Журнальный клуб Интелрос » НЛО » №119, 2013
Сатуновский Ян. Стихи и проза к стихам / Сост., подгот. текста и комментарии И.А. Ахметьева. — М.: Виртуальная галерея, 2012. — 816 с.
«Стихи и проза к стихам» (далее СПС) — второе издание стихов Яна Сатуновского, стремящееся к исчерпывающей полноте[1]. Прижизненных сборников у поэта не выходило — в советской официальной литературе его не печатали[2]. С другой стороны, «конверт с отложенным ходом», если выражаться шахматным языком, вскрывается лишь сегодня: автор всерьез опасался изменения политической конъюнктуры, боялся оказаться в новых расстрельных списках, и это определило судьбу его публикаций за рубежом.
Посмертный свод Яна (Якова Абрамовича) Сатуновского (1913—1982) до выхода настоящего сборника был представлен тремя изданиями — «Хочу ли я посмертной славы...», «Рубленая проза» и «Среди бела дня»[3]. Существует также свод аудиозаписей Сатуновского. В своей работе над СПС составитель Иван Ахметьев учел и выверил по беловой авторизированной машинописи все доступные источники, главным образом для взрослых стихов. В книгу вошли также некоторые детские стихи и фрагменты заметок, касающиеся проблем изучения теории русского стиха. Это попытка представить полный корпус стихов Сатуновского (кроме газетных публикаций довоенного и военного времени), снабженный, насколько это возможно на сегодняшний день, подробнейшим, хотя и сжатым, комментарием, который можно назвать «тотальным» в понимании Александра Чудакова. Писатель и филолог формулировал свой фундаментальный принцип комментария применительно к языку Пушкина[4]. Составитель настоящего издания учел этот опыт. Материал поэзии Сатуновского дает прекрасную почву для читателей и исследователей, его творчество — подробнейший документ эпохи, в котором переплелись жизненные реалии, тончайшие нюансировки интонации, высокая, неотчуждаемая лирическая поэзия и взгляд мыслителя. Это стихи на злобу дня, но каждая строчка и даже каждая буква в них вылязгивает и кричит от боли.
Фамилия Яна Сатуновского ведет свое происхождение от местечка Сатанов. Хотя «в семье практически не говорили на идиш»[5], украинско-польско-еврейская языковая среда была знакома поэту не понаслышке. Смесь наречий, слов, которые живут веком мотылька, народных говоров будет сопровождать его всю жизнь. Парадоксально, но эпические по масштабу произведения, собранные в книге, остаются лирическими стихотворениями, в них пробуждается персона, уникальный звуковой строй, живая единица «я» уединенного в своих помыслах созерцателя, сквозь слух которого проходят эшелоны с военнопленными и слышна речь великого переселения народов.
Произведения Сатуновского каталогизированы, нумерованы и первоначально были написаны на библиотечных карточках, причем задолго до картотек Льва Рубинштейна. Запись на карточках велась сплошным текстом (прозой), что можно сравнить и со средневековыми рукописными записями. Часть стихов в СПС воспроизводится с этих карточек. II, III и IV разделы представляют, в основном, стихи по рукописям, в том числе черновым. Сами карточки в сборнике не воспроизводятся факсимильно. Однако реконструкцию, предпринятую составителем, облегчает единство языкового строя поэта, его ритмики и метрики, которая поливариативна, но стремится к некоему макроединству, как на протяжении всей книги, так и во времени бытования стихов в устной речи (в аудиозаписи).
Стиховая культура Сатуновского восходит к младоконструктивистской, позднелефовской, не случайно среди адресатов его писем — Илья Сельвинский и Виктор Шкловский. Можно сделать определенные выводы о глубоком знакомстве поэта с теорией формалистов[6], ОПОЯЗа, Пражской школы. Глубоко не случайны и ставшие хрестоматийными строки: Помню ЛЦК — литературный центр конструктивистов. <...> Зэк был констриком, но с новолефовскимуклоном. / Как-никак, а без Маяковского никак (с. 201), и документально не установленное участие в молодежных конструктивистских кружках в конце двадцатых во время обучения в техникуме в Москве[7]. В кругу знакомых и адресатов Сатуновского были наследники Корнея Чуковского, зафиксирован его несомненный интерес к ритмике и строфике Чуковского.
В поэзии Сатуновского поразителен его новый взгляд на литературу факта — и это деталь, отмеченная во всех критических статьях о нем[8]: при точной фиксации внешнего события, его привязанности к календарному времени, за счет установленного внутреннего зеркала достигается высокая степень философского обобщения, которое сочетается с глубоким, искренним, личным переживанием, помыслом, зафиксированным в сознании до минуты. Одновременно в книге отражаются все гримасы эпохи и усмешки судьбы.
В очень богатом на факты литературном наследии Сатуновского есть несколько переломных точек, из которых исходят, как сказал бы Хлебников, лучи времени. Точек, откуда начинается отсчет вчера, сегодня и завтра: рубеж 1930 года — день смерти Владимира Маяковского, о чем в СПС приводится мемуарная заметка[9] с попыткой самостоятельно сопоставить факты и реконструировать (с умолчаниями) картину смерти поэта. Отдельно смерти Маяковского посвящены известные стихи: 14 апреля / Маяковский / покончил жизнь самоубийством. / А жить / становилось лучше, / жить / становилось веселей, / поэтому / смерть поэта / устраивала генсека (с. 273). Характерно, что смерть Маяковского явственно осознается всеми участниками литературного процесса, «стоящими на лестнице колючей», как переломный момент истории[10]. Литературный процесс в те годы неотделим от чекистского револьвера (впрочем, и револьвер Андре Бретона назвать метафорой можно лишь с большой натяжкой). Позже, после смерти Сталина, именно Маяковский и Мандельштам сблизят Всеволода Некрасова и Яна Сатуновского.
Влияние стиховой культуры Маяковского на поэтику Сатуновского очень значительно, последнего можно назвать крупнейшим реформатором стиховой системы «агитатора, горлана-главаря». Он словно бы медицинским молоточком по частям разбивает идол Маяковского, созданный пропагандой. Маяковский и Сатуновский всегда будут стоять на разных полюсах, оставаясь братьями-близнецами: человекобог и «маленький советский человек», инженер из Электростали. Сложнейшей и прихотливой рифмовкой Сатуновский делает акцентным, ударным и рифмованным каждое соседнее слово. Равноударные и разнонаправленные векторы пульсируют и переливают смесь языков в напряженную внутреннюю речь, в которой есть точка схождения внутреннего времени и времени предельно внешнего.
Полное и точное соответствие внутренней речи и исторического времени достигается благодаря фотографической памяти. Это подразумевает воссоздание и перекодировку обыденной речи в речь художественную, прямое и обратимое подражание языка природе, футуристскую зеркальность человеческой жизни. Аппарат внутреннего взгляда, внутренней речи настроен так, словно он «извлечен из рентгеновского снимка своей диафрагмы», так что у читателя начинает сосать под ложечкой и екает сердце. Реплика Сатуновского, «острая как перец», по выражению Геннадия Айги, на самом деле острее двуострой бритвы. Высказывание иногда граничит с ясной двусмыслицей, если воспользоваться оксюмороном. По словам самого Сатуновского, оно может быть направлено против автора, «против себя», начинено двояким смыслом. Именно этот принцип позволяет превратить забитые клише в философские обобщения, плакатную речь — в тонкую лирику, обнаружить внутренние рифмы между двумя полюсами слов.
Язык Сатуновского — двухполюсный, обратимый, мускулистый. Его структура обнаруживает на своей решетке все исторические напластования значений, которые переливаются внутренним светом. Ритм и метр сам поэт осмысливал как движение минутной и секундной стрелки (с. 619—620). Отсчет ведется из центральной точки циферблата или из яблочка пробитой мишени, реплики всегда бьют точно в цель. При этом вырываются огромные пласты внутреннего, большого времени. Они отрезаны по краям, схвачены в двух-трех словах, как правило, наречиями, ограничивающими прошлое, будущее и настоящее. Таков открытый Сатуновским философский принцип пробуждения мысли. Это портрет человека, ежесекундно задирающего голову, не летит ли кирпич, не рвется ли снаряд, и прощающегося с жизнью, отправляющего «вспять» целые пласты прошлого, травматические длительности. Таков процесс обнаружения смысла[11].
Исследователи отмечают, что информационный взрыв середины века, отраженный в поэзии Сатуновского, биографически совпадает с его знакомством с лианозовским кругом. Вхождение в группу Сатуновского примерно совпадает с периодом, который Вс. Некрасов[12] сравнил с «переворотом во времени»: периодом после смерти Сталина. Некрасов, как и Сатуновский, говорит о важном обозначенном принципе единства внутреннего времени и события[13].
Некрасов характеризует эту эпоху как столкновение двух массовых пропагандистских машин — американской и советской. Именно в период столкновения этих двух моделей и рождается новое искусство, как в России, так и по всему миру. В Германии и Австрии на авансцене появляются художники и поэты Венской группы. В этот же период выходят на улицы создатели Ситуационистского интернационала во Франции.
В России именно Сатуновскому (и Вс. Некрасову) принадлежит революционный переворот в авангардном искусстве. Переоткрытие, переосмысление «понятия интонации» как одного из несущих оснований живой речи. Однако сам факт точно прописанной интонационной решетки не отменяет «факта литературы». Новый авангард подразумевает возврат в первоначальную точку зарождения культуры. В ключевой момент истории чуткое ухо поэта улавливает корни слов, в которых обнажена земля, снята завеса между мертвым и живым: так даже спать — / это тоже жажда — жажда вспять, / в смерть; / а ты говорил — поговорим о жизни. / Надо исходить из жизни. Взять пример: жил и умер; чехи говорят «земжел» (с. 37). Точно так же раньше поэт ощущал всем своим существом, всем своим позвоночником при артобстреле гигантские шаги судьбы: не в этот, / в следующий раз, / не в этот, / в следующий раз (с. 59). Эта тема возврата памяти в исчезнувшее, просчитанное пробуждение, ужас неузнавания, и обратный отсчет включается сначала, как «Мирсконца» Хлебникова[14] и Крученых.
Сатуновский, помня о Маяковском, помнит и о Хармсе, и о Введенском[15], о Платонове и Мандельштаме. Человек, произносящий эти стихи, словно стоит на общей братской могиле. И говорит там следующие слова: Эх, Мандельштам / не увидел / голубей на московском асфальте, / не услышал / шелеста / и стука, / доносящегося снизу, / не взял в руки / сизую птицу, / не подул ей, дудочке, в клювик, / гули-гули, голубица, гули-гули, / умер Осип Эмильевич, умер. 1953? (когда ввели голубей в Москве) (с. 74)[16].
Геннадий Айги, подводя итоги «лианозовской эпохи», сравнивает Яна Сатуновского не только с Крученых, Генрихом Сапгиром, Леонидом Кропивницким и Игорем Холиным, но еще с одним его современником — Борисом Слуцким: «Слуцкий оголяет слово, лишает его поэтизмов. Сатуновский же, на мой взгляд, гораздо многограннее. У него есть та же прямота и оголенность, что и у Слуцкого. Но также он идет и с другой, "хлебниковской-крученыховской стороны", он наслаждается природной данностью русского слова, наслаждается тем, что это слово само по себе прекрасно, что это Богом данная человеку игра»[17]. Айги рассуждает о поэтической реформе Сатуновского, употребляя термин «реформация» (со строчной буквы). Это тот самый «переворот времени», зафиксированный сейсмографом химика из Электростали.
Упоминание Слуцкого, одной из значимых фигур для становления И. Бродского, подразумевает вопрос о точках схождения-противопоставления Бродского и Сатуновского, но вопрос этот выходит за рамки рецензии, его следует адресовать специалистам, равно как и вопросы о влиянии на Сатуновского немецкого экспрессионизма, Кафки, о знакомстве с теорией Фрейда[18] и о дихотомии сознание/бессознательное.
Ян Сатуновский, герой Великой Отечественной войны, прошедший ее до пражских врат, «человек, который всю жизнь боялся», по выражению его брата П.А. Сатуновского, но «все равно писал свои стихи, не мог не писать»[19], стал стержнем, хребтом, вынесшим на себе русский футуризм и конструктивизм и склеившим «двух столетий позвонки». Сатуновский давно признан в филологическом сообществе и многими современными поэтами, причем находящимися на разных полюсах политической, а по его слову — «русской народной, природной» — карты[20], от М. Айзенберга до А. Очирова. Однако за пределами профессионального сообщества он по-прежнему практически не известен. Колоссальная работа, проделанная составителем, заставляет надеяться, что летопись трех эпох русского авангарда станет ближе широкому кругу читателей.
[1] Первым подобным изданием стала книга: Сатуновский Ян. Рубленая проза: Собрание стихотворений / Сост., подгот. текста и предисл. Вольфганга Казака; послесл. Геннадия Айги. Munchen: Verlag Otto Sagner in Kommission; М.: Время и место; Минск: Старый Свет-Принт, 1994.
[2] Бурков О. Ян Сатуновский: попытка биографии // http:// imwerden.de/cat/modules.php?name=books&pa=show-book&pid=1881.
[3] Сатуновский Я. «Хочу ли я посмертной славы...»: Избранные стихи / Сост. И. Ахметьев, П. Сатуновский. М.,1992; Он же. Среди бела дня / Сост. М. Айзенберг, И. Ахметьев. М.: ОГИ, 2001.
[4] Ср.: «К сожалению, комментаторский узус рассматривает — почти без исключений — каждую лексическую единицу вынутой не только из строфы, но даже из строки. Меж тем третий важнейший этап — изучение в рамках стиха и строфы структурного взаимодействия словесных единиц» (Чудаков А.П. К проблеме тотального комментария «Евгения Онегина» // Пушкинский сборник. М., 2005. C. 211). Том Сатуновского — это своего рода роман в стихах, причем roman a clef, роман жизни, скрытый от недоверчивых глаз.
[5] Бурков О. Указ. соч.
[6] Это следует из опубликованных в СПС писем Сатунов- ского, а также из его научной биографии (см. выше).
[7] Деятельность ЛЦК и литературно-политическая борьба вокруг фигуры Маяковского в 1920-е годы подробно исследованы в работе: Кацис Л. Владимир Маяковский: поэт в интеллектуальном контексте эпохи. М.: РГГУ, 2004. Имя «констрика» хотя и остается фигурой умолчания, но его персона предельно конкретна. Как реальны забытые имена и фамилии погибших от Большого террора.
[8] См., например: Кулаков В. Поэзия как факт: Статьи о стихах. М.: Новое литературное обозрение, 1999; Айзенберг М. Власть тьмы кавычек (фрагмент) // Личное дело 2: Литературно-художественный альманах. М., 1999; Казарина Т. Три эпохи русского литературного авангарда. Самара: Изд-во «Самарский университет», 2004.
[9] Запись о разговоре с А. Крученых о дне смерти Маяковского (с. 624).
[10] Ср. слова О. Мандельштама, исключенные из основного текста «Путешествия в Армению»: «Там же, в Сухуме, в апреле я принял океаническую весть о смерти Маяковского. Как водяная гора жгутами бьет позвоночник, стеснила дыхание и оставила соленый вкус во рту. <...> Человек устроен наподобие громоотвода. Для таких новостей мы заземляемся, а потому и способны их выдержать. И новость, скатившись на меня в образе Безыменского, ушла куда-то вниз под ступеньки» (Флейшман Л. Эпизод с Бе- зыменским в «Путешествии в Армению» // Slavica Hiero- solymitana. Vol. 4. Jerusalem, 1979. С. 194—195).
[11] Внутренне непротиворечивые сопоставления, при этом понимаемые как двусмыслица, — своего рода перевернутая лестница Иакова (в иудеохристианской традиции). Если продолжать каламбурить: скрупулезная фиксация, расхлястанная как асфикция, как кистень: «Но и в РЕАЛИЗМЕ, при желании, / обнаружат сговор с ИЗРАИЛЕМ» (с. 184).
[12] Именно о Некрасове Сатуновский напишет: «Поговорим с тобой / как магнитофон с магнитофоном, / лихая душа, / Некрасов Николаевич Всеволод, / русский японец» (с. 310).
[13] «Самый резкий рывок времени — и рывок на плюс, а не на минус — смерть Сталина. <...> ...Я сейчас не о том даже, что было на самом деле, а о том, как все выглядело. <...> И того, что было на виду, более чем хватило, чтоб до нас — 53-го года выпуска — сразу все дошло. В основном. По крайней мере, как нам казалось» (Некрасов Во. Сапгир // Великий Генрих: Сапгир о Сапгире / Сост. Т. Г. Михайловская. М.: РГГУ, 2003. С. 233).
[14] Именно Хлебникова (и больше никого) Сатуновский называет своим учителем.
[15] Этим поэтам посвящены известные мемориальные стихотворения, равно как и братьям Бурлюкам.
[16] Ср. строки из стихотворения Вс. Некрасова: «ну вот /воздух / Мандельштам / это он нам / надышал».
[17] Айги Г. «Летопись всей нашей жизни»: О поэзии Яна Са- туновского // Сатуновский Я. Рубленая проза: Собрание стихотворений. С. 308.
[18] Стихи «Отцепись от меня, / отвяжись, / венский жид / Зигмунд Фрейд» (с. 174). Пробуждающаяся реплика внутренней речи оживляет и заставляет переливаться змеиными кольцами или глазами мультипликационного лемура-ленивца, глядящего в глаза Каа. А поэзия Сатуновского — это запись такого планетарного сеанса гипноза.
[19] Кулаков В. Поэзия как факт: Статьи о стихах. С. 30.
[20] Ср. стихи Сатуновского: «"Завернувши в карту Мира жена мужа хоронила" / русская народная природная песня, // цена рубль тридцать копеек» (с. 294).