Юбилей победы над Великой армией Наполеона в Германском историческом ин­ституте в Москве отметили трехдневной международной конференцией, прошед­шей с 28 по 30 мая. Организаторы конференции Денис Сдвижков (ГИИМ) и Гидо Хаусман (Фрайбург) избрали историческую память в качестве профиля этого на­учного форума. Директор института профессор Николаус Катцер, начав свое вступительное слово на английском языке, отметил, что исследование событий 1812 года долгое время исчерпывалось обращением к хорошо известным фактам «Отечественной войны» в русскоязычной историографии или «похода Напо­леона на Москву» в западноевропейской. Недавний же культурологический пово­рот с его обращением к исторической памяти в широком контексте европейских народов позволяет отойти от упрощенных взглядов, характерных для исследова­ний этого периода. Обозначая тематические и концептуальные аспекты докладов конференции, Катцер упомянул среди них политику и военное дело, историю идей, религию и фольклорные традиции, архитектуру и искусство, мифологию и литературу, социальные и индивидуальные, а также общенациональные и локаль­ные аспекты. Таким образом, задачей конференции являлось как можно полнее охватить современное состояние в изучении интеллектуальной, визуальной и ма­териальной культуры 1812 года. На русском же языке директор ГИИМ добавил, что, в отличие от Наполеона, прибывшего в Москву двести лет назад без пригла­шения, гостей и друзей института из Франции, Германии, Литвы, Украины, Польши, Белоруссии, США, Финляндии, Великобритании и России в географи­ческом центре исторических событий ждали с нетерпением.

Гидо Хаусман, в свою очередь приветствуя гостей, рассказал, как удивило его невнимание немецкой историографии к событиям не только Отечественной войны, но и Наполеоновских войн в более широком контексте. Сам профессор, принадлежа к субдисциплине имперской истории и руководя несколькими про­ектами по истории памяти в России, отметил важность этой темы, подчеркивая, что изучение войны 1812 года доказывает бессмысленность исторических иссле­дований, пытающихся ограничиться только рамками одной страны или нации. Завершая приветственное слово организаторов, Денис Сдвижков выразил поже­лание, чтобы конференция в ГИИМ сохранила заявленный профиль, не потеряв­шись в массе многочисленных исторических форумов, посвященных 1812 году, проходящих повсеместно в течение этого года. По мнению участников конферен­ции, высказанному после трех дней интенсивной работы, цель эта была пол­ностью достигнута.

В своем развернутом вводном слове к непосредственно докладной части кон­ференции Якоб Фогель (Париж), не будучи, как он отметил, специалистом по рос­сийской тематике, рассмотрел эволюцию памяти о войне и памяти вообще на про­тяжении XIX и XX веков, дабы интегрировать тему конференции в широкий контекст историографии памяти. Главной целью доклада Якоб Фогель назвал по­пытку ответа на вопрос, является ли 1812 год местом памяти (lieu de memoire), от­вечающим не только локальной концепции Пьера Нора, но и ее новейшим адап- тациям на уровне транснациональной памяти. В национальных историографиях Трафальгарское сражение в Англии, Пиренейская война в Португалии, Битва на­родов в Германии, будучи рассмотрены изолированно, до сих пор оцениваются с такой же значимостью, как и поход на Москву в России. Подобная односторон­няя оценка, по мнению Фогеля, сегодня недопустима. Тем более, что уже участ­ники Наполеоновских войн положили начало транснационализации памяти. Так, вопреки опять-таки локально односторонней оценке во французских историче­ских исследованиях, ветераны Наполеоновских войн стали социальным «местом памяти» в Бельгии, в Рейнланде и Бадене задолго до того, как они получили право слова в своей стране. В этом ключе Фогель и предложил участникам кон­ференции определить новую исследовательскую географию событий 1812 года.

Первым докладом конференции, начавшейся тематическим блоком «Память Западной Европы о 1812 г.», стало выступление Александра Мучника (Мюнхен) «1812 год в исторической памяти Мюнхена и Баварии. Обелиск на Каролинской площади в Мюнхене как место памяти». Сегодня довольно незаметный обелиск 1833 года, посвященный 29 000 баварцев, погибших в ходе русской войны, давно перестал быть местом официальной памяти. Более того, почти все время своего существования памятник, изначально стоявший непосредственно перед посоль­ством Франции, был предметом довольно негативных высказываний: иконогра­фия монумента с бараньими головами, а также надпись на обратной стороне: «...и они пали за освобождение Родины в русской войне» — не давали покоя ни современникам, ни потомкам. Так, в этом году в «Зюддойче цайтунг» обелиск был назван памятником «баранам, погибшим в России». Подобная интерпрета­ция барана с обелиска как покорного, безвольного животного, идущего за своим «фюрером» на убой, была основной и избегалась лишь непосредственно после создания обелиска, а также в период фашистского режима. Однако, по мнению Мучника, интерпретация обелиска как памятника павшим в войне против России неверна изначально. Бавария с 1813 года воевала против Наполеона, и в честь ее участия в Освободительной войне Людвиг I Баварский провел целую мемо­риальную программу, воздвигнув такие монументы, как Зал славы в Валхалле, Зал освобождения на горе Михаельсберг, Триумфальные ворота в Мюнхене. В рамках этой программы, считает Мучник, и следует рассматривать обелиск — как памятник баварским солдатам, косвенным образом принявшим участие в вой­не против Наполеона.

Ларс Петерс (Берлин) расширил географию исторической памяти об Отечест­венной войне в докладе «'Черезрусские снега". Память о 1812 годе в английской литературе 1815—1945 гг.». В целом за этот период в Англии было издано 534 романа, посвященных Наполеоновским войнам. Начало этому жанру поло­жили такие произведения Вальтера Скотта, как «Уэверли» (1814) и «Антиква­рий» (1816). Из этой полусотни произведений 21 было посвящено событиям 1812 года — несмотря на то, что английские солдаты не принимали участия в рус­ско-французской войне. Подобные сочинения в жанре военного романа, столь популярного в Европе в 1820-е годы, брали за основу структуру исторического романа, перерабатывая воспоминания ветеранов в фиктивные приключения. По­добная трансформация в рецепции истории характеризует переход от коммуни­кативной памяти к культурной, завершенный, по мнению Петерса, к 1850 году. Хотя сюжеты подобных произведений очень разнообразны, но, как показал ис­следователь на примере романа анонимного автора «Бензон Поулет», изданного в 1833 году, основной целью их создателей было рассказать о собственной исто­рии и культуре на фоне чужих стран и военных декораций.

К письменным свидетельствам о военных действиях в докладе «Память о 1812 г. во французской армии: труды Военного депо (Depot de la Guerre)» обратилась Ив-Мари Роше (Париж). Наполеон активно поддерживал работу Военного депо, соз­данного еще маркизом Лувуа в 1688 г. в качестве отделения Военного департа­мента, в задачи которого входили сбор и архивация документов и составление отчетов о военных операциях. Однако документальная достоверность материалов Военного депо, как давно доказано, является весьма сомнительной, поскольку главной задачей организации была не столько архивация «объективных» фактов, сколько создание официальной памяти о военных операциях. Так, с 1802 года вплоть до начала подготовки похода в Россию в свет выходил периодический «Мемориал Военного депо» с сообщениями о Наполеоновских войнах под на­чальной редакцией самого императора. Поэтому события, подобные взятию Москвы или переходу через Березину, не обладающие славой сражений при Аус­терлице или Йене, вызывали большие трудности у всех последующих издателей «Мемориала»: том, посвященный русскому походу, так и не был написан. Однако с началом второй Реставрации Военное депо обратилось к ветеранам с просьбой предоставить в архив имеющиеся у них документы и воспоминания о событиях 1812 года. Пополнив таким образом собрание материалов по русскому походу, Депо в свою очередь предоставило свой архив в пользование мемуаристам и ис­торикам: большинство солдатских воспоминаний, написанных во второй поло­вине XIX века, было создано при использовании этих собраний. Таким образом, по мнению Роше, был совершен переход от использования Военного депо в целях политической пропаганды к его использованию для создании национальной па­мяти о военных походах. Этот переход характеризует и предисловие главы Депо Пеле к его «Военным воспоминаниям об испанском наследстве Людовика XIV», в котором он указывает на то, что роль истории заключается в просвещении, а не в создании блестящего образа правителей, и основание Галереи сражений в Вер­сале Луи-Филиппом и Музея армии Наполеоном III.

К другим письменным свидетельствам эпохи обратился Клаус Шарф (Майнц), рассказав о своих исследованиях в докладе «Д-р Антон Вильгельм Нордхоф — сви­детель и летописец мировой истории в Москве 1812 года». Немецкий врач Нордхоф служил в России с 1806 по 1819 год и вновь, после краткого пребывания на родине, с 1822 по 1825 год — сперва у фельдмаршала Гудовича, бывшего московским ге­нерал-губернатором до 1812 года, а потом в семье Григория Чернышева, друга Гудовича, отца декабриста Захара Чернышева. При этом Нордхоф, его жена и дети находились в очень теплых отношениях с семьей Чернышева, ведя с ними много­летнюю переписку и после выезда в Швейцарию, так что либеральные взгляды российской аристократии нашли отражение в его частных записках. В результате подробного анализа текста Шарф пришел к выводу, что воспоминания Нордхофа легли в основу хорошо известного издания 1822 г., выпущенного на французском языке под заглавием «История разрушения города Москвы в 1812 году и событий до, в течение и после катастрофы». В предисловии к этому изданию автором на­зывается прусский военный на русской службе, однако из текста очевидно, что на­писан он был цивилистом, бывшим свидетелем московского пожара 1812 года. Шарф обратил внимание, что Нордхоф, рассказывая не столько о войне, сколько о событиях, предвосхитивших разорение Москвы, чрезвычайно негативно описы­вает Ростопчина, приписывая ему тайный приказ о поджоге города. Более того, внимательное прочтение текста показывает, что под «разрушением Москвы» автор подразумевал не столько нашествие Наполеона, сколько ксенофобское правление Ростопчина, приведшее, по мнению Нордхофа, не только к физической, но и к со­циальной катастрофе. Примечательно то, что после выхода в свет французского издания Ростопчин счел необходимым официально заявить о своей непричастно­сти к пожару. Подобное положение объясняет, почему Нордхоф, будучи едва ли не личным врагом Ростопчина и откровенным приверженцем либеральных ре­форм в России, напечатал свои записки под псевдонимом.

После первого обсуждения сделанных докладов участниками конференции, в ходе которого главным образом задавались уточняющие вопросы к содержа­нию сообщений, Томас Штамм-Кульман (Грейфсвальд) продолжил тему памяти о Наполеоновских войнах докладом «От Тауроггенской конвенции до русско-немецкого братства по оружию. Переход Пруссии на сторону России и 1813 год в немецкой культуре памяти до конца господства СЕПГ». С 1933 по 1945 год и вновь с 1954 года университет города Грейфсвальд носит имя Эрнста Морица Арндта, профессора и писателя, родившегося в этом городе, автора знаменитых памфлетов, призывавших немцев к борьбе против французских завоевателей, сек­ретаря и ближайшего помощника барона Штайна. Вернуть имя Арндта, изна­чально данное университету Германом Герингом, в ГДР было возможно потому, что Арндт принадлежал к числу таких прусских деятелей эпохи Наполеоновских войн, как Гнейзенау и Шарнхорст, Клаузевиц, Ян или Фихте, которые, согласно трактовке СЕПГ, спасли свою страну тем, что верили в народ и воевали в союзе с Россией. Освобождение городов Пруссии русской армией в 1813 году стало основой для проведения аналогии между событиями 1812—1814 годов, Второй ми­ровой войны и современным положением разделенной Германии в исторических работах и политических речах в ГДР. Параллели эти, если и не высказанные на­прямую, были повсеместны. К примеру, создание западногерманской армии в рамках Североатлантического союза в этом случае сравнивалось со службой не­мецкого контингента в Великой армии в 1812 году, в то время как совместные действия русской и прусской армий в 1813—1814 годах, приведшие к освобожде­нию и процветанию восточной Германии, ставилось в пример современникам. Та­ким образом, согласно анализу Штамм-Кульмана, в концепции СЕПГ, основан­ной на интерпретации событий Наполеоновских войн, ГДР являлось некоей реализацией мечты немецких патриотов 1813 года, призванной в союзе с Россией прийти на помощь своим соотечественникам на западных территориях, оккупи­рованных империалистическими странами.

Тему памяти о 1812 годе в Германии продолжила Алена Постникова (Екатеринбург), выступившая с докладом «Образ Великой армии на Березине в 1812 г. в зеркале русско-немецких отношений». Она показала несколько стадий транс­формации интерпретации последнего сражения Наполеона в России во француз­ской и немецкой историографии. Уже «Бюллетень Великой армии» за 2 декабря 1812 года представил переход через Березину гениальным тактическим ходом Наполеона и героической победой французских солдат. Подобный взгляд на это событие господствовал, по мнению Постниковой, как во Франции, так и в странах Германии, вплоть до 1840-х годов, когда противоречивый образ Напо­леона уступил место описанию переживаний «обычного человека». Только с кон­ца 1850-х годов, с возрождением культа Наполеона, в описаниях обеих стран вновь принимается концепция 1812 года. Однако в Германии после франко-прус­ской войны особенно выделялось решающее значении немецких войск в победе при Березине. Данная оценка, по мнению Постниковой, характерна и для совре­менной историографии обеих стран, с той только разницей, что в немецких рабо­тах вина за огромные потери, с которыми была сопряжена победа при Березине, ложится не на Наполеона, а на русскую зиму. В целом, заметила Постникова, в на­учной литературе Германии и Франции это сражение до сих пор анализируют только с точки зрения участия в нем своих соотечественников.

Сократив рассматриваемый временной отрезок всего до нескольких лет, Денис Сдвижков (Москва) в свою очередь обратился к коммеморации 1812 года в до­кладе «Короткая память Священного союза, 1812—1817/19 годов». Если имперскую память о 1812 годе, по мнению Сдвижкова, следует называть памятью во­енной, поскольку все празднования последних лет были посвящены именно армии, то семантика этой памяти была, напротив, личностной. Лейтмотивом метафорики жертвенности, основанной на евангельских мотивах, характерной для всей эпохи правления Александра I, становится идея грехопадения и искупления: Москва в конце 1812 года трактуется как добровольная жертва в искупление гре­хов не только России, но и всей Европы. Такая трактовка памяти 1812 года была принята, хотя и не всегда положительно, и в немецких землях, прежде всего в Пруссии. Александр I, помимо своей воли и собственной стратегии деперсона­лизации, в немецких землях трактовался как олицетворение Спасителя, а Россия в целом, и Москва в частности, фигурировала как жертва. Иоганн Даниель Фрид­рих Румпф предлагал даже сделать Москву главным памятником войны за осво­бождение, а Фридрих-Вильгельм III во время своего визита в древнюю русскую столицу коленопреклоненно благодарил «Москву-спасительницу». Этот эпизод как нельзя более наглядно показывает, как на общеевропейском уровне, пусть и совсем недолго, работала христианская модель памяти о 1812 годе. Однако в тече­ние XIX века эту, по выражению Сдвижкова, домодерновую память сменяет топологизация мест памяти и национализация семантики, так что межнациональ­ная память вскоре предается забвению.

Второй круг дискуссии дня, обобщившей все предыдущие доклады, оказался спонтанно посвящен теоретическим проблемам. Клаус Шарф указал на то, что, по его мнению, нельзя рассматривать национальные традиции интерпретации как цельные: французская, немецкая или российская историографии не только ме­нялись в течение времени, но и проходили развитие в параллельных, нередко оппозиционных внутренних концепциях. Постникова, Уортман и другие участни­ки конференции отметили необходимость исследования документальных сви­детельств как единственно возможной базы для написания любой истории памя­ти, а Татьяна Сабурова (Омск) сделала несколько уточнений методологического характера, обратив внимание собравшихся на существование иных форм иден­тичности, помимо национальной. Кроме того, Сабурова отметила роль войны 1812 года в контексте формирования исторического сознания и новой темпоральности XIX века, в терминах разрывов и преемственности.

Второй день конференции открылся тематическим блоком «1812 год в памяти народов Российской империи и их соседей». Первым выступил Виргилиус Пугачаускас (Вильнюс), главный специалист по Наполеоновским войнам в Литве. Оза­главив свой доклад «Литва и Россия в 1812 г.: нелояльное подчинение», Пугачаускас рассмотрел военно-политическое положение, в котором оказалось княжество во время войны, и обратился к литовской национальной памяти о 1812 годе. Как Алек­сандр I, так и Наполеон стремились завоевать симпатию литовского дворянства, обещая тем или иным образом решить вопрос о суверенитете княжества. Когда французские войска пересекли границу Российской империи в Виленской губер­нии, население встретило их как освободителей, и лишь малая часть правящей элиты осталась верна российскому императору. Участие в войне вместе с францу­зами стало в памяти Литвы о 1812 годе периодом несбывшихся надежд на собст­венную государственность. С первого же послевоенного периода воспоминания о 1812 годе приобрели форму коммуникативной памяти, передававшейся по до­машней, по выражению Пугачаускаса, «подпольной» традиции. В основе ее лежало народное творчество, особенно военные песни, рассказывающие о конкретных со­бытиях военного периода. Подводя итоги, Пугачаускас отметил, что, оставаясь в ис­торической памяти периодом борьбы за независимость, 1812 год явился основой для формирования гражданского самосознания молодого поколения литовцев.

Далее с докладом «Историческая память об Украине и украинцах в Отече­ственной войне 1812 года» выступила Виктория Солошенко (Киев). Несмотря на то что уже М.И. Кутузов положил начало созданию исторической памяти об уча­стии украинцев в войне, оставив воспоминания о героизме своих солдат, эту тему нельзя назвать достаточно исследованной. Солошенко показала на примере от­дельных судеб участников войны в составе казацких отрядов и Полтавского полка, что украинцы восприняли войну 1812 года как отечественную, даже не по­мышляя о возможности обретения независимости.

После небольшой паузы Маргарита Фабрикант (Минск) выступила с докла­дом «"Лошадьми, людьми и соломой": деромантизация войны 1812 года в белорус­ском историческом нарративе». Во внутреннем историческом нарративе Белорус­сии война 1812 года является «неудобным», то есть неинтегрируемым, событием, необычайно мало исследованным до сих пор. Такое впечатление сложилось у Фаб­рикант после анализа соответствующих разделов в университетских учебниках по истории Беларуси и подтвердилось после ознакомления с юбилейными меро­приятиями этого года: выставкой в минском Национальном историческом музее, программой научной конференции в Витебском государственном университете и выпуском сборника документов «Беларусь и война 1812 года». Для всех них ха­рактерны одни и те же нарративные стратегии: деперсонализация действующих лиц; обобщение, вплоть до ускользания и фантомности конкретных событий войны и понимание Беларуси исключительно как территории, насильно втягивае­мой в глобальные исторические события, но не являющейся при этом самостоя­тельно действующим персонажем, — то есть, по выражению Фабрикант, как ре­сурса мировой войны. Причины подобной трактовки и отсутствия интереса со стороны историков к войне 1812 года, по мнению исследовательницы, объ­ясняются ее неудобностью для принятой сегодня структуры построения белорус­ской национальной идентичности: эти события как бы нарушают целостность ис­торического нарратива и границу между специфически белорусскими событиями XIX века и мировыми войнами века XX. Назвав подобную копинг-стратегию деромантизацией, Фабрикант предложила (в противовес обсуждавшейся днем раньше коллективной памяти о 1812 годе) термин «коллективное забывание» Эрнеста Ре- нана для описания данного положения в белорусской науке.

К национальной идентичности в контексте Отечественной войны в докладе «"Ты показал, как Русскому должно умирать за Русь": посмертная роль князя П.И. Багратиона в формировании русской нации» обратился и Шон Поллок (Дей­тон, Огайо). Поводом для этого исследования (одного из очень немногих посвя­щенных Багратиону) послужил памятник на Бородинском поле. Воздвигнутый с переносом захоронения только в 1839 году, монумент как мнемонический прием, а с ним и сама личность Багратиона награждались значением в рамках правительственной программы мемориализации 1812 года. По мнению Поллока, уже поэма Жуковского 1812 года «Певец во стане русских воинов», возможно, первое произведение, посвященное Бородину, возводила Багратиона и его това­рищей в ранг национальных героев, подавших пример самоотверженного служе­ния России всем последующим поколениям. Также и могила Багратиона и па­мятник на Бородинском поле в 1839 году должны были подчеркивать значение выполнения долга перед Родиной, стоящего превыше всего. Наконец, после пе­риода забвения 1920—1930-х годов в 1943 году выходит в свет роман Сергея Голубова «Багратион: слава и честь», развивавший основную мысль поэмы Жуков­ского. Таким образом, на протяжении двухсот лет образ князя Багратиона как в официальной, так и в литературной памяти служил национальным примером героической смерти во имя спасения Отечества.

Завершая тему памяти (бывших) народов Российской империи, Йоханна Вассхольм (Турку) представила доклад «Интерпретация 1812 г. в Великом княжестве Финляндском: Опыт современников и историческая память». Отметив, что в на­чале XIX века Финляндия не может быть отделена от Швеции и поэтому ее ис­следование в большой степени релевантно для обеих северных областей, Васс- хольм рассмотрела взаимосвязь между политическими последствиями событий 1812 года в Скандинавских странах и современной коммеморацией. С 1809 г.

Финляндия по условиям мирного договора между Россией и Швецией вышла из состава королевства и стала провинцией Российской империи. А в 1812 году Александр I посетил древнюю финскую столицу Або (Турку), где у него состоя­лась долго державшаяся в тайне встреча с кронпринцем Швеции Карлом Бернадотом. Неожиданным результатом этой встречи стало то, что Бернадот не стал, вопреки своим предвыборным обещаниям, воевать за возвращение Финляндии, но согласился поддержал Россию против Франции. Таким образом, союз с Рос­сией, будучи одним из решающих событий в истории страны, вытеснил войну 1812 года из национальной памяти в Финляндии. В Швеции же настолько болез­ненно были восприняты события 1809 и 1812 годов, что Наполеоновские войны были забыты вплоть до Второй мировой войны. Таким образом, отметила Вассхольм, несмотря на запланированные торжества, приуроченные к двухсотлетнему юбилею встречи в Турку, коллективной памяти о событиях 1812 года в Финлян­дии и Швеции, за исключением исторической науки, не существует.

Согласно формату конференции, в качестве обобщающего слова к первому те­матическому блоку второго дня Рут Лейзеровиц (Варшава) прокомментировала сделанные доклады. Поддержав мнение Гидо Хаусмана о том, что в европейской историографии 1812 год практически не принимался во внимание, Лейзеровиц указала на то, что периферийные регионы России тем более выпадали из поля зрения исследователей. Затем, на примере священников Польши и Белоруссии, приветствовавших русский поход Наполеона, исследовательница показала, что амнистия, объявленная Александром I всем, отступившим от своего долга перед Отечеством, не распространялась на коллаборационистов из рядов церкви. Кроме того, Лейзеровиц указала на то, что все представленные исследования показали необходимость контекстуализации памятных действий — таких, к примеру, как переименования города Айлау под Калининградом в Багратионовск в 1945 году. Наконец, исследовательница подчеркнула то значение, которое имела эпоха Со­ветского Союза для современной памяти о войне 1812 года на территории не только бывших республик, но и стран, оказавшихся под его влиянием.

Докладом Ричарда Уортмана (Нью-Йорк) «Историческая память и миф в об­ращениях к 1812 г.» открылся тематический блок «Историческая политика и па­мять в России». Американский исследователь рассмотрел коммеморацию Отече­ственной войны через призму правительственной идеологии, или, используя термин самого Уортмана, «сценария монархии» Александра I и Николая I. По мнению историка, репрезентация монархии расходилась с той коммуникативной и коллективной памятью, с которой должна была бы быть единой, так что миф и память оказались по разные стороны баррикад. Так, трудность для политической репрезентации составляло Бородино, которое, с одной стороны, было провозгла­шено победой российской монархии и ее армии, а с другой, было народной побе­дой в борьбе за освобождение. Эта разница в восприятии события не позволяла политическому мифу инкорпорировать общественную память, почему и понадо­билось, по мнению Уортмана, предпринять усилия для ограничения памяти и подмены ее собственным нарративом. Так, к примеру, появившиеся в 1812 году патриотические лубки, выпуск которых был разрешен, если не поощрен прави­тельством, были призваны показать народу, что быть русским означает самоот­верженно служить своей Родине. Однако, как только Великая армия была разбита, героизация народа в лубках была заменена героизацией Александра I, а победа была приписана божественному провидению. Отказ от празднования годовщины Бородинской битвы стал, согласно Уортману, лишь очевидным примером этой стратегии забывания, нацеленной на память о роли народа в победе над Наполео­ном. Поворот в этом забывании произошел лишь в 1830-х годах, когда в офици­альную идеологию была интегрирована коллективная память. Такая необходи­мость возникла, по мнению Уортмана, в ходе подготовки Крымской войны — и была окончательна забыта после поражения 1856 года вплоть до юбилея 1912 года. Таким образом, по мнению Уортмана, в преддверии войн XX века в России не су­ществовало единой для населения и правительства памяти о 1812 годе.

Следующим докладчиком был Александр Мартин (Нотр-Дам), представивший проект « "Воля Господня была на то, чтобы я не покинул Москву": прозрение им­мигранта в 1812 году». В основу этого проекта были положены два текста: ано­нимный манускрипт 1835 года, обнаруженный исследователем в Государственном Историческом музее и описывающий впечатления немецкого купца в Москве в 1812 году, и уточняющая авторство манускрипта петиция купца Иогана Амбро­зия Розенштрауха, обнаруженная в ЦИАМ, в деталях и почерке совпадающая с ма­нускриптом. История Розенштрауха 1812 года, как заметил Мартин, это результат селективной памяти и забывания, понимаемый только через призму индивиду­альной биографии. Выходец из состоятельной прусской купеческой семьи, про­тестант и масон, Розенштраух занимался актерским ремеслом до конца 1890-х го­дов в Германии, а в 1804-м иммигрировал в Россию, где сперва служил актером в петербургском императорском театре, а потом перешел в купечество. В 1811 году он открыл свое дело по импорту товаров в Москве на Кузнецком мосту, оказав­шись таким образом в центре событий 1812 года. Хорошо заработав на вторжении французских войск и поднявшись в первую гильдию, Розенштраух в 1820 году оставил свои магазины сыну, уехал в Одессу, где сдал экзамены на священнослу­жителя, после чего стал пастором в Харькове, где и написал свои мемуары. Его воспоминания были несколько раз изданы и переведены на русский язык, были использованы Жуковским, Лесковым и другими и в целом играли довольно за­метную роль к русской культуре XIX века — в то время как современные иссле­дователи, за одним-единственным исключением, не обращались к этому тексту. По мнению Мартина, эти воспоминания представляют сегодня большой интерес благодаря нескольким аспектам и могут рассматриваться как индивидуальный взгляд на события глазами одновременно актера в том, что касается описания де­талей и построения рассказа, и священнослужителя в том, что касается морализа­торства. Уникальность его отношения к событиям 1812 года заключается в том, что они не только в материальном смысле позволили ему отойти от дел и начать учебу в семинарии, но и окончательно определили его религиозный выбор.

Далее Ольга Эдельман (Москва) в докладе «Декабристы — дети 1812 года?» проанализировала влияние, оказанное событиями Отечественной войны на вос­стание 1825 года, дабы выяснить, существовала ли действительная взаимосвязь между этими двумя событиями или же она была только идеологической схемой, созданной в рамках 150-летнего юбилея войны с Наполеоном. Среди документов следствия, с которыми работала исследовательница, довольно много места уделе­но разбирательству причин вольнодумства и либеральных идей декабристов. Об­ратившись к «вопросам о воспитании», заданным всем подследственным, Эдельман смогла выяснить, что заграничные походы, в которых принимало участие большинство из руководителей восстания, сыграли решающую роль в понимании ими необходимости перемен. Отечественная же война, согласно некоторым от­ветам на вопросы, относящиеся непосредственно к организации восстания, при­мер самоотверженного служения Родине и подъем патриотизма в 1812 году стали решающими для их вступления в тайные общества. Эти общества были представ­лены как созданные на благо России, а их члены — желающими всеми силами служить Отечеству в мирное время. То есть, по мнению Эдельман, для самих де­кабристов существовали две параллельные линии в определении влияния на их участие в восстании, оказанного Отечественной войной, и на их либеральное мышление, в котором сыграли роль заграничные походы. Лишь со временем, ко­гда произошло переосмысление событий 1812 года, описанное в предыдущих до­кладах, в мемуарах участников восстаний Отечественная война стала описы­ваться как ключевой момент в их судьбе.

Марина Федотова (Санкт-Петербург) в своем докладе «1854 как 1812: кон­струирование образов двух войн в патриотической культуре Крымской войны» об­ратилась к войне 1850-х годов как периоду коммуникативной памяти и базе для построения последующих военных мифов в Российской империи. Основным ис­точником для ее исследования послужили карикатуры и публицистические статьи военно-патриотического характера. В них, как и в письменных источниках, сравнение Отечественной и Крымской войн прослеживалось уже со времени празднования 40-летней годовщины вступления русских войск в Париж. При этом речь шла не только о необходимости теперь, как и в 1812 году, защищать Ро­дину от Наполеона (уже III). Неожиданно традиция толкования Бородинского сражения как моральной победы русских войск над европейскими, сложившаяся к 1850-м годам, оказалась востребованной в свете поражений Крымской войны. Так, затопление черноморского флота в Севастопольской бухте сравнивалось с принесением в жертву Москвы, а схема адмиральского совещания 1854 года, посвященного планам действий морских сил, соответствовала ставшему уже ка­ноническим представлению совета в Филях. Таким образом, оборона Севасто­поля воспринималась русским обществом сквозь призму Отечественной войны и, соответственно, наделялась культурными атрибутами войны за Родину и свя­тую веру. В свете этой параллели, по мнению Федотовой, следует рассматривать и создание панорамных полотен «Оборона Севастополя» и «Бородинская битва».

К художественным произведениям как источникам в докладе «Образы Оте­чественной войны 1812 года в визуальной культуре Первой мировой войны» обра­тилась и Юлия Жердева (Самара). По мнению исследовательницы, в 1914 году правительственная пропаганда попыталась подменить коммуникативную память о настоящей войне культурной памятью о войне 1812 года. Документальные съемки на фронте в первое время военных действий оставались под запретом, что, по мнению Жердевой, прямым образом сказалось на массовой визуализации Первой мировой войны в жанрах предыдущего столетия — рисунках, лубках и карикатурах. Формальной основой для них послужили переизданные по случаю столетнего юбилея сатирические открытки Отечественной войны. Кратко пред­ставив весь широкий визуальный пласт, созданный или растиражированный в честь этого юбилея, Жердева показала различные способы перевода его смыслов и форм на язык патриотической сатиры и карикатуры времен Первой мировой. Так, к примеру, в подобных карикатурах первый французский император пред­ставлялся правителем и военачальником куда более мудрым, чем Наполеон III или Вильгельм I. Лубок и сатирическая открытка 1914—1917 годов вслед за по­добными им произведениями визуальной культуры 1812 года обращались к теме борьбы за мировое господство, изображали немецких военных как убогих, калек или детей, обращались к таким сюжетам, как бегство Наполеона и отступление армии, угощение русским гостинцем и т.д.

В продолжение темы памяти о 1812 годе в начале XX века Галина Ульянова (Москва) сделала доклад «Столетие Бородинской битвы в августе 1912 года: смыслы коммеморации». В фокусе коллективной памяти о войне 1812 года иссле­довательница осуществила подробный анализ печатных произведений, вышед­ших в свет в связи с юбилейными торжествами 1902 года: гравюр с изображением праздничных мероприятий на Бородинском поле и фотографий из путеводителей по местам воинской славы. Затем Ульянова обратилась к торжествам 1912 года, начав с реинкарнации, согласно терминологии Пьера Нора, мест памяти. Кроме того, Ульянова на основе ранее не изученных архивных документов рассказала о подробностях подготовки торжеств, в которых благодаря деятельности органи­заторов принимала участие вся Россия.

В завершение дня модератор последних секций Андрей Андреев (Москва) об­общил результаты прозвучавших докладов, отметив, что до этого времени не была затронута тема мифа 1812 года в начале XXI века. При этом явно недостаточный интерес современных исследователей к многочисленным мемуарам свидетелей Отечественной войны, замеченный Шарфом и Мартином, можно, по мнению Андреева, объяснить преобладанием в трактовке 1812 года мифа о народной по­беде, для которого индивидуальные воспоминания очевидцев представляются «неудобными». В последующей дискуссии участники конференции обсудили, ка­кую роль в коммеморации войны играли нарративы о царе-освободителе, о на­циональной принадлежности образа врага, о православной религии.

Последний день конференции прошел в рамках тематического блока «Носи­тели исторической памяти». Гидо Хаусман выступил с докладом «"Трофеи вой­ны". Воспоминания о плене», в котором рассказал не только о судьбе военноплен­ных 1812 года, но и об их памяти, обратившись таким образом к маргинальным нарративам Отечественной войны. Первые воспоминания военнопленных появи­лись сразу после окончания кампании, однако вплоть до 1850-х годов их авторами являлись исключительно офицеры. Заметное влияние на подобные мемуары, по мнению исследователя, оказала коммуникативная культура первых послевоен­ных лет, а также изменения в политической и социальной ситуации. При этом русскоязычные мемуары заметно уступают в численности воспоминаниям участ­ников Великой армии. О судьбе русских во французском плену сообщения остав­ляли бывшие противники: Хаусман привел примеры воспоминаний об обхожде­нии с пленными из мемуаров Филиппа-Поля де Сегюра, Фридриха Штегера, а также из художественных работ (рисунков и акварелей) участников похода. Та­кие описания, характерные для первых послевоенных лет, вскоре уступили место рассказам французских и немецких офицеров о собственном нахождении в плену. Тон воспоминаний о русском плене мог быть при этом совершенно противопо­ложным: от радикально антирусского до удивительно доброжелательного. Под­черкнув, что издание тех или иных мемуаров зависело в том числе и от поли­тического положения и уровня национализма в стране, Хаусман отметил, что мемуары военнопленных, безусловно, играли более значимую роль в культурной памяти XIX века, чем та, которую определили им современные историки.

Тему офицерских воспоминаний продолжил Евгений Каменев (Петрозаводск), выступивший с докладом «Ключевые понятия коммеморации 1812 г. и их развитие у офицеров русской армии в послевоенный период (1812 — сер. 1820-х)». Определив понятия «Родина», «Отечество», «государство» и «гражданин», свойственное на­чалу XIX века, Каменев очертил основу социально-политических взглядов рус­ского офицерства. Характерным для них являлось понимание себя как «сынов Отечества», добровольно служащих во славу России, в противовес пониманию себя крестьянскими рекрутами, для которых служба являлась принудительной. Это представление о крестьянах изменилось в 1812 году, показавшем, что и они осознанно, а не под кнутом, идут воевать за Россию. С этим, по мнению Каменева, и связано возрастание интереса к положению крестьянства со стороны российской интеллигенции, и в первую очередь поколения ветеранов. В то же время то вни­мание, которое Александр I стал уделять делам Европы после окончания военных действий в ущерб внутренним делам государства, могло быть расценено офицерст­вом только как отречение от служения Отечеству и, соответственно, предательст­во. Таким образом, считает Каменев, в понятие «сынов Отечества» после 1812 года были впервые включены крестьяне, но из него был исключен царь, что и послу­жило основой для формирования декабристской идеологии.

Вольфганг Мерле (Штутгарт) докладом «Живописная хроника военной ката­строфы: акварели и рисунки вюртембергского офицера артиллерии Христиана Вильгельма фон Фабер дю Фора» вновь переключил внимание участников конфе­ренции с письменных источников на художественные. Серия из 99 акварелей и рисунков, созданная в 1827—1830 годах на основе набросков, сделанных во время похода в Россию, была широко известна при первой публикации уже в 1830-е го­ды. В это время в Вюртембергском королевстве, состоявшем в союзе с русским императорским домом, проводилась активная коммеморативная программа в от­ношении участия швабских солдат в Наполеоновских войнах. В рамках этой про­граммы, стремившейся избежать любых политических интерпретаций вынужден­ного союза с Наполеоном, по мнению Мерле, и следует рассматривать создание серии Фабера дю Фора. Пацифистская, на первый взгляд, критика художника на­правлена, по мнению Мерле, непосредственно на военную практику русского по­хода, а не на войну как таковую. Эта критика прослеживается не только в пред­ставлении разрушительных последствий войны, храбрости русских солдат и крестьян, но и в религиозном контексте всей серии, в который оказываются впи­санными военные действия. При всей значимости этой серии для коммеморатив- ной культуры 1812 года, Мерле отметил, что она не является типичной для вюр- тембергской памяти о войне: как показывает анализ воспоминаний швабских ве­теранов, память об участии в войне с Россией отличалась большим разнообразием во взглядах и оценках.

К методологической основе исследований исторической памяти обратилась Татьяна Сабурова (Омск) в докладе «Воспоминание и идентичность: Отече­ственная война 1812 года в мемуарной литературе и памяти поколений». Иссле­довательница показала значимость поколенческого концепта памяти для изуче­ния коммеморативной культуры 1812 года в «долгом XIX веке». Проблема соотношения индивидуального и коллективного в исследованиях памяти, раз­граничение между профессиональными и непрофессиональными знаниями о прошлом занимают, по мнению Сабуровой, принципиально важное место. Диф­ференциация между памятью как индивидуальным явлением, ограниченным личным опытом, и воспоминанием как социальным феноменом, предложенная Джеем Винтером, а также разделение коммуникативной и культурной памяти у Яна Ассмана стали основными для исследования Сабуровой. Мемуарная ли­тература, по мнению Сабуровой, является особенно ценной для выявления взаимосвязи между памятью и идентичностью, способными влиять друг на дру­га, поскольку воспоминания отражают особенности идентичности автора и одно­временно формируют идентичность читателей, а с ней и поколенческую память. Сопоставление воспоминаний первого поколения участников Отечественной войны, созданных во время военных действий или до 1820-х годов, и воспомина­ний последующих поколений, написанных в 1830-е и 1850-е годы, подтвердило выводы, сделанные уже Андреем Тартаковским, о трех волнах воспоминаний, яв­ляющихся этапами длительного культурно-исторического процесса мемуарного творчества. Война с французами в течение XIX века представляла собой, с одной стороны, историческое прошлое, а с другой — актуальное настоящее, постоянно переосмысляемое и ресемантизируемое. Этим процессам была свойственна век­торная динамика развития. Сабурова показала это на примере образа врага, про­шедшего эволюцию от иноверного варвара в первых описаниях 1812—1820 годов до достойного противника в произведениях 1850-х годов, и семантики всего об­раза войны, описываемой сначала как апокалиптическая катастрофа, а после, в 1830-е и особенно в 1850-е годы, как великое событие и эпоха подвигов.

В конце секции Регине Нохайль докладом «Образ Наполеона в новой медиаль­ной культуре современной России» представила проект научной группы «Истори­ческие жизненные миры» Университета Фрайбурга по исследованию феномена актуализации и популяризации истории в разных мировых культурах, в том числе и в России. Для подобного исследования, как отметила Нохайль, необхо­димо было прежде всего ответить на вопросы, в чем заключается особенность ис­торических дискурсов в России вообще и особенность наполеоновского нарратива в русской истории. Исследователи выяснили, что в России метанарративы являются гораздо более устойчивыми, чем во многих западных странах, а субси­стемы, используя термин Никласа Лумана, за исключением литературы, никогда не были четко разделены. В результате, считает Нохайль, в отношении россий­ских исторических дискурсов справедливо использование теории американского литературоведа Хейдена Уайта, согласно которой историография является не чем иным, как литературным произведением, представлением исторических фактов в художественной обработке и аранжировке. Наполеоновский нарратив оказы­вается при этом универсальным метанарративом русской истории, как было по­казано на примерах Крымской войны и Великой Отечественной войны, а также на примерах из современной политической пропаганды, патриотической дидак­тики, телевизионной рекламы и комедийных фильмов последних лет.

Открывая заключительную дискуссию конференции, Якоб Фогель отметил, что, на его взгляд, за эти три дня были достигнуты цели, поставленные перед ис­следователями: не только представить Отечественную войну 1812 года в различ­ных аспектах ее коммеморации, но и сделать вклад в исследование исторической памяти в целом. Однако и Фогель, и остальные участники конференции отметили несколько тем, требующих дальнейшего изучения. В их числе были названы со­бытия войны, оказавшиеся в тени коммеморации Бородинского сражения и по­тому не исследованные, европейская память о казаках, память о восточных евреях, роль профессиональных историков XIX века, международный обмен памятью и транснациональная культура памяти, память в периферийных регионах, интермедиальность и другие. Ольга Эдельман выразила общую признательность Герман­скому историческому институту, ставшему за недолгий период своего существова­ния важной дискуссионной площадкой для российских и европейских историков.

Затем Виктория Чистякова (Москва) сделала обобщающий доклад «1812 год в кино» по материалам конференции «Экранизация памяти», прошедшей в На­учно-исследовательском институте киноискусства. На этом научном «заседании- партнере», по выражению Чистяковой, лишь на несколько дней предупредившем конференцию ГИИМ, кинематограф и массовая культура рассматривались как средства, конструирующие образ определенного события в соответствии со своей художественной правдой. Экранизация в этом контексте является способом ре- медиатизации однажды уже запечатленного события, а также путем его реактуализации. Кинематографический нарратив, таким образом, является одной из воз­можностей для сохранения в памяти истории и виртуального переживания прошлого. В качестве примера подобного нарратива Чистякова показала отрывок из фильма «1812», снятого Василием Гончаровым к столетию Отечественной вой­ны на фирме Александра Ханжонкова и братьев Пате.

Завершилась же конференция докладом Доминика Ливена (Кембридж). Име­нитый историк рассказал о своем новом исследовательском проекте, основанном на изучении огромного числа архивных документов и посвященном дипломати­ческим, военным и политическим аспектам «Великой стратегии» Александра I в 1813—1814 годах — по выражению самого Ливена, «истории королей и баталий». По мнению исследователя, война 1812 года не имела бы того значения, которое она приобрела в XIX веке, без кампании 1813—1814 годов, которая, однако, прак­тически не была исследована ни в России, ни в Европе. Ливен перечислил неко­торые особенности заграничных походов, достойные пристального внимания ис­ториков: громкие победы и явно возросший профессионализм русской армии в 1813—1814 годы, блестящее преодоление труднейших логистических проблем при обеспечении полумиллионной армии в течение двух лет за пределами своей страны; решающий стратегический эффект от деятельности партизанских отрядов под руководством Бенкендорфа и Александра Чернышева (как отметил Ливен, отнюдь не являющихся героями российской либеральной радикальной культуры) весной 1813 года. Рассмотрев возможные причины «забывания» всей важности этих аспектов в России и Европе, Ливен обратился к анализу причин поражения Наполеона — как на уровне глобальной политики, так и на уровне деталей. К при­меру, невосполнимая потеря лошадей в русском походе не позволила француз­скому императору в кратчайшие сроки воссоздать Великую армию, в то время как в русской армии под командованием (совершенно забытого исследователями) ге­нерала Андрея Кологривого был создан самый дееспособный и дисциплиниро­ванный кавалерийский резерв Европы. Основным же выводом работы исследо­вателя на данном этапе стало понимание того, что российский военный штаб во главе с Александром I обладал большим военным, дипломатическим и по­литическим знанием в отношении и России, и Европы, чем Наполеон, что и поз­волило Российской империи одержать окончательную победу и занять Париж.