Другие журналы на сайте ИНТЕЛРОС

Журнальный клуб Интелрос » НЛО » №119, 2013

Виктор Иванов
Становой хребет русского авангарда

Сатуновский Ян. Стихи и проза к стихам / Сост., подгот. текста и комментарии И.А. Ахметьева. — М.: Виртуальная галерея, 2012. — 816 с.

 

«Стихи и проза к стихам» (далее СПС) — второе издание стихов Яна Сатуновского, стремящееся к исчерпывающей полноте[1]. Прижизненных сборников у по­эта не выходило — в советской официальной литературе его не печатали[2]. С дру­гой стороны, «конверт с отложенным ходом», если выражаться шахматным языком, вскрывается лишь сегодня: автор всерьез опасался изменения политиче­ской конъюнктуры, боялся оказаться в новых расстрельных списках, и это опре­делило судьбу его публикаций за рубежом.

Посмертный свод Яна (Якова Абрамовича) Сатуновского (1913—1982) до вы­хода настоящего сборника был представлен тремя изданиями — «Хочу ли я по­смертной славы...», «Рубленая проза» и «Среди бела дня»[3]. Существует также свод аудиозаписей Сатуновского. В своей работе над СПС составитель Иван Ахметьев учел и выверил по беловой авторизированной машинописи все доступные источ­ники, главным образом для взрослых стихов. В книгу вошли также некоторые дет­ские стихи и фрагменты заметок, касающиеся проблем изучения теории русского стиха. Это попытка представить полный корпус стихов Сатуновского (кроме га­зетных публикаций довоенного и военного времени), снабженный, насколько это возможно на сегодняшний день, подробнейшим, хотя и сжатым, комментарием, который можно назвать «тотальным» в понимании Александра Чудакова. Писа­тель и филолог формулировал свой фундаментальный принцип комментария применительно к языку Пушкина[4]. Составитель настоящего издания учел этот опыт. Материал поэзии Сатуновского дает прекрасную почву для читателей и ис­следователей, его творчество — подробнейший документ эпохи, в котором пере­плелись жизненные реалии, тончайшие нюансировки интонации, высокая, не­отчуждаемая лирическая поэзия и взгляд мыслителя. Это стихи на злобу дня, но каждая строчка и даже каждая буква в них вылязгивает и кричит от боли.

Фамилия Яна Сатуновского ведет свое про­исхождение от местечка Сатанов. Хотя «в семье практически не говорили на идиш»[5], украинско-польско-еврейская языковая среда была знакома поэту не понаслышке. Смесь наречий, слов, которые живут веком мотылька, народных говоров будет сопровождать его всю жизнь. Па­радоксально, но эпические по масштабу про­изведения, собранные в книге, остаются лири­ческими стихотворениями, в них пробуждается персона, уникальный звуковой строй, живая единица «я» уединенного в своих помыслах со­зерцателя, сквозь слух которого проходят эше­лоны с военнопленными и слышна речь вели­кого переселения народов.

Произведения Сатуновского каталогизиро­ваны, нумерованы и первоначально были на­писаны на библиотечных карточках, причем задолго до картотек Льва Рубинштейна. За­пись на карточках велась сплошным текстом (прозой), что можно сравнить и со средневеко­выми рукописными записями. Часть стихов в СПС воспроизводится с этих кар­точек. II, III и IV разделы представляют, в основном, стихи по рукописям, в том числе черновым. Сами карточки в сборнике не воспроизводятся факсимильно. Однако реконструкцию, предпринятую составителем, облегчает единство языко­вого строя поэта, его ритмики и метрики, которая поливариативна, но стремится к некоему макроединству, как на протяжении всей книги, так и во времени быто­вания стихов в устной речи (в аудиозаписи).

Стиховая культура Сатуновского восходит к младоконструктивистской, позднелефовской, не случайно среди адресатов его писем — Илья Сельвинский и Вик­тор Шкловский. Можно сделать определенные выводы о глубоком знакомстве поэта с теорией формалистов[6], ОПОЯЗа, Пражской школы. Глубоко не случайны и ставшие хрестоматийными строки: Помню ЛЦК — литературный центр конструктивистов. <...> Зэк был констриком, но с новолефовскимуклоном. / Как-никак, а без Маяковского никак (с. 201), и документально не установленное участие в молодежных конструктивистских кружках в конце двадцатых во время обучения в техникуме в Москве[7]. В кругу знакомых и адресатов Сатуновского были наследники Корнея Чуковского, зафиксирован его несомненный интерес к рит­мике и строфике Чуковского.

В поэзии Сатуновского поразителен его новый взгляд на литературу факта — и это деталь, отмеченная во всех критических статьях о нем[8]: при точной фикса­ции внешнего события, его привязанности к календарному времени, за счет уста­новленного внутреннего зеркала достигается высокая степень философского обобщения, которое сочетается с глубоким, искренним, личным переживанием, помыслом, зафиксированным в сознании до минуты. Одновременно в книге от­ражаются все гримасы эпохи и усмешки судьбы.

В очень богатом на факты литературном наследии Сатуновского есть не­сколько переломных точек, из которых исходят, как сказал бы Хлебников, лучи времени. Точек, откуда начинается отсчет вчера, сегодня и завтра: рубеж 1930 го­да — день смерти Владимира Маяковского, о чем в СПС приводится мемуарная заметка[9] с попыткой самостоятельно сопоставить факты и реконструировать (с умолчаниями) картину смерти поэта. Отдельно смерти Маяковского посвя­щены известные стихи: 14 апреля / Маяковский / покончил жизнь самоубий­ством. / А жить / становилось лучше, / жить / становилось веселей, / поэтому / смерть поэта / устраивала генсека (с. 273). Характерно, что смерть Маяковского явственно осознается всеми участниками литературного процесса, «стоящими на лестнице колючей», как переломный момент истории[10]. Литературный процесс в те годы неотделим от чекистского револьвера (впрочем, и револьвер Андре Бретона назвать метафорой можно лишь с большой натяжкой). Позже, после смерти Сталина, именно Маяковский и Мандельштам сблизят Всеволода Некрасова и Яна Сатуновского.

Влияние стиховой культуры Маяковского на поэтику Сатуновского очень значительно, последнего можно назвать крупнейшим реформатором стиховой сис­темы «агитатора, горлана-главаря». Он словно бы медицинским молоточком по ча­стям разбивает идол Маяковского, созданный пропагандой. Маяковский и Сатуновский всегда будут стоять на разных полюсах, оставаясь братьями-близнецами: человекобог и «маленький советский человек», инженер из Электростали. Слож­нейшей и прихотливой рифмовкой Сатуновский делает акцентным, ударным и рифмованным каждое соседнее слово. Равноударные и разнонаправленные векторы пульсируют и переливают смесь языков в напряженную внутреннюю речь, в кото­рой есть точка схождения внутреннего времени и времени предельно внешнего.

Полное и точное соответствие внутренней речи и исторического времени до­стигается благодаря фотографической памяти. Это подразумевает воссоздание и перекодировку обыденной речи в речь художественную, прямое и обратимое под­ражание языка природе, футуристскую зеркальность человеческой жизни. Аппа­рат внутреннего взгляда, внутренней речи настроен так, словно он «извлечен из рентгеновского снимка своей диафрагмы», так что у читателя начинает сосать под ложечкой и екает сердце. Реплика Сатуновского, «острая как перец», по вы­ражению Геннадия Айги, на самом деле острее двуострой бритвы. Высказывание иногда граничит с ясной двусмыслицей, если воспользоваться оксюмороном. По словам самого Сатуновского, оно может быть направлено против автора, «против себя», начинено двояким смыслом. Именно этот принцип позволяет превратить забитые клише в философские обобщения, плакатную речь — в тонкую лирику, обнаружить внутренние рифмы между двумя полюсами слов.

Язык Сатуновского — двухполюсный, обратимый, мускулистый. Его струк­тура обнаруживает на своей решетке все исторические напластования значений, которые переливаются внутренним светом. Ритм и метр сам поэт осмысливал как движение минутной и секундной стрелки (с. 619—620). Отсчет ведется из цент­ральной точки циферблата или из яблочка пробитой мишени, реплики всегда бьют точно в цель. При этом вырываются огромные пласты внутреннего, боль­шого времени. Они отрезаны по краям, схвачены в двух-трех словах, как правило, наречиями, ограничивающими прошлое, будущее и настоящее. Таков открытый Сатуновским философский принцип пробуждения мысли. Это портрет человека, ежесекундно задирающего голову, не летит ли кирпич, не рвется ли снаряд, и про­щающегося с жизнью, отправляющего «вспять» целые пласты прошлого, травма­тические длительности. Таков процесс обнаружения смысла[11].

Исследователи отмечают, что информационный взрыв середины века, отра­женный в поэзии Сатуновского, биографически совпадает с его знакомством с лианозовским кругом. Вхождение в группу Сатуновского примерно совпадает с периодом, который Вс. Некрасов[12] сравнил с «переворотом во времени»: периодом после смерти Сталина. Некрасов, как и Сатуновский, говорит о важном обо­значенном принципе единства внутреннего времени и события[13].

Некрасов характеризует эту эпоху как столкновение двух массовых пропаган­дистских машин — американской и советской. Именно в период столкновения этих двух моделей и рождается новое искусство, как в России, так и по всему миру. В Германии и Австрии на авансцене появляются художники и поэты Вен­ской группы. В этот же период выходят на улицы создатели Ситуационистского интернационала во Франции.

В России именно Сатуновскому (и Вс. Некрасову) принадлежит революцион­ный переворот в авангардном искусстве. Переоткрытие, переосмысление «поня­тия интонации» как одного из несущих оснований живой речи. Однако сам факт точно прописанной интонационной решетки не отменяет «факта литературы». Новый авангард подразумевает возврат в первоначальную точку зарождения культуры. В ключевой момент истории чуткое ухо поэта улавливает корни слов, в которых обнажена земля, снята завеса между мертвым и живым: так даже спать — / это тоже жажда — жажда вспять, / в смерть; / а ты говорил — пого­ворим о жизни. / Надо исходить из жизни. Взять пример: жил и умер; чехи говорят «земжел» (с. 37). Точно так же раньше поэт ощущал всем своим существом, всем своим позвоночником при артобстреле гигантские шаги судьбы: не в этот, / в сле­дующий раз, / не в этот, / в следующий раз (с. 59). Эта тема возврата памяти в ис­чезнувшее, просчитанное пробуждение, ужас неузнавания, и обратный отсчет включается сначала, как «Мирсконца» Хлебникова[14] и Крученых.

Сатуновский, помня о Маяковском, помнит и о Хармсе, и о Введенском[15], о Платонове и Мандельштаме. Человек, произносящий эти стихи, словно стоит на общей братской могиле. И говорит там следующие слова: Эх, Мандельштам / не увидел / голубей на московском асфальте, / не услышал / шелеста / и стука, / до­носящегося снизу, / не взял в руки / сизую птицу, / не подул ей, дудочке, в клювик, / гули-гули, голубица, гули-гули, / умер Осип Эмильевич, умер. 1953? (когда ввели голубей в Москве) (с. 74)[16].

Геннадий Айги, подводя итоги «лианозовской эпохи», сравнивает Яна Сатуновского не только с Крученых, Генрихом Сапгиром, Леонидом Кропивницким и Игорем Холиным, но еще с одним его современником — Борисом Слуцким: «Слуцкий оголяет слово, лишает его поэтизмов. Сатуновский же, на мой взгляд, гораздо многограннее. У него есть та же прямота и оголенность, что и у Слуцкого. Но также он идет и с другой, "хлебниковской-крученыховской стороны", он на­слаждается природной данностью русского слова, наслаждается тем, что это слово само по себе прекрасно, что это Богом данная человеку игра»[17]. Айги рассуждает о поэтической реформе Сатуновского, употребляя термин «реформация» (со строчной буквы). Это тот самый «переворот времени», зафиксированный сейс­мографом химика из Электростали.

Упоминание Слуцкого, одной из значимых фигур для становления И. Брод­ского, подразумевает вопрос о точках схождения-противопоставления Бродского и Сатуновского, но вопрос этот выходит за рамки рецензии, его следует адресо­вать специалистам, равно как и вопросы о влиянии на Сатуновского немецкого экспрессионизма, Кафки, о знакомстве с теорией Фрейда[18] и о дихотомии созна­ние/бессознательное.

Ян Сатуновский, герой Великой Отечественной войны, прошедший ее до пражских врат, «человек, который всю жизнь боялся», по выражению его брата П.А. Сатуновского, но «все равно писал свои стихи, не мог не писать»[19], стал стержнем, хребтом, вынесшим на себе русский футуризм и конструктивизм и склеившим «двух столетий позвонки». Сатуновский давно признан в филологи­ческом сообществе и многими современными поэтами, причем находящимися на разных полюсах политической, а по его слову — «русской народной, природ­ной» — карты[20], от М. Айзенберга до А. Очирова. Однако за пределами профес­сионального сообщества он по-прежнему практически не известен. Колоссальная работа, проделанная составителем, заставляет надеяться, что летопись трех эпох русского авангарда станет ближе широкому кругу читателей.



[1] Первым подобным изданием стала книга: Сатуновский Ян. Рубленая проза: Собрание стихотворений / Сост., под­гот. текста и предисл. Вольфганга Казака; послесл. Генна­дия Айги. Munchen: Verlag Otto Sagner in Kommission; М.: Время и место; Минск: Старый Свет-Принт, 1994.

[2] Бурков О. Ян Сатуновский: попытка биографии // http:// imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=show-book&pid=1881.

[3] Сатуновский Я. «Хочу ли я посмертной славы...»: Избран­ные стихи / Сост. И. Ахметьев, П. Сатуновский. М.,1992; Он же. Среди бела дня / Сост. М. Айзенберг, И. Ахметьев. М.: ОГИ, 2001.

[4] Ср.: «К сожалению, комментаторский узус рассматрива­ет — почти без исключений — каждую лексическую еди­ницу вынутой не только из строфы, но даже из строки. Меж тем третий важнейший этап — изучение в рамках стиха и строфы структурного взаимодействия словесных единиц» (Чудаков А.П. К проблеме тотального коммента­рия «Евгения Онегина» // Пушкинский сборник. М., 2005. C. 211). Том Сатуновского — это своего рода роман в стихах, причем roman a clef, роман жизни, скрытый от недоверчивых глаз.

[5] Бурков О. Указ. соч.

[6] Это следует из опубликованных в СПС писем Сатунов- ского, а также из его научной биографии (см. выше).

[7] Деятельность ЛЦК и литературно-политическая борьба вокруг фигуры Маяковского в 1920-е годы подробно ис­следованы в работе: Кацис Л. Владимир Маяковский: поэт в интеллектуальном контексте эпохи. М.: РГГУ, 2004. Имя «констрика» хотя и остается фигурой умолчания, но его персона предельно конкретна. Как реальны забытые име­на и фамилии погибших от Большого террора.

[8] См., например: Кулаков В. Поэзия как факт: Статьи о сти­хах. М.: Новое литературное обозрение, 1999; Айзенберг М. Власть тьмы кавычек (фрагмент) // Личное дело 2: Лите­ратурно-художественный альманах. М., 1999; Казарина Т. Три эпохи русского литературного авангарда. Самара: Изд-во «Самарский университет», 2004.

[9] Запись о разговоре с А. Крученых о дне смерти Маяков­ского (с. 624).

[10] Ср. слова О. Мандельштама, исключенные из основного текста «Путешествия в Армению»: «Там же, в Сухуме, в апреле я принял океаническую весть о смерти Маяков­ского. Как водяная гора жгутами бьет позвоночник, стес­нила дыхание и оставила соленый вкус во рту. <...> Чело­век устроен наподобие громоотвода. Для таких новостей мы заземляемся, а потому и способны их выдержать. И но­вость, скатившись на меня в образе Безыменского, ушла куда-то вниз под ступеньки» (Флейшман Л. Эпизод с Бе- зыменским в «Путешествии в Армению» // Slavica Hiero- solymitana. Vol. 4. Jerusalem, 1979. С. 194—195).

[11] Внутренне непротиворечивые сопоставления, при этом понимаемые как двусмыслица, — своего рода переверну­тая лестница Иакова (в иудеохристианской традиции). Если продолжать каламбурить: скрупулезная фиксация, расхлястанная как асфикция, как кистень: «Но и в РЕА­ЛИЗМЕ, при желании, / обнаружат сговор с ИЗРАИ­ЛЕМ» (с. 184).

[12] Именно о Некрасове Сатуновский напишет: «Поговорим с тобой / как магнитофон с магнитофоном, / лихая душа, / Некрасов Николаевич Всеволод, / русский японец» (с. 310).

[13] «Самый резкий рывок времени — и рывок на плюс, а не на минус — смерть Сталина. <...> ...Я сейчас не о том даже, что было на самом деле, а о том, как все выглядело. <...> И того, что было на виду, более чем хватило, чтоб до нас — 53-го года выпуска — сразу все дошло. В основном. По крайней мере, как нам казалось» (Некрасов Во. Сапгир // Великий Генрих: Сапгир о Сапгире / Сост. Т. Г. Михай­ловская. М.: РГГУ, 2003. С. 233).

[14] Именно Хлебникова (и больше никого) Сатуновский на­зывает своим учителем.

[15] Этим поэтам посвящены известные мемориальные стихо­творения, равно как и братьям Бурлюкам.

[16] Ср. строки из стихотворения Вс. Некрасова: «ну вот /воз­дух / Мандельштам / это он нам / надышал».

[17] Айги Г. «Летопись всей нашей жизни»: О поэзии Яна Са- туновского // Сатуновский Я. Рубленая проза: Собрание стихотворений. С. 308.

[18] Стихи «Отцепись от меня, / отвяжись, / венский жид / Зиг­мунд Фрейд» (с. 174). Пробуждающаяся реплика внутрен­ней речи оживляет и заставляет переливаться змеиными кольцами или глазами мультипликационного лемура-ле­нивца, глядящего в глаза Каа. А поэзия Сатуновского — это запись такого планетарного сеанса гипноза.

[19] Кулаков В. Поэзия как факт: Статьи о стихах. С. 30.

[20] Ср. стихи Сатуновского: «"Завернувши в карту Мира жена мужа хоронила" / русская народная природная песня, // цена рубль тридцать копеек» (с. 294).



Другие статьи автора: Иванов Виктор

Архив журнала
№164, 2020№165, 2020№166, 2020№167, 2021№168, 2021№169, 2021№170, 2021№171, 2021№172, 2021№163, 2020№162, 2020№161, 2020№159, 2019№160, 2019№158. 2019№156, 2019№157, 2019№155, 2019№154, 2018№153, 2018№152. 2018№151, 2018№150, 2018№149, 2018№148, 2017№147, 2017№146, 2017№145, 2017№144, 2017№143, 2017№142, 2017№141, 2016№140, 2016№139, 2016№138, 2016№137, 2016№136, 2015№135, 2015№134, 2015№133, 2015№132, 2015№131, 2015№130, 2014№129, 2014№128, 2014№127, 2014№126, 2014№125, 2014№124, 2013№123, 2013№122, 2013№121, 2013№120, 2013№119, 2013№118, 2012№117, 2012№116, 2012
Поддержите нас
Журналы клуба