур. Так что вряд ли можно напрямую выводить из раскрепощенности, которую дает самиздат, нару­шение различных табу. Но при этом из этих неточных предпосылок Шмидт при­ходит к очень точным выводам о том, что издание произведений в Рунете — это не только препринты (предварительные, предбумажные публикации), но и «постпринты» (доведение уже опубликованных произведений до новой аудитории). Так как вообще публикация произведения, по мнению Шмидт, для постсоветского че­ловека является некоторой дерзостью, то вполне закономерно ожидать и некото­рого идейного раскрепощения пишущих в Сети. Эти авторы уже не скованы ста­тусом советских самиздатовских текстов как редкостей и сокровищ, но при этом весьма ревностно относятся ко всяким попыткам цензуры, в том числе и внутрен­ней. Своеобразная фиксация момента у Шмидт поражает точностью: такие мгно­венные снимки Рунета оказываются снимками и нашей памяти.

Значительная часть книги Шмидт посвящена анализу сетературы как пост­фольклора. Основной тезис Шмидт — положение о «вторичной индивидуализа­ции» литературного произведения в Сети (с. 287). Постоянная коммуникация в Интернете поневоле упрощает общение, навязывает некоторые клише; отрешение текста от бумаги оказывается и отрешением его от индивидуальной коммуника­тивной стратегии. Но сами способы размещения текста в Интернете — возмож­ности визуализации, гипертекста, мультимедийного сопровождения — произво­дят вторичную индивидуализацию, создавая неповторимую коммуникативную стратегию уже той странички, на которой размещен художественный текст. Спе­цификой российской ситуации Шмидт считает не столько большое количество любительского литературного творчества и любительского дизайна (хотя этому посвящены десятки страниц), сколько буквализацию технических понятий Ин­тернета. Исследовательница разгадывает душу пользователя Рунета, ссылаясь на букву, а не на дух: слова вроде «знак», «сеть», «киберпространство», «ризома» (и ее аналоги, вроде «сад расходящихся тропок») звучат весьма экзотично для русского уха, но зато они могут быть натурализованы и положены в основу новой поэтики. Можно создавать кибературу и исповедовать киберверу просто потому, что существует слово «кибер», означающее не только определенные технологии управления, но и определенный способ организации производства и потребления знания. Объекты в Рунете — не просто вещи или темы, а составляющие особой поэтики, даже особого мировоззрения: можно изображать жизнь как движение по поверхности экрана с помощью смыслов как объектов. Получается, что в рус­ском языке пропадает представление о технологиях как автономном мире произ­водства: кибернетику нельзя мыслить как способ управления, потому что управ­ление в России традиционно связывается с личной ответственностью, а не с функционированием автономных систем. Но зато все «кибер-» сразу натурали­зуется, попадая из области чистой функциональности в плоскость поэтики текста. Так происходит «категоризация форм и опыта цифровой кинетической литера­туры» (с. 306). Насколько реалистична такая картина? Шмидт дальше пишет о прямо противоположном движении: создании виртуальных субъектов сетературы, генераторов случайных текстов, то есть как раз о разрушении той автори­зации киберприемов, на которой держалась поэтика сетевой словесности.

Противоречие между цифровой поэтикой литературы и механикой самого цифрового мира можно разрешить, если не считать, что «составляющими вирту­альной личности становятся отдельные тексты и сообщения, которые и суще­ствуют, и могут быть прочитаны независимо друг от друга» (с. 398). Когда Е. Гор­ный характеризовал виртуальную личность как собрание текстов, он имел в виду скорее документацию личности: тексты заменяют и паспорт, и справки, и прото­колы, и автобиографии. Имелось в виду вытеснение бюрократического (пост)советского универсума новой нормой документирования — принципиально дис­кретным производством текстов, каждый из которых значим для виртуальной личности прежде всего возможностью процитировать его. Нельзя не видеть связь распадающейся на цитаты прозы (того же В. Пелевина) со становлением сетевой виртуальной личности блогера или автора специализированного форума и лите­ратурного сайта. Виртуальная личность жива до тех пор, пока ее цитируют именно в качестве личности, а не в качестве безличных и принадлежащих всем высказываний, тогда как Шмидт явно имеет в виду под виртуальной личностью мистификацию, созданную по определенным правилам, а уже во вторую очередь — воспринимаемый извне и индивидуализированный образ пользователя.

Такое понимание виртуальной личности как некоторого синтаксиса, который может соединять разнородные элементы, дает о себе знать и при интерпретации отдельных казусов блогерства в Рунете. Так, Шмидт вспоминает нашумевший постинг Доктора Ливси (писателя Сергея Лукьяненко) о ребенке из России, погибшем в США из-за беспечности его приемных родителей (с. 584). Лукьяненко как автор ЖЖ дал волю своему моральному негодованию по адресу недалеких американцев, которые, по его мнению, усыновляют и удочеряют детей из России, чтобы с ними играть, а не чтобы воспитывать. Лукьяненко закрыл этот ЖЖ пос­ле множества комментариев, упрекавших его в тенденциозности. Шмидт видит в этом свидетельство смешения приватного и публичного в блоге — писатель, высказывая свое личное восприятие ситуации, был травмирован отношением публики к его чувствам. Но проблема в том, что, сколь бы ни был искренен анти­американизм автора блога, само его высказывание не могло считываться как проявление личных чувств — осуждение американцев за невнимание к приемным детям прозвучало как осуждение чрезмерной свободы в воспитании. Лукьяненко, в своих художественных произведениях всегда проводящий моралистически- воспитательную линию, выстраивал свою виртуальную личность от противного, документируя свои воспитательские амбиции через осуждение невоспитанных американцев. Только так он мог предъявить их как раскрытый документ и тем са­мым поддержать идеологическую программу своей фантастической прозы рек­ламой со стороны своего ЖЖ-виртуала.

Общий вывод Шмидт, что Рунет делает возможным раскодирование литера­туры в качестве реальной политики благодаря именно той самой натурализации технологий в русской сетературе, а значит, реализации политтехнологий, можно принимать, а можно и оспаривать. Вывод сделан на основе чтения таких разных авторов, как Пелевин, Минаев и Проханов, каждый из которых, конечно, создавал свою виртуальную личность, но делал это по-своему. Вряд ли нужно видеть сце­нарии компьютерной игры, вдруг превращающиеся в реальность, где автор зара­нее смог описать любые компьютерные игры как суету сует. Сегодня мы видим, как авторы, критически документировавшие текущую политику несколько лет назад, теперь вещают от имени той же самой политики — таков эффект документа, ставшего единственной основой существования литературной личности.

Но дочитывая объемистую книгу Шмидт, к которой не раз еще будут обра­щаться историки русской литературы, нужно сказать похвальное слово исследо­вательнице. Шмидт убедительно связала городской постфольклор (с его фо­биями) и мемы Рунета. Шмидт прекрасно разобрала особенности сетевой поэзии как поэзии, не столько цитирующей предшествующую лирику, сколько превра­щающей в цитаты текущие состояния души, а настроение подменяющей ци­татами. Шмидт составила целую энциклопедию визуальной сетевой поэзии, убедительно и подробно описала роль генераторов случайных текстов и спам-генераторов в возникновении игровых субкультур Рунета. Даже если некоторые узловые интерпретации показались нам неточными, на этих неточных описаниях строится очень качественное литературоведение, исключительно подробные и точные разборы отдельных произведений.