В этом тексте речь пойдет о трудовых лагерях (Arbeitslager) как территориях тотального запрета в Германии времен национал-социализма¹. Лагеря стали популярной темой исследования в последние годы; впрочем, исследователи, большая часть которых так или иначе отталкивается от работ Джорджио Агамбена о зоне исключения как выражении сущности современного поли­тического устройства западного мира, как правило, обращаются к концент­рационным лагерям и лагерям смерти как к крайнему выражению самого ин­ститута закрытых территорий государственного террора. Не отрицая того, что концентрационные лагеря и лагеря смерти представляют собой квинтэс­сенцию порядка, основанного на запрещении всех проявлений нормального человеческого существования, я, однако, предлагаю поговорить о лагерях, ме­ханизм функционирования которых гораздо реже становится предметом ис­следований — вероятно, именно потому, что он в значительно меньшей мере поддается однозначной классификации. Речь идет о лагерях, предназначен­ных не для врагов режима, а для тех, кто должен был стать воплощением его сути, строителями и гордыми гражданами сообщества будущего.

 

Трудовые лагеря относились к очень небольшому числу институтов, ко­торые нацистский режим перенял у Веймарской республики. В 1931 году, в попытке найти хотя бы временное решение проблемы растущей безрабо­тицы, была введена «Добровольная трудовая служба» для мужчин (Freiwilliger Arbeitsdienst). В 1935 году новый режим ввел обязательную трудовую повинность для мужчин (Arbeitsdienstpflicht), и вплоть до окончания войны «Трудовая служба Рейха» (Reichsarbeitsdienst), ассоциировавшаяся в первую очередь с огромным количеством трудовых лагерей, оставалась одним из главных институтов социализации фашистской Германии². Некоторые ис­следователи называют примерные цифры прошедших через лагеря³, другие замечают просто, что «мало кому удавалось избежать "воспитательных тисков" системы»⁴. Однозначно можно сказать, что трудовые лагеря для «чистых арийцев» (к прохождению трудовой повинности не допускались те, чистота чьей кровы была под сомнением, либо имевшие супругов-неарийцев)⁵ вопло­щали стремление режима к тотальности; в этом плане характерно название статьи, опубликованной в 1936 году: «Требование Немецкого рабочего фронта о тотальном охвате населения (Totalitatsanspruch)»⁶.

 

«Тотальный охват» должен быть стать возможным благодаря огромному количеству разновидностей лагерей. Автор опубликованной в 1937 году бро­шюры с гордостью пишет:

 

Сеть лагерей покрывает нашу страну, от морского побережья до высоко­горья, от лугов и лесов на востоке до промышленных районов на западе. Есть лагеря для руководителей, для СА, для СС, для гитлерюгенда, для юристов, для художников, для врачей, для служащих, для директоров пред­приятий, для мужчин и для женщин, для молодежи и для пожилых людей⁷.

 

 

 

И этим список отнюдь не исчерпывался. Были зимние лагеря и летние, рассчитанные на двухнедельное пребывание и те, в которых нужно было про­водить до двух лет, лагеря для студентов и школьников, для безработных и для обладателей ученых степеней...

 

Очевидно, что трудовые лагеря как универсальная система формирования человека будущего могут быть объектом исследования семиотики запретов хотя бы потому, что они являлись структурами тюремно-армейского типа. Однако в этом проявляются скорее их универсальные черты, многократно проанализированные в работах, посвященных функционированию закрытых дисциплинарных систем. Более продуктивным поэтому представляется ана­лиз не самих запретов, а их репрезентации в пропагандистском дискурсе режима. Ниже речь пойдет о том, как запреты, регулировавшие пребывание внутри лагерей, отражались в печатных средствах массовой информации. Ис­ходной точкой анализа является предположение, что основное отличие идео­логически мотивированных механизмов запретов от запретов администра­тивных — в том, что последние функциональны и предполагают выполнение, или отказ от выполнения, конкретных действий, в то время как успех первых определяется прежде всего тем, как они инкорпорированы в язык самой си­стемы и насколько велико их влияние на формирование общих моделей по­ведения и мышления. Проще говоря, идеологически мотивированные за­преты имеют смысл только тогда, когда о них говорят и пишут. А о лагерях идеологи немецкого фашизма и говорили, и писали очень много. Причиной тому было то особое место, которое трудовые лагеря занимали и в пропа­ганде, и в политической географии национал-социализма, но также (что бо­лее значимо для нашего анализа) тот факт, что именно трудовые лагеря были средоточием характерных для подобных режимов противоречий. И самое су­щественное противоречие, которое следовало разрешить внутренней пропа­ганде, заключалось в необходимости представить систему строжайших за­претов как единственно возможный путь к свободе, чтобы читателям многочисленных описаний опыта прохождения трудовой службы казалось естественным, что «все хотели бы, чтобы срок лагерной службы был увеличен вдвое»⁸. С этой задачей сталкиваются, безусловно, все репрессивные режимы, однако на фоне специфических особенностей национал-социалистического общества эта черта проявляется особенно рельефно. К таким особенностям относятся, в первую очередь, большое количество лагерей и та роль, которую они играли (или должны были играть, согласно представлениям идеологов) в географическом и пропагандистском пространстве, и, как следствие, важ­ность вопроса о возможности, желательности и формах контактов между ла­герями и внешним миром, а также само определение «внешнего» и «внутрен­него» по отношению к многократно репродуцированным закрытым зонам. Именно в этом контексте будут рассмотрены четыре категории, определяю­щие механику запретов в любой идеологически направленной системе: что запрещено, с какой целью наложены запреты, как они формулируются и функционируют и кто является адресатом запретов.

 

 ЧТО

 

Лагеря выполняли двойную задачу — с одной стороны, создать зону, законы которой были бы абсолютно отличны от законов внешнего мира, а с другой — гарантировать, что наличие этих зон будет оказывать прямое воспитательное и идеологическое влияние на максимальное количество людей.

 

В первые месяцы после прихода национал-социалистов к власти на стра­ницах журналов развернулось обсуждение относительных плюсов и мину­сов так называемых «открытых» лагерей, в которых проходящие трудовую службу должны были находиться лишь с утра до вечера, по сравнению с ла­герями «закрытыми», в которых надлежало находиться 24 часа в сутки на протяжении нескольких недель или месяцев, на каковой период следовало забыть о своем привычном образе жизни и свести до минимума контакты с семьей и друзьями. Уже к осени 1933 года было решено, что предпочтение однозначно следовало отдать закрытым лагерям, ибо «даже самое активное трудовое сообщество не является лагерем, если оно не поддерживается за­крытым образом жизни (eine geschlossene Lebensgemeinschaft). Только в этом случае лагерь выполняет свое предназначение — охватить всего человека в его телесно-душевно-духовном существовании (in seinem leiblich-seelischgeistigen Sein)»⁹, а потому руководству немногих сохранившихся открытых лагерей было рекомендовано стремиться к тому, чтобы «создать условия, максимально приближенные к жизни в закрытом лагере (совместные тра­пезы, совместная учеба, совместная организация свободного времени)»¹⁰. Не­допустимой была признана «ситуация бесконтрольности» (haltloser Zustand), когда каждый мог «приходить и уходить, как ему заблагорассудится», в ре­зультате чего мог развиться «слишком сильный интерес к происходящему снаружи (пивная, закусочная), который лишает лагерь рабочей силы данного индивидуума»¹¹. Современный исследователь лагерных практик считает, что в трудовых лагерях для мужчин изоляция была практически абсолютной¹².

 

Примечателен подбор слов, которые использовались для оправдания изоляции. Говорилось о необходимости «вырваться из рутинной повседнев­ности» (Herausgehobenheit aus dem Alltag), о том, что нужно «оторваться, с по­мощью лагеря, от буржуазного комфорта» и от «жизни на гражданке» (lagermafiiges Herausgehobensein aus burgerlicher Bequemlichkeit, Aushebung aus dem Zivil), о необходимости отдалиться от «окружения родни, включая жен и детей, как постоянной составляющей жизни» (dem verwandtschaftlichen Lebenskreis der Sippe mit den Frauen und Kindern), о необходимости испытать, как лагерь вырывает человека «из его привычного окружения» (aus seiner gewohnten Umgebung herausgehoben wird), о «возвышении над пошлостью повседневности… вдалеке от воздуха, проникнутого наслаждениями» (Erhebung uber den Kitsch des Alltages... fernab von geniefierischer Luft liegt). Тому, кто был готов решиться на «отрыв от множественных пересечений всех кругов жизни» (Aushebung aus den vielfaltigen Uberschneidungen aller Lebenskreise), обещалось «плодотворное возвышение» (fruchtbare Erhebung).

 

Отдаление, возвышение, отрыв. Можно услышать в этих словах отголоски романтизма в идеологии национал-социализма, однако более важным для на­шего анализа представляется сам принцип сведения воедино двух полюсов: многократно репродуцированного абстрактного выражения общей идеи — с од­ной стороны, и ее абсолютно конкретного воплощения, четко обозначенного в пространстве, с другой. Речь шла об отдалении не только метафорическом (в сознании), но и буквальном, измеряемом в метрах и километрах и обозна­ченном границей лагеря; об отрыве не только как о символе обновления, но и о буквальном запрете на ведение привычной жизни. Сочетание конкретного и абстрактного в тоталитарной идеологии — тема, заслуживающая отдельного об­суждения, однако можно предположить, что дисциплинарные нормы и запреты оказываются тем более тотальными, чем сильнее система стремится найти кон­кретные, унифицированные формы реализации декларируемых постулатов.

 

Расплывчатые, часто до абсурда пафосные формулировки принципов, на которых должен был основываться весь институт трудовых лагерей (так, ав­тор одной из статей объяснял, что «изъятие из привычной жизни (Aushe- bung) открывает принципиально новый и совершенно уникальный опыт кон­центрации, роста и возвышения жизни и восприятия» (Sammlung, Steigerung und Erhebung des Lebens und Erlebens)¹³, приводили к предсказуемому ре­зультату: хотя фактически в лагерях было запрещено или ограничено прак­тически все, что ассоциировалась с привычным образом жизни, формально не запрещено было ничего. Внимательное чтение Законодательного бюлле­теня Рейха (Reichsgesetzblatt), как и многочисленных изданий Германского рабочего фронта (Deutsche Arbeitsfront), показывает, что само слово «запрет» в этих текстах практически не используется. Напротив, речь идет о том, что «порядок и дисциплина, как и повиновение приказам», основаны исключи­тельно на принципе добровольного согласия¹⁴.

 

Именно несформулированные запреты оказываются тотальными. Под «тотальным» следует понимать запрет, направленный не на конкретный объект или действие, а на все то, что относится к категории нормы, рутины, привычки. В основе тотального запрета лежит синекдохическая логика, в ко­торой Игорь Смирнов видит одну из характеристик «тоталитарной антропо­логии» вообще¹⁵ и которую в рассматриваемом здесь контексте можно свести к следующему принципу: если существовавший до сих пор либеральный ре­жим стремился утвердить себя как норму, то все, что до сих пор восприни­малось как норма, является частью этого либерального режима. Заявление Карла Шмитта, ведущего национал-социалистического теоретика юриспру­денции и политического устройства, о необходимости разработать после смерти Веймарской республики совершенно новые понятия, следует пони­мать в широком смысле, не ограниченном сферой государства и права¹⁶. За­прет поэтому не сводится к конкретному объекту; речь идет о самом миро­воззрении и образе жизни. Уют, комфорт, мягкая мебель и теплая одежда оказываются в ничуть не меньшей степени составляющими ненавистного по­рядка, чем конституция, поборники которой «всегда будут продолжать ви­деть... "норму"... в выраженном ею мире идей (Ideenwelt)», в то время как в «реальных переменах, которые ввело национал-социалистическое руковод­ство, они видят лишь "чрезвычайные меры", "экстренные решения" и "вме­шательства временного характера"»¹⁷. Поэтому, как утверждается в статье с примечательным названием «Лагерь или салон?», речь идет о принципи­альном выборе¹⁸. Единственный путь к освобождению от губительного преж­него режима — отказ от сопутствующих ему «привычных отношений» и «привычного образа жизни»¹⁹, а пока сознательный отказ не стал нормой для всех — запрет на таковые.

 

 

 

ПОЧЕМУ

 

«Привычки» в данном случае следует понимать в значении, близком к habitus Бурдьё, то есть как комплекс связей между принятым в обществе и тем, что субъективно воспринимается как единственно возможный распорядок. Стремление разбить эти связи неизбежно сопутствует любым радикальным мерам по изменению общественного устройства. Славой Жижек пишет, что «революционно-эгалитарные фигуры», подобные инициаторам Великой французской революции, были «(по крайней мере, потенциально) персона­жами без привычек», то есть стремились освободиться и освободить других от комфортного в своей неосознанности принятия установленного порядка и добиться, чтобы норма не воспринималась более как норма²⁰. У Бурдьё най­дем похожее, но более обобщенно сформулированное замечание: «Действи­тельно, проблематичен скорее сам факт того, что установленный порядок не проблематичен и что вопрос легитимности государства и им определенного порядка не возникает нигде, кроме как в кризисных ситуациях»²¹. Смена ре­жимов, попытки ускоренного формирования нового сознания — именно та­кая кризисная ситуация, впрочем, сознательно созданная и идеологически оформленная, в которой «вопрос легитимности» (прежних) государственных норм становится определяющим.

 

Поэтому если «там», в мире, где действуют пока что прежние нормы, стремления людей направлены на «обывательский уют» (burgerliche Gemutlichkeit), то «здесь», в лагере, следует стремиться создать максимально некомфортные условия, с тем чтобы воспитать в себе «закаленность перед лицом всяческих напастей, жары и холода, дождя и снега, недостатка в сне, в еде и питье»²². Если «там» — обычные дома, то «здесь» все старания посвящены тому, чтобы га­рантировать «подсобный, временный характер лагерных построек», а если уж получилось так, что лагерь пришлось организовать в обычных, «прочных, уютных помещениях», то нужно позаботиться о том, чтобы обеспечить «новые средства закалки», которые будут «противостоять. изнеживанию»²³.

 

Можно предположить, что усилия, потраченные на то, чтобы создать не­удобства и подвергнуть обитателей лагерей лишениям, могли бы быть с боль­шей пользой направлены на более продуктивную деятельность. Создается впечатление, что основным видом труда в трудовых лагерях оказывается труд по созданию трудностей. Здесь уместно обращение к Фуко, заметившему, что для ярко выраженных дисциплинарных структур характерно «непрерывное, постоянное принуждение, озабоченное скорее процессами деятельности, чем ее результатом»²⁴. Если судить по следующей цитате, то и нацистский ми­нистр пропаганды видел именно в самом процессе принуждения высшую ценность национал-социалистического образа (или, как он говорил, стиля) жизни: «Это стиль марширующей колонны, вне зависимости от того, где и для какой цели эта марширующая колонна используется»²⁵.

 

Впрочем, с точки зрения национал-социалистической идеологии навязчи­вая озабоченность созданием неудобств и ограничений была оправдана выс­шим смыслом. Официально речь шла, безусловно, о создании закаленных, непобедимых граждан общества завтрашнего дня, «свободных, внутренне убежденных, полезных (brauchbare) людей»²⁶, однако можно утверждать, что главная причина заключалась в необходимости противопоставления «здесь— там» как основы нового режима. Отсюда представление ограничений ни в коем случае не как запретов, но как того, что «принято» (sich gehort), то есть является естественной частью жизни в лагере как альтернативной нормы. Принято, например, носить униформу: «Частью лагерного порядка является также (zur Lagerordnng gehort auch) ношение униформы. Люди в гражданском (Zivilisten) нарушают лагерный стиль. Ношение униформы подчерки­вает выход (die Aushebung) из гражданской жизни и равенство товарищеских отношений»²⁷; также и разнообразные лишения являются «частью жизни "в полевых условиях, на голых камнях"» (gehort nun einmal zum «Feldquartier auf hartem Stein»)²⁸.

 

При этом у читателя этих статей создается впечатление, что ограничения и предписания определены ни в коем случае не руководством лагеря, а самим образом жизни (Lebensstil, Lebensform, Lebensweise), установленным еще древними римлянами и спартанцами²⁹. Перенос источника ограничений и предписаний на некий абстрагированный, исторический или мифологизиро­ванный авторитет вне административных органов государственной власти или партийной иерархии дает возможность представить их как заданную свыше норму, более соответствующую высшим законам мироздания, чем та, от которой пришла пора отказаться. Тогда голод, отсутствие сна, необходи­мость подчинения чужой воле должны восприниматься не как ограничения свободы на самом базисном уровне, а как восстановление естественного по­рядка вещей, определенное высшим законом. Закон этот сродни закону рели­гиозному, о котором у Ницше сказано: «Действительное изобретение основа­телей религии сводится, во-первых, к тому, чтобы установить определенный образ жизни и нравственный обиход, действующий как disciplina voluntatis и в то же время отгоняющий скуку; во-вторых, дать интерпретацию этой жизни, благодаря которой она предстает в свете высшей ценности.»³⁰

 

Этот парадокс — объективно позитивное представление негативного субъ­ективного опыта, лишений, неудобств — является крайним проявлением раз­бивания привычной рутины как законотворительного акта, каковой был при­зван уничтожить разрыв между абстрактным законом и жизнью во всей ее полноте, игравший, согласно Карлу Шмитту, центральную роль в борьбе двух систем³¹. Под «абстрактным законом», стремившимся все «юридически определить» и подогнать под «абстрактную предсказуемость» (abstrakte Berechen- barkeit)³², следовало понимать конституционное устройство Веймарской рес­публики, в то время как прямое воздействие на самые элементарные человеческие потребности, то есть ограничение возможности их удовлетво­рить, становилось синонимом «фактических политических отношений»³³ — непосредственным выражением жизни, вся полнота которой осознается именно через лишения и ограничения.

 

Юрий Лотман (вне всякой, впрочем, связи с лагерями) указал на роль за­претов в делении мира на «здесь» и «там» в тексте о природе границ, которые указывают на «зеркальность "нашего" и "их" мира: что у нас не дозволено, у них дозволено»³⁴. Отталкиваясь от «зеркальности» в определении Лотмана, можно предложить и определение трудовых лагерей, «зеркальное» по отно­шению к официальному, славящему труд на благо общества, воспитание но­вого человека и прочее: лагеря есть территории, на которых запрещено прак­тически все, что за их пределами разрешено. При этом противоположностью «недозволенного» оказывается не свобода, а хаос — недаром одна из статей противопоставляет «тесный круг обязательств закрытого лагеря (den engen Pflichtenkreis eines geschlossenes Lagers). этому огромному пустому про­странству (diesem weiten Raum des Nichts)»³⁵.

 

То, что только через непосредственный опыт запретной зоны человек мо­жет стать «нашим», объясняет кажущееся противоречие в самом механизме системы: те, кому предстояло бороться за расширение пространства «Вели­кого рейха», должны были воспитываться в тесных закрытых лагерях. Важно не то, что этим людям следовало находиться в определенном месте с опреде­ленными политическими целями и требованиями. Гораздо важнее был сам непосредственный опыт запретов и ограничений, сам факт пребывания в бук­вальном смысле слова «за границей», отделявшей некую территорию от обычного течения жизни, то, что в одной статье называлось «переживание границы» (Erlebnis der Grenze)³⁶. Славой Жижек, анализируя «Сталкера» Тарковского, пришел к выводу, что «вопрос об "истинном значении Зоны" неверен и уводит нас от сути: первична сама неопределенность того, что на­ходится за пределами Границы, и различные позитивные значения запол­няют собой эту пустоту»³⁷. Также и в данном случае можно сказать, что во­прос о функции лагерей должен в первую очередь касаться не того, чем они были, а того, чем они стремились не быть, из чего они стремились себя ис­ключить, чему они стремились себя противопоставить. Для режима, стремя­щегося утвердить себя через отрицание, первичен не лагерь, а его граница. Если верно определение государственной власти как системы, которая обла­дает исключительным правом применять насилие на определенной террито­рии, обозначенной границами³⁸, то логично предположить, что сам факт умножения границ предполагает возможность умножения государственного насилия. Таким образом, лагеря, а точнее — их границы, имели двойную функцию, одновременно умножая санкционированное государством тоталь­ное насилие и ограничивая его четко очерченными границами. Этот очеред­ной парадокс трудовых лагерей как центрального элемента национал-социа­листической пропаганды следует разъяснить.

 

 

КАК

 

 Ограничение тотальных ограничений и в пространстве, и во времени было принципиальным для национал-социалистической пропаганды. Лагеря должны были стать школой новой жизни для «каждого немца»³⁹, но лишь на относительно короткий срок; они должны были покрыть собой всю террито­рию страны, при этом оставаясь автономными закрытыми структурами. Они должны были прерывать целостность внешнего пространства страны и жизнь граждан, большую часть времени проводивших все-таки за пределами этих закрытых зон. Иными словами, речь шла не о том, чтобы ввести тотальные запреты, но о том, чтобы ввести тотальные запреты по отношению к макси­мальному количеству людей посреди пространства — территориального или временного, — на которое эти запреты не распространялись или распространялись лишь частично. Автор появившейся в первые месяцы существования режима статьи выразил это балансирование между автономностью и повсе­местным присутствием, почти герметичной закрытостью и влиянием на то, что происходит вокруг, следующим образом: «Лагерный порядок основан на двух различных, но одинаково важных принципах. 1. Лагерь должен быть "самодостаточным" (unter sich), должен быть закрытым, то есть его обита­тели должны оставаться наедине друг с другом. 2. Несмотря на эту отгоро­женность (trotz dieses Alleinseins), лагерь находится в определенной среде, и среда эта — всегда разная: деревня, маленький город или расположенный не­вдалеке большой город; поэтому лагерь должен быть частью этой среды, ее людей и ландшафта»⁴⁰.

 

Безусловно, в этом есть логика, ведь только запреты, которые ограничены временем и местом, могут претендовать на то, чтобы иметь воспитательный характер; иначе они неизбежно превращаются в норму, какой бы противной человеческому существу она ни была — даже если речь идет о нормативном лишении жизни, как то было в лагерях для «врагов Рейха»⁴¹. Умножение четко обозначенных в пространстве и во времени зон тотальных ограничений позволяет одновременно превратить эти зоны в нечто допустимое и даже ес­тественное и сохранить их особый статус как структур, самим своим присут­ствием разбивающих понятие нормативного и привычного.

 

Эта особенность нацистских трудовых лагерей для «арийцев» должна быть учтена при любом анализе пространственных и временных элементов принятых в лагерях дисциплинарных практик. С одной стороны, кажется логичным предложить анализ «политической анатомии детали» в стиле

 

Фуко⁴², сосредоточенный на описаниях и предписаниях, определявших до мелочей лагерную повседневность и часто граничивших с абсурдом. Так, на­пример, одно из пособий по организации жизни в лагерях дает следующие рекомендации по личной гигиене:

 

Основную процедуру очищения тела рекомендуется проводить после окон­чания трудовой деятельности в данный день. Для проведения процедуры следует оголить верхнюю часть тела и подвергнуть ее тщательному умыва­нию водой (по возможности теплой или по крайней мере комнатной темпе­ратуры) с мылом. Начинать умывание следует с ладоней, затем моют руки целиком. Меняют воду и моют лицо, голову, шею, грудь и подмышки. Закан­чивается процедура расчесыванием и укладыванием волос и очисткой ног­тей. Что же касается утреннего умывания, то его можно ограничить мытьем рук с мылом и ополаскиванием лица, шеи и груди холодной водой, а также полосканием рта, горла и основательной, с нажатием чисткой зубов⁴³.

 

С другой стороны, дробление и детализация пространства и времени, ко­торые выделяет Фуко, значимы в первую очередь для внутреннего простран­ства лагеря; в общей же семантике политики и идеологии более важен не микро-, а макроуровень функционирования лагерей как структур, «разры­вающих» привычные пространство и время.

 

Попутно заметим, что здесь же кроется одно из ключевых различий между ролью, которую в идеологии нацистского режима играли трудовые лагеря для «товарищей по нации» (Volksgenossen) и лагеря для «врагов Рейха». Без­условно, немецкий историк Киран Клаус Патель прав, когда утверждает, что «при национал-социализме лагерь стал гетеротопией [по Фуко — местом, от­личным от окружающего пространства, утопией, реализованной в ограничен­ных рамках] в двойном значении этого слова»: и как воплощение идеального общества, и как место уничтожения врагов этого общества⁴⁴. Следует доба­вить, что эта двойственность проявлялась и в том, как разные виды лагерей инкорпорировались в пропаганду режима: первые были созданы для того, чтобы о них знали и говорили, о последних же известно должно было быть как можно меньше. Характерно, что комендатура первого нацистского кон­центрационного лагеря в Дахау сразу после его открытия опубликовала сле­дующее предупреждение:

 

Жители окружающей местности настоящим строго предупреждаются о за­прете стоять без дела вблизи концентрационного лагеря Дахау. Каждый, кому необходимо уладить какие-либо дела в этом районе, должен быстро проходить мимо, не останавливаясь, и ни в коем случае не забираться на ограждения, чтобы из любопытства взглянуть на происходящее в лагере. Подобные действия влекут за собой смертельную опасность, ибо охранни­кам приказано применять оружие для предотвращения попыток забраться на ограждения⁴⁵.

 

 

Анри Лефевр заметил, что пространство «разговаривает», но делает это по-особому: оно «прежде всего запрещает»⁴⁶. Развивая мысль французского философа, можно сказать, что если лагеря для «врагов» конструировали про­странство, которое «разговаривало» непосредственно только с теми, кто был заключен в нем, и с минимальным количеством находившихся за его преде­лами, то лагеря для «своих», напротив, были одним из главных модусов об­щения национал-социалистического государства с гражданами. Умножение зон запретов как дисциплинирующих конструктов породило явление, кото­рое можно определить как «пространственную тавтологию», по аналогии с тавтологией чисто языковой, в которой другой знаменитый француз — Ролан Барт — увидел одну из составляющих тоталитарного (у Барта — сталин­ского) языка⁴⁷. Как в языковом, так и в пространственном выражении мно­гократное повторение одного и того же создает иллюзию самодостаточности и очевидности повторяемого, так что воспроизводство запретных зон, кото­рые должны были воспитывать новых граждан, было неотъемлемой состав­ляющей семантики нацистской пропаганды.

 

 

 

ДЛЯ КОГО

 

 

Если верно, что пространство «разговаривает» с помощью запретов, то оче­видно, что принадлежность, или непринадлежность, к группе адресатов за­прета определяет положение каждого члена общества и по отношению к объ­екту запрета, и по отношению к запрещающему субъекту. В данном случае, когда большая часть территории страны оказывается разделенной на закры­тые и открытые зоны, можно говорить буквально о направлении запрета. За­метим также, что хотя анализ в духе Агамбена (концентрационные лагеря как зона исключения) не может быть автоматически применен к лагерям для вер­ных граждан Рейха, неоднократно повторяемое им утверждение о том, что пример (концентрационных) лагерей показывает, как исключаемое оказыва­ется включенным в политическую систему самим актом своего исключения⁴⁸, полезно для нашего анализа.

 

В «арийских» трудовых лагерях это «включение через исключение» про­являлось еще более явно, чем в лагерях для «врагов Рейха». Именно потому, что они должны были быть неотъемлемой частью пейзажа «великого Рейха» и в прямом, и в переносном смысле, они должны были оставаться террито­рией, исключенной из общего порядка вещей, — иначе бы в их существовании не было смысла. Зоны запретов были одновременно и запрещенными зонами, таинственными местами, которым надлежало манить находившихся снаружи своей исключительностью. Фуко писал, что «иногда закрытые аппараты до­бавляют к своей внутренней и специфической функции роль внешнего надзора»⁴⁹, имея в виду в первую очередь непрямые, нетерриториальные меры, позволявшие представителям закрытых систем воздействовать на тех, кто им формально не подчинялся. В данном случае, однако, можно говорить о лаге­рях как о закрытых зонах, которые должны дисциплинировать в равной сте­пени находящихся и внутри, и вне их границ самим фактом своего существо­вания. Граница, отделявшая каждый лагерь от окружающего мира, была и географическим, и административным понятием, и — самое главное — ин­струментом идеологического воспитания. Инструмент этот делил страну на три пространственно-политические категории — лагерь, город и деревню, — каждая из которых воплощала определенное мировоззрение.

 

Лагерь, квинтэссенция духа нового сообщества, противопоставлялся го­роду как синониму всего, от чего следовало оторваться, над чем следовало возвыситься: гражданско-буржуазное общество, «отдаленность от естествен­ных принципов жизни. определяющая либеральный век»⁵⁰, пустые интел­лектуальные игры, «женская культура»⁵¹, абстрактное мышление, раздроб­ленность общества на автономных и анонимных индивидуумов, которые «привыкли проходить между своих товарищей по нации, как мимо чужих и далеких от них людей»⁵². Поскольку «между гражданским, обывательским (burgerlich) обществом и национал-социализмом мира быть не может, ибо обыватель (Burger) — вечный горожанин (der ewige Stadter)»⁵³, было пред­почтительно, чтобы лагеря «всегда находились за пределами больших городов»⁵⁴, где-нибудь «в отдаленной местности» (in der Zuruckgezogenheit) или «вблизи границы» (im Grenzland)⁵⁵. Таким образом, лагерь был отделен от города как минимум двойной границей — административной, которая очер­чивала его территорию, и географической, которая отделяла его от города, а город — от него. Эти границы не давали находящимся в лагере покинуть его, а жителям города — проникнуть на его территорию, где находились люди бу­дущего, «свежие, здоровые, эластичные, как стальные пружины, носители крови, чести и расовой чистоты»⁵⁶, которые «поднялись» над обычной жизнью, чтобы воплотить в жизнь новый миропорядок.

 

Но если те, кто пребывает в пределах лагеря, «возвышены» и «отдалены» от мещанства и обывательства, то те, кто находится снаружи, а именно — го­рожане, определяются как «непосвященные», для которых лагерь — настоя­щая terra incognita и в прямом, и в переносном смысле, относящаяся к почти сказочному, иному миру. В одной статье читаем: «Вдали от городской суеты, зачастую вдали от всякого человеческого жилища, окруженные бескрайними лесами, полями или болотами, простираются территории лагерей Трудовой службы. Окутанные тишиной и погруженные в одиночество, они часто не видны непосвященному глазу»⁵⁷.

 

Судя по этому описанию и многим ему подобным, для горожан лагерь — зона не столько запретная, сколько просто невидимая (или непостижимая). И это — несмотря на то, или именно потому, что лагеря были везде и явля­лись ядром идеологического воспитания:

 

Общественность узнает об этом мире лагеря (von dieser Welt des Lagers) из статей и фотоотчетов, однако знания эти неизбежно остаются поверхност­ными. Внутренний закон лагеря нельзя узнать таким образом; в то, что про­исходит где-то там, далеко, на окраине города или среди лесов и лугов, невозможно проникнуть снаружи. Если кто-то нечаянно набредет на ла­герь, он почувствует изоляционный слой, которым лагерное сообщество от­деляет себя от праздных чужаков, — но и те, кто марширует колонной в ла­герь, чувствуют отчуждение по отношению к отдыхающим из большого города и остаются невосприимчивыми для снисходительных или насмеш­ливо-любопытных взглядов автомобилистов, возвращающихся домой пос­ле «частного» воскресенья⁵⁸.

 

 

Этот пассаж как будто специально написан для анализа в стиле, предло­женном Фуко для «Менин» Веласкеса: невстречающиеся (непонимающие) взгляды, как и расположение участников сцены по отношению друг к другу, отражают некую эпистемологическую модель. В данном случае горожане-ин­дивидуалисты могут смотреть на идущих колонной обитателей лагеря, но взгляд их не синонимичен познанию, пониманию или даже восприятию. Го­рожане смотрят на марширующих колонной жителей лагеря — и не пони­мают их; жители лагеря чувствуют на себя этот взгляд — но не воспринимают его. «Непосвященные» не могут пересечь границу лагеря, безусловно, из-за административных ограничений — но еще и потому, что лагеря принадлежат к иному измерению. По этой же причине идущие в колонне не могут поки­нуть ее. Поэтому в системе национал-социалистического миропонимания и мироустройства наложение запрета на контакты между городом и лагерем — своего рода административная тавтология, запрет того, что в принципе не­возможно по высшим законам.

 

Здесь следует обратить внимание на еще один важный аспект механизма запретов в национал-социалистическом универсуме, а именно — на струк­туры воплощения запретов и границ, не совпадающие с самими запретами и границами в буквально-пространственном плане. В данном случае речь идет о колоннах (и лагерном образе жизни вообще) как о первичной форме воспитания идеальных граждан нового общества, ибо «национал-социалистом можно стать только в лагере или в колонне»⁵⁹. Синхронизированное движе­ние больших групп людей можно рассматривать как перенос формальной границы за пределы первоначальной пространственной структуры, так что граница перемещается с теми, кто ее воплощает. Представляется, что эта функция организованного, синхронизированного движения как квинтэссен­ция идеи закрытой и запретной зоны в тоталитарных обществах должна быть исследована наряду с другими законодательными и исполнительными струк­турами. Рюдигер Кампе отмечает непосредственную связь в текстах Кафки между топографией и тем, как институты власти являют себя людям: «Через топографию — изучение внутреннего и внешнего, линии границы и правил ее пересечения — постигается сам институт власти (Institution). В топогра­фии институт власти проявляет себя»⁶⁰. Это замечание можно расширить и сказать, что через топографию институты власти не просто себя проявляют, но что топография, а именно — геометрия пространства со статичными либо динамичными границами и делением людей на группы, приписываемые определенным зонам, создает сами эти институты.

 

При этом один и тот же запрет (на контакты, на выход за пределы колонны для одних и на вхождение в лагерь — для других) имеет разную функцию для тех, кто идет в колонне, и для тех, кто находится вне ее (и потому — вне лаге­ря). Пропагандистский дискурс предполагает, что прошедшие школу лагерей перестают быть адресатами дисциплинарных мер — скорее, меры эти стано­вятся частью их образа мышления. В одной статье говорится, что укорененность в народе идеи лагерей «проявляется, когда кто-то выпадает из общего для всех образа мышления (wenn einmal jemand aus diesem allgemein gultigen Gesinnungsrahmen herausfallt). Каждый воспринимает подобное нарушение правил как оскорбление принципов, на которых основано трудовое сообще­ство (Betriebsgemeinschaft), даже если он сам не понимает, что такая его ре­акция есть проявление образа мыслей нашего… трудового порядка»⁶¹. Для того чтобы в обществе наступила гармония, «все немцы должны стать при­частными к лагерной идее (Teilhaber der Lageridee), вне зависимости от того, знают они сами об этом или нет»⁶². Пока же этого не произошло, демонстра­ция лагерной дисциплины направлена в первую очередь на тех, кто нужда­ется в срочном перевоспитании, то есть на горожан, которые (пока) не яв­ляются частью лагеря.

 

При этом важно учесть характерную для национал-социалистического дис­курса «ресемантизацию» не только понятий, но и целых структур, воплощав­ших трансформации общественно-политических отношений⁶³. Город для национал-социалистов — это место сосредоточения власти либерального за­кона, а потому — пустыня отторжения, одиночества и хаоса. По мере того, как режим пытался утвердить себя идеологически и экономически, «городом» в традиционном значении «полиса» как территории, четко отделенной от окружающего ее хаоса и безвластия, местом, где каждый житель напрямую вовлечен в политическое функционирование, все больше и больше становился (или должен был становиться) именно лагерь⁶⁴. В этом контексте примечате­лен вывод, к которому историк Дитфрид Краузе-Вильмар пришел еще в се­редине 1980-х годов: к концу войны, а точнее, к 1944 году «большой промыш­ленный город в Германии походил скорее на лагерь с рабской рабочей силой и надсмотрщиками, чем на населенный пункт с домами и людьми»⁶⁵. Краузе-Вильмар имел в виду в первую очередь трудовые лагеря для военнопленных и «врагов Рейха», однако важен сам принцип замещения города лагерем.

 

Именно лагерь становится территорией нового закона, основанного на принятии тотальных запретов и понятного только тем, кто находится — или находился — в его стенах, ибо «невозможно узнать его [то есть трудового ла­геря] внутренний закон из статей или из "экскурсий". Необходимо пройти через него — и пройти через него именно в молодости»⁶⁶. Закон, действующий в пределах (городских) стен, традиционно был тем, что определяло сущность города. Как пишет Рюдигер Кампе в своем анализе «Риторики» Аристотеля: «Городское (das Stadtische) отделяет себя от всего, что принято вне городских стен. <...> Но городским считается и то, что имеет законную силу (Geltung und Wirksamkeit) в пределах города: в городе понимают городское (in der Stadt vetsteht man das Stadtische)»⁶⁷. А понимание «городского» включает в себя понимание и принятие границ — и поведенческих, и территориальных.

 

Если от «либерального» городского уюта лагерь отделяли и расстояние, и административные ограничения, регулировавшие контакты, то между лаге­рем и селом отношения должны были выглядеть совсем по-другому. При этом сельская местность, как и «буржуазный» город, как и лагерь-«полис», воплощала определенный образ жизни, а именно — слияние с землей и дух традиции. Утверждалось, что «в каждой деревне с традиционным населе­нием» можно найти «естественно-органическое сообщество»⁶⁸. Поэтому не­удивительно, что, хотя лагеря должны были находиться на максимальном от­далении от города, их нахождение «среди творящего народного сообщества» (inmitten der schaffenden Volksgemeinschaft)⁶⁹, под каковым подразумевались села, приветствовалось.

 

В одном из текстов, предлагавших практические советы по организации жизни в лагере, указывалось на то, что «венец жизни в лагере — это. сопри­косновение с людьми, укорененными в ландшафте»⁷⁰. Однако эти «соприкосновения» подлежали строгому регулированию. Автор статьи об общей струк­туре лагеря рекомендовал:

 

При этом следует строжайшим образом избегать того, чтобы «народ» как-нибудь специально собирали и заставляли проходить маршем перед «уче­ными господами из города» или чтобы организовывались групповые экс­курсии [в деревню]. Практика показывает, что лучше всего, когда взаимное знакомство проходит без нажима и без излишних церемоний. <...> Разуме­ется, общение при этом проходит на исключительно товарищеском уровне, так что разница между «образованными» и людьми физического труда ни­как не проявляется⁷¹.

 

В этой рекомендации, а вернее — предписании, воплощается особая дина­мика между запрещенным и разрешенным как способ формирования соци­альных групп в национал-социалистической идеологии. Речь идет о запрете, сформулированном как четко оговоренная, детально прописанная инструк­ция. При этом по отношению к общению между обитателями лагерей и жи­телями сельской местности действовала схема, зеркальная по отношению к той, что определяла отношения лагеря и города. В последнем случае речь шла о запретах, основанных на отрицании, то есть определяющих, что нельзя или невозможно делать. В случае же контактов с деревней можно говорить о за­прете через разрешение, через предписание, сам факт существования кото­рого предполагает, что любая другая форма поведения запрещена. Как тот, кому после пребывания в лагере разрешили вернуться к обычной жизни, уже не будет воспринимать ее как данность, так и тот, кому велели общаться не­принужденно, самим фактом такого общения будут выполнять предписания.

 

Таким образом, границы национал-социалистических трудовых лагерей для Volksgenossen не просто отделяли внутреннее — от внешнего, экстремаль­ные условия — от привычного течения жизни и то, что нельзя, — от того, что можно. Скорее, эти границы (а точнее, то, как они представлялись в пропаганде режима) создавали определенную картину мира, конструируя новые социаль­ные классы и определяя отношения между ними, которые буквально выстраи­вались по отношению к границам лагерей как зон запрета и запретных зон.

 

 

 

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

 

 

Очевидно, что трудовые лагеря воплотили в себе многие парадоксы нацио­нал-социалистической идеологии, что особенно ярко проявляется в репрезен­тации явных и неявных запретов, связанных с функционированием этих структур. Открытое и закрытое, свое и чужое, конкретное и абстрактное, ста­тичное и динамичное, ограниченное и размноженное, декларируемое и прак­тикуемое — все эти дихотомии были частью и нацистской пропаганды вообще, и сложного механизма, определявшего место и функции лагерей в фашист­ском режиме. Связь между этими элементами пропагандистского дискурса и теорией и практикой запрещенных зон должна быть исследована более осно­вательно. Эта статья — лишь попытка обозначить некоторые из возможных направлений анализа. В качестве рабочей гипотезы можно предположить, что исследование параллельных зон запретов в рамках определенного общества, то есть структур, где похожие ограничения применялись с разной степенью интенсивности и с разными целями, окажется продуктивным для анализа и идеологии, и функционирования государственных механизмов. Так, трудовые лагеря «для своих» параллельны лагерям для врагов режима; схожим образом можно проследить природу и динамику запретов в таких параллельных струк­турах, как, например, спецбольницы для высокопоставленных функционеров и для насильственного лечения несогласных при социалистических режимах, зоны «поселений» для осужденных и «закрытые города» для научных разра­боток. По понятным причинам эти модели наиболее рельефно проявляются в тоталитарных режимах, однако они не ограничены ими. В каждом случае ответ на поставленные здесь четыре вопроса (о предмете запретов, их цели, адресатах и механике) должен помочь определить то пространство, в котором режим утверждает категории свободы и подчинения, а также выстраивает от­ношения между различными группами населения и государством.

 

 

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

 

1) В этой статье понятие «трудовой лагерь» используется для общего обозначения лагерей, которые, в соответствии с официальной идеологией, ставили во главу угла формирование граждан через труд в сочетании с политическим ликбезом: так на­зываемые «образовательные лагеря» (Schulungslager) тоже входят в эту группу.

 

2) Patel K.K. Die padagogische Gestaltung des Raumes in Lagersystemen fur «Volksgenos­sen» wahrend der NS-Herrschaft // Die padagogische Gestaltung des Raumes: Geschich- te und Modernitat /Hrsg. Franz-Josef Jelich und Heidemarie Kemnitz. Bad Heilbrunn: Verlag Julius Klinkhardt, 2003. S. 447—462, 448. О популярности трудовых и мо­лодежных лагерей в Веймарской республике см., например: Feidel-Mertz H. «Ein Stuck gemeinsamen Lebens»: Bemerkungen zur Arbeitslagerbewegung in der Weimarer Republik und dem folgenden Text «Das Arbeitslager» // Bildungsarbeit mit Erwachse- nen: Handbuch fur selbstbestimmtes Lernen / Hrsg. Klaus Bergmann und Gunter Frank. Reinbek bei Hamburg: Rowohlt, 1977. S. 37—44; а также: Patel K.K. «Auslese» und «Ausmerze»: Das Jannusgesicht der nationalsozialistischen Lager // Zeitschrift fur Gesc- hichtswissenschaft. 2006. 54 Jahrgang. № 4. S. 339—365, в особенности S. 341. Для об­щей информации по эволюции лагерной идеи от Веймарской республики до по­следних месяцев существования нацистского режима см.: HafenegerB. «Alle Arbeit fur Deutschland»: Arbeit, Jugendarbeit und Erziehung in der Weimarer Republik, unter dem Nationalsozialismus und in der Nachkriegszeit. Koln: Bund-Verlag, 1988; а также: Benz W. Vom freiwilligen Arbeitsdienst zur Arbeitsdienstpflicht // Vierteljahrshefte fur Zeitgeschichte. 1968. 16 Jahrgang. № 4 (Oktober). S. 317—346; и: Kraas A. Lehrerlager 1932—1945: Politische Funktion und padagogische Gestaltung. Bad Heilbrunn/Obb.: Verlag Julius Klinkhardt, 2004. Юридические перипетии с точки зрения официаль­ной национал-социалистической пропаганды описаны в: Freising H. Entstehung und Aufbau des Arbeitsdienstes im Deutschen Reich: Inaugural-Dissertation zur Erlangung der juristischen Doktorwurde der Rechts- und Wirtschaftswissenschaftlichen Fakultat der Universitat Rostock. Dusseldorf: Dissertations-Verlag S.H. Nolte, 1937. 6 Teil. Die Gesetzgebung. S. 31—42.

 

3) Киран Клаус Патель утверждает, что еще до начала войны школу трудовых лаге­рей прошли как минимум два с половиной миллиона молодых мужчин («Die pada­gogische Gestaltung.». S. 448).

 

4) SchiedeckJ., Stahlmann M. Die Inszenierung «totalen Erlebens»: Lagererziehung im Na­tionalsozialismus // Politische Formierung und soziale Erziehung im Nationalsozialis­mus / Hrsg. von Hans-Uwe Otto und Heinz Sunker. Frankfurt am Main: Surhakmp, 1991. S. 167—202, 167.

 

5) Закон гласил: « К трудовой службе Рейха не может быть допущено лицо неарийского происхождения или находящееся в браке с лицом неарийского происхождения. Пра­вила определения лиц неарийского происхождения оговорены в Инструкции Ми­нистерства внутренних дел от 8 августа 1933 года, относящейся к §1a, часть 3 Закона о государственных служащих» (Das Reichsarbeitsdienstgesetz // Lagerzeitung fur den Deutschen Arbeitsdienst: Wochenschrift fur die deutschen Arbeitsdienstlager. 1935. 3 Jahrgang. Juli. Специальное издание, страницы не пронумерованы).

 

6) Soziale Praxis: Zentralblatt fur Sozialpolitik und Wohlfahrtspflege. 1936. 45 Jahrgang. № 38. S. 1125—1126.

 

7) Mertens A. Schulungslager und Lagererziehung. Dortmund; Breslau: Druck und Verlag von W. Gruwell, 1937. См. также: Fritzsche P. Life and Death in the Third Reich. Cam­bridge, MA, and London, England: The Belknap Press of Harvard University Press, 2008. Р. 96.

 

8) Mertens А. Schlungslager... S. 24.

 

9) Patel K.K. Lager und Camp: Lagerordnung und Erziehung im nationalsozialistischen Arbeitsdienst und im «Civilian Conservation Corps» des New Deal 1933—1939/42 // Jahrbuch fur Historische Bildungsforschung. 2000. Band 6. S. 93—116, 95.

 

10) Oberstlt. Diakow. Leiter des Staatlichen Arbeitsdienstes und Vorsitzender des Bundes fur Arbeitsdienstpflicht. Geschlossenes Arbeitslager oder «Offener Arbeitsdienst»? // Der Frewillige Arbeitsdienst: Lagerrundschau. 1934. Marz. Folge 6. S. 6.

 

11) Deutscher Arbeitsdienst: Methode und Technik. Leitfaden fur den Lagerleiter und Gruppenfuhrer / Hrsg. Dr. Bues H. Schriftenreihe «Arbeit und Beruf». II Folge. Heft 1. Bernau bei Berlin: Gruner-Verlag [sine это]. S. 109.

 

12) См.: PatelК.К. Die padagogische Gestaltung. S. 458; Idem. «Auslese» und «Ausmerze». S. 351.

 

13) Arp W. Erziehung im Lager // Naitonalsozialistisches Bildungswesen: Einzige erzie- hungswissenschaftliche Zeitschrift der Bewegung. 1939. Januar. 4 Jahrgang. Heft 1. S. 29—43, 34.

 

14) Einfuhrung einer offentlich-rechtlichen Dienststrafgewalt fur den FAD: Das Gesetz uber den Arbeitsdienst // Informationsdienst: Amtliche Korrespondenz der NSBO und der Deutschen Arbeitsfront. Sonderdienst (Berlin). 1935. № 9. 11 Januar. S. 1—2, 1.

 

15) Смирнов И. Соцреализм: Антропологическое измерение // Соцреалистический ка­нон / Под ред. Х. Гюнтера и Е. Добренко. СПб.: Гуманитарное агентство «Акаде­мический проект», 2000. С. 16—30, 19.

 

16) Bates D. Political Theology and the Nazi State: Carl Schmitt's Concept of the Institu­tion // Modern Intellectual History. 2006. № 3. P. 415—442, 435, со ссылкой на: Schmitt С. Staat, Bewegung, Volk: Die Dreigliederung der politischen Einheit. Ham­burg, 1935. S. 6—9.

 

17) Gunther A.E. Staat, Bewegung, Volk: Zur neuen Schrift Carl Schmitts // Deutsches Volkstum: Monatsschrift fur das deutsche Geistesleben (Hamburg). 1933. 2 November. 15 Jahrgang. 22 Heft. S. 940—945, 940—941.

 

18) Bieber H. Lager oder Salon? Wandel der Lebensformen // Deutsches Volkstum: Mo­natsschrift fur das deutsche Geistesleben (Hamburg). 1935. Januar. S. 33—37.

 

19) Oberstlt. Diakow. Geschlossenes Arbeitslager... S. 6.

 

20) Zizek S. In Defense of Lost Causes. London: Verso, 2008. P. 171.

 

21) Bourdieu P. Rethinking the State: Genesis and Structure of the Bureaucratic Field / Trans. Loic J.D. Wacquant and Samar Farage // Sociological Theory. 1994. Vol. 12. March. № 1. P. 1 — 18, 15.

 

22) Arp W. Erziehung... S. 31.

 

23) Ibid.

 

24) Фуко М. Надзирать и наказывать: Рождение тюрьмы / Пер. с франц. Владимира Наумова под ред. Ирины Борисовой. М.: Ad Marginem, 1999. C. 210.

 

25) Речь Альфреда Розенберга в Военном министерстве Рейха 7 июля 1935 года.

 

26) Von PuttkamerJ. Deutschlands Arbeitsdienst. Oldenburg: Gerh. Stalling, 1933 [номер страницы не указан].

 

27) Arp W. Erziehung... S. 41.

 

28) Ibid. S. 31.

 

29) Ibid. S. 31, 35. Дополнительные примеры можно найти также в: Bayerl L. Die erziehliche Bedeutung des Lagergedankens // Der Volksschulwart: Monatsschrift fur ausubende Erziehungs und Unterrichtstatigkeit. 1935. Januar/ Hornung. 23 Jahrgang. Heft 1. S. 1 — 16, 3.

 

30) Ницше Ф. Веселая наука / Пер. К.А. Свасьяна // Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 1. C. 673. Это высказывание цитируется также в: Shapiro K. Sove­reign Nations, Carnal States. Ithaca & London: Cornell University Press, 2003. P. 39, по тексту: Nietzsche F. The Gay Science / Trans. by Walter Kaufmann. N. Y.: Vintage, 1974.

 

31) Об этом см., например: Wolin R. Carl Schmitt, Political Existentialism, and the Total State // Theory and Society. 1990. August. Vol. 19. № 4. P. 389—416, в особенности p. 395—398.

 

32) Gunther A.E. Staat, Bewegung. S. 944.

 

33) G. Der Staatsfeind // Deutsches Volkstum: Monatsschrift fur das deutsche Geistesleben (Hamburg). 1934. 2 Januarheft. 16 Jahrgang. S. 45—49, 47.

 

34) Лотман Ю. Понятие границы // Лотман Ю. Внутри мыслящих миров: Человек — Текст — Семиосфера — История. М.: Языки русской культуры, 1996. С. 175—192, 176.

 

35) Oberstlt. Diakow. Geschlossenes Arbeitslager. S. 6.

 

36) [Имя автора неразборчиво.] Die Austauschlager der NSLB, 1937 // Die Reichszeitung der deutschen Erzieher: Nationalsozialistische Lehrerzeitung (Bayreuth). 1937. Dezem- ber. 12 Heft. S. 468.

 

37) Zizek S. The Thing from Inner Space// Lacanianink. 1999. September [http://www.mirkovski.com/lectures /urb 1 /the%2 0thing% 20from%2 0inner% 20space%20by%20 Zizek.pdf (дата обращения 14. 03. 2011)].

 

38) В этой связи см., например: Zilcosky J. Von Zuckerbaronen und Landvermessern: Koloniale Visionen in «Schaffsteins Grune Bandchen» und Kafkas «Das Schlofi» // Kafkas Institutionen /Hrsg. Arne Hocker, Oliver Simons. Bielefeld: Transcript, 2007. S. 119— 144, 121.

 

39) Einfuhrung einer offentlich-rechtlichen Dienststrafgewalt fur den FAD: Das Gesetz uber den Arbeitsdienst // Informationsdienst: Amtliche Korrespondenz der NSBO und der Deutschen Arbeitsfront. Sonderdienst (Berlin). 1935. № 9. 11 Januar. S. 1—2, 1.

 

40) Hahn W. Die Ordnung des Arbeitslagers // Lager und Volk. Hefte fur den Arbeitsdi- enst / Heft 1: Die Ordnung des Arbeitslagers. Breslau, 1933. S. 11.

 

41) См. в этой связи отмеченную Вольфгангом Софским связь между особым тече­нием времени и отсутствием воспитательных задач в концентрационном лагере. По мнению Софского, «течение времени в лагере не подразумевало развития. Его функция заключалась не в том, чтобы установить дисциплину, обучить новым на­выкам или развить уже заложенные. Наказания не должны были исправить нака­зываемых или научить их чему-то. <.> Лагерное время не стремилось ни к какой цели» (Sofsky W. The Order of Terror: The Concentration Camp / Trans. by William Templer. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1997. P. 74).

 

42) Фуко М. Надзирать и наказывать. С. 203.

 

43) Medizinalrat Dr. Meyer. Hygiene des Lagers und Verhalten bei Erkrankungen // De- utscher Arbeitsdienst. S. 77.

 

44) Patel K.K. «Auslese». S. 362.

 

45) «Warnung!». Pressemitteilung der Lagerkommandatur Dachaus vom 20. 04. 1933 // Amper-Bote. 1933. № 129. 2 Juni. Воспроизведено в: Konzentrationslager Dachau 1933—1945 / Comite International de Dachau (Ed.). 9th edn. Munich: n.p., 1978. Р. 44.

 

46) Lefebvre H. The Production of Space / Trans. Donald Nicholson-Smith. Oxford, UK, and Cambridge, USA: Blackwell, 1995. Р. 201, 142.

 

47) Barthes R. Writing Degree Zero / Preface by Susan Sontag. Transl. from the French by Annette Lavers and Colin Smith. New York: Hill and Wang, 2001. P. 24. См. также: Halfin I. Stalinist Confessions: Messianism and Terror at the Leningrad Communist University. University of Pittsburgh Press, 2009. P. 4.

 

48) Agamben G. Homo Sacer: Sovereign Power and Bare Life / Trans. by Daniel Heller-Roazen. Stanford, CA: Stanford University Press, 1998. P. 11.

 

49) Фуко М. Надзирать и наказывать. С. 309—310.

 

50) Benze R. Nationapoliitsche Erziehung im Dritten Reich // Schriften der Deutschen Hochschule fur Politik / Hrsg. Paul Meier-Benneckenstein. I. Idee und Gestalt des Na- tionalsozialismus. Heft 22. Berlin: Junker und Dunnhaupt Verlag, 1936. S. 19.

 

51) Bieber H. Lager oder Salon? S. 33.

 

52) Mertens A. Schulungslager... S. 10.

 

53) Bieber H. Lager oder Salon? S. 33.

 

54) Jantzen W. Geopolitische Schulungslager // Geographische Wochenschrift. 1935. 12 Au­gust. 3 Jahrgang. Heft 30. S. 738—740, 740. О том, что ко второй половине 1930-х го­дов практически исчезли лагеря, расположенные вблизи городов, см. также в: Patel K.K. Die padagogische Gestaltung... S. 451.

 

55) Так называются главы, посвященные разным типам лагерей, в: Mertens А. Schu­lungslager.

 

56) F.P. 43000 Arbeitsmanner im Zeltlager Langwasser: Eine Ruckschau auf die Tage des Spatens // Deutsche Arbeitskorrespondenz (Berlin). 1936. № 213. 12 September. S. 1 — 2, 2.

 

57) Ein Tag im Arbeitslager // Lagerzeitung fur den Deutschen Arbeitsdienst: Wochenschrift fur die deutschen Arbeitsdienstlager. 1935. Februar. 3 Jahrgang. № 3. S. 9—10, 9.

 

58) Gunther A.E. [полное имя указано только в индексе авторов; статья подписана «G»] Das Lager // Deutsches Volkstum: Halbmonatschrift fur das deutsche Geistesleben. 1934. 1 Oktoberheft. S. 809—813, 809.

 

59) Цитата из речи министра науки, воспитания и народного образования Бернхарда Руста в: Bieber H. Lager oder Salon? S. 34. О важности сочетания лагеря и колонны см. также: Bayerl L. Die erziehliche Bedeutung... S. 1; и: Beyer K. Die Autonomie der Padagogik und der Primat der Politik // Volk im Werden / Hrsg. Ernst Krieck. 3 Jahr­gang. 1935. S. 465—472, 468.

 

60) Campe R. Kafkas Institutionenroman. «Der ProceB», «Das SchloB» // Gesetz. Ironie. Festschrift fur Manfred Schneider / Hrsg. Rudiger Campe und Michael Niehaus. Hei­delberg: Synchron — Wissenschaftsverlag der Autoren, 2004. S. 197—208, 204.

 

61) Die Ordnung der Arbeit [Am 20 Januar: Funf Jahre AOG] // Deutsche Arbeitskorres- pondenz (Berlin). 1939. № 16. 19 Januar. S. 1—2, 1.

 

62) Mertens A. Schulungslager... S. 24.

 

63) О «ресемантизации» применительно к дискурсу фашизма говорит Барбара Спэкман, имя в виду «процесс новой поляризации терминов в фашистском языке: по словам Марион Исненги, термины, имевшие положительное значение до прихода фашизма, теперь стали употребляться негативно» (Spackman B. Fascist Virilities: Rhetoric, Ideology and Social Fantasy in Italy. Minneapolis; London: University of Minnesota Press, 1996. P. 131).

 

64) См. также анализ взаимоотношений города и лагеря и относящуюся к вопросу биб­лиографию в: Pircher W. Lager und Belagerung: Zur Geschichte des Ausnahmezustandes // Auszug aus dem Lager: Zur Uberwindung des modernen Raumparadigmas / Hrsg. Ludger Schwarte. Berlin: Akademie der Kunste, und Bielefeld: transcript Verlag, [2007?]. S. 110—132, insb. 110—112.

 

65) Krause-VilmarD. Das Lager als Lebensform des Nationalsozialismus. Anmerkungen und Fragen // Padagogische Rundschau. 1984. Januar-Februar. Band 38. № 1. S. 29—38, 30.

 

66) Gunther A.E. Das Lager. S. 810.

 

67) Campe R. In der Stadt und vor Gericht: Das Auftauchen der Bilder und die Funktion der Grenze in der antiken Rhetorik // Bildtechniken des Ausnahmezustandes / Hrsg. Horst Bredekamp und Gabriele Werner. (Bildwelten des Wissens.) 2008. № 6/2. S. 42— 53, 44.

 

68) Beyer K. Die Frau innerhalb der modernen Zivilisation // Volk im Werden / Hrsg. Ernst Krieck. 1933. 1 Jahrgang. Heft 6. S. 60—68, 64—65.

 

69) Mertens А. Schulungslager. С. 38.

 

70) Jantzen W. Geopolitische Schulungslager. S. 740.

 

71) Ibid.