Конференция
«ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ ТРАДИЦИИ В СОВРЕМЕННОМ ЛИТЕРАТУРНОМ И ЛИНГВИСТИЧЕСКОМ ОБРАЗОВАНИИ»,

секция
«НЕПОДЦЕНЗУРНАЯ И "ЛЕГАЛЬНАЯ" ЛИТЕРАТУРЫ В РОССИИ ХХ ВЕКА: ФОРМЫ ВЗАИМОДЕЙСТВИЯ»

(МГПИ, 17 марта 2012 г.)

17 марта 2012 года на филологическом факультете Московского гуманитарного педагогического института в рамках ежегодной конференции «Филологические традиции в современном литературном и лингвистическом образовании» состоя­лось заседание ставшей уже традиционной^[1] научной секции, посвященной рус­ской неподцензурной литературе ХХ века. На этот раз секция носила название «Неподцензурная и "легальная" литературы в России ХХ века: формы взаимо­действия». В ее рамках рассматривались вопросы о методологических основах единой истории русской литературы советского периода; о том, как в различных версиях истории этой литературы учитывается область неподцензурной словес­ности; о перекличке и взаимодействии поэтик подцензурной и неподцензурной словесности; о возможности типологии «двойного творчества» авторов, которые писали «для печати» и «не для печати». Помимо подвижности границ между двумя ветвями русской литературы — подцензурной и неподцензурной, а также исследования их институциональных форм и пространства социального взаимо­действия, участников секции интересовала проблема временных границ «потаен­ной» словесности — как до формирования автономного поля (1930—1950-е годы), так и в период его размывания в 1980-е — начале 1990-х годов.

Далеко не все из этих вопросов были обстоятельно обсуждены на заседании, од­нако организаторам важно было заявить общее проблемное поле, исследование которого — дело не одного года и усилий далеко не только тех, кто собрался на однодневную работу секции. Так или иначе, большинство звучавших докладов затрагивали проблему взаимоотношений неподцензурной словесности со смеж­ными с ней литературными рядами и пространствами, прежде всего с Серебря­ным веком и официальной советской литературой в ее различных — и ортодок­сальном (соцреалистическом), и либеральном — изводах.

Открыл заседание секции Илья Кукулин (Москва) с программным докладом «Два рождения неподцензурной поэзии в СССР», продолжающим серию работ этого исследователя о генезисе и становлении неподцензурной литературы советского времени^[2]. Докладчик предложил развести два вида «неподцензурной литературы» — совокупность текстов, создаваемых в условиях цензурного контроля изначально без установки на их публикацию в официальной печати, и автономное субполе отечественной литературы, со своими институциями и системой художественных практик и полемик. По мнению И. Кукулина, «первый призыв» авторов, продол­жавших творческую деятельность, несмотря на их насильственное или доброволь­ное исключение из современного им литературного процесса послереволюцион­ного времени, составили главным образом писатели, либо сформировавшиеся еще в «серебряном веке», либо ориентировавшиеся на наследие той эпохи. «Маргина­лами» они оказались в силу чуждости их художественных практик формировав­шейся советской литературе, еще довольно терпимой к эстетическому разномыс­лию в 1920-е годы. К этому «первому призыву» можно отнести М. Волошина, М. Кузмина и авторов литературных альманахов «Гермес», «Мнемозина», «Ги­перборей». Однако уже в 1930-е годы в силу ряда литературных и экстралитера­турных факторов даже контролируемое многообразие было директивно упразд­нено: творческие (они же, как правило, дружеские) кружки распались, так что применительно к данному времени можно говорить лишь об индивидуальных слу­чаях автономного творческого выживания авторов в условиях тотальной унифи­кации литературного поля (редкий случай сохранения такого кружка — обэриуты, но о них в докладе сказано не было). И. Кукулин обсудил творчество четырех авторов неподцензурной литературы, оговорив, что трое из них отказались от со­ветских эстетических норм, уже имея опыт творчества в духе соцреализма, хотя и не вполне ортодоксального. Речь идет о поэзии Яна Сатуновского, Геннадия Гора, Елены Ширман и Вениамина Блаженного (единственного, кто не ориен­тировался на соцреализм изначально), в поэтике которых в конце 1930-х или на­чале 1940-х годов произошел перелом. У каждого из упомянутых авторов, по мне­нию И. Кукулина, был свой путь выхода за рамки предписанного «единым ме­тодом советской литературы»: В. Блаженный пытался продолжить эксперименты символистов и футуристов, но с учетом современных ему условий, Г. Гор и Я. Сатуновский работали с советским наследием 1920-х годов, причем в творчестве по­следнего, а также Е. Ширман особенно интересны попытки выстраивания прин­ципиально нового — и принципиально невозможного в современной им советской поэзии — лирического субъекта как проблематизированного, «неготового». Этот тип субъекта был заново открыт поэтами филологической и лианозовской школ только в 1950-е годы, что дало импульс к формированию неподцензурной лите­ратуры уже во втором, институциональном смысле.

Михаил Павловец (Москва) в докладе «Канонизациярусского футуризма в не­подцензурной поэзии 1950—1960-х годов» по-своему продолжил тему формиро­вания в рамках неподцензурной парадигмы принципиально новой для отече­ственной культуры поэтической традиции. Отталкиваясь от общего для деятелей литературного андеграунда ощущения культурного разрыва между эпохой мо­дернизма рубежа XIX—XX веков и творчеством авторов 1950—1960-х годов, до­кладчик предложил типологию отношений неподцензурных писателей второй половины ХХ столетия с одной из традиций так называемого Серебряного века русской культуры — традицией футуристической. Первый тип опирается на идею преодоления упомянутого разрыва и выстраивания отношений непосредствен­ной преемственности с историческим авангардом первой трети ХХ века, преж­де всего с кубофутуризмом, «поверх барьеров» навязываемого в официальной словесности соцреалистического канона. Эту линию выбрали, в основном, са­мые ранние из возникших неподцензурных группировок и авторов: сложившая­ся еще в 1939 году вокруг поэта Николая Глазкова неофутуристическая груп­па «небывалистов»; старшее поколение ленинградской филологической школы (М. Красильников, А. Кондратов, Ю. Михайлов); действовавшая в 1960-е годы вологодская группа «анарфутов», или «футуродадаистов», «Будущел», а также выросшая из нее группа «трансфуристов» (Ейск, Краснодарский край, 1970— 1980-е годы). «Трансфуристы» наиболее последовательно — и на уровне декла­раций, и в своей художественной практике — попытались продолжить глав­ную утопическую интенцию исторического авангарда — утопию преодоления истории, создания трансисторического искусства, спациализирующего («опространствливающего») культурно-историческое время. В отличие от вышеупомя­нутых авторов, для большинства поэтов, к примеру, младшего поколения фило­логической школы (за исключением разве что Александра Кондратова) разрыв исторической преемственности между «историческим авангардом» первой трети ХХ века и современной им поэзией был очевиден. Для этих авторов русский фу­туризм стал завершенной в себе эстетической системой, «запертой» в своей эпохе, а потому он мог служить для них предметом поклонения и творческой рефлексии, но никак не прямого продолжения в принципиально изменившихся культурных обстоятельствах.

Близкую проблему перехода из одной эстетической системы в другую (от мо­дернизма к постмодернизму) на примере творчества отдельного автора неподцен­зурной поэзии раскрыл Александр Житенев (Воронеж). В сообщении «"Выцве­тающий мир" М. Айзенберга: несколько наблюдений об организации мотивной структуры» исследователь исходил из того, что творчество данного поэта отра­жает кризис модернистской концепции остранения и «нового видения». Этот кризис нашел выражение, в частности, в постмодернистском скепсисе по отно­шению к самой возможности дать (отразить) «объективную» картину бытия, не опосредованную категориями авторского сознания, в свою очередь инфильтрованного разного рода идеологическими конструктами и стереотипами обыден­ного мировосприятия. Подборкой цитат из стихотворных произведений Михаила Айзенберга в докладе была проиллюстрирована присущая творчеству поэта дис­кретность художественной модели бытия: поэзия этого автора изобилует приме­рами размытой визуальности феноменов внешнего мира и нечеткой метафори­ческой визуализации содержания мира внутреннего — вплоть до их аннигиляции. А. Житенев в целом отмечает сосредоточенность поэта на зыбких моментах пе­рехода, границы между этими двумя мирами. Суть таковой картины бытия, по мнению докладчика, — в утрате созерцающим субъектом власти над ней, в ее де­гуманизации и, если можно так выразиться, «разодухотворении».

В докладе Евгении Воробьевой (Москва) «К проблеме вкуса: редактор как фильтр "советского"» была затронута проблема, на первый взгляд выходящая за границы исследования собственно неподцензурной словесности. В ней были соположены два типа редакторской работы над текстом. Первый из них, укоренив­шийся в сталинское время, предполагал совмещение редактором прежде всего цензурных функций с функцией полноправного соавтора произведения, который должен довести исходный литературный материал до кондиции, определяемой существующим идеолого-эстетическим каноном социалистического реализма, что, по сути, разрушало сам институт индивидуального авторства. Второй же тип, исторически пришедший на смену первому в эпоху «оттепели», в вершинных своих образцах (толстожурнальная редакторская школа позднесоветского времени) состоял в выявлении редактором некоего идеального, эйдетического образа произведения, его не всегда осознаваемого самим автором «замысла», подчас не­допроявленного в исходном варианте текста, а также в помощи писателю довести этот «замысел» до художественно совершенного воплощения. Однако, по мнению Е. Воробьевой, критерии «правдивости» и «естественности», сформулированные Л.К. Чуковской в книге «В лаборатории редактора» и релевантные не только для позднесоветской качественной литературы, но и для современного литературного мейнстрима, плохо применимы к словесности «неподцензурной» (от Констан­тина Вагинова до Павла Улитина и Саши Соколова). Этот тип литературного творчества нарушал все существующие в официальной культуре эстетические конвенции. А потому такого рода словесность следует признать не только «не­подцензурной», но и «нередактируемой», точнее — не поддающейся художествен­ной «доработке» по моделям толстожурнальной школы редактирования.

Другой аспект социологического рассмотрения неподцензурной словесности предложил Данила Давыдов (Москва) в сообщении « "Модели переходности" в поэ­тическом пространстве: ленинградский вариант 1950—1960-х годов (заметки к теме)», причем, на первый взгляд, его выводы даже противоречат наблюдениям Евгении Воробьевой. Давыдов построил свою работу на противоположении «подцензурной» и «неподцензурной» стратегий писательского успеха, каждая из которых при этом по-своему альтернативна прямому сервилизму «советского пи­сателя». Если первая стратегия (реализованная и отчасти даже манифестирован­ная Александром Кушнером) предполагает сохранение автором внутренней сво­боды от идеологического диктата эпохи при его внешней инкорпорированности в официальные писательские структуры, то вторая (Иосиф Бродский, Виктор Кри­вулин) допускает лишь попытки «прорваться в печать» на начальном этапе вхож­дения в литературу, в дальнейшем же для нее характерно принципиальное пози­ционирование авторами себя как авторов «неподцензурных» и «неофициальных». Тем самым, по мысли Данилы Давыдова, эстетическая «девиантность» и «марги- нальность» второстепенны по сравнению с институциональной принадлежностью неподцензурных авторов к литературному и культурному андеграунду, способ­ному вбирать в себя взаимоисключающие ультрарадикальные и ультраконсерва­тивные эстетические практики. Впрочем, видимое противоречие данного тезиса с позицией Евгении Воробьевой диалектически снимается, если рассматривать их как комплементарные. Иначе говоря, в каждом индивидуальном случае требуется комплексное описание и определение степени выхода художника за рамки и по­литически, и эстетически приемлемой для официальной культуры нормы как в его творчестве, так и в его социально-художественном поведении. Тем более, что можно вспомнить немало случаев довольно продолжительного существования автора одновременно в двух параллельных эстетических пространствах^[3].

Несколько примеров такого рода было приведено на секции. Так, в докладе Галины Доброзраковой (Самара) «Две ипостаси Сергея Довлатова: особенности доэмигрантского периода творчества» были представлены «подцензурная» и «не­подцензурная» стороны прозаического наследия писателя. Если в очерках и фельетонах, публиковавшихся в официальных советских изданиях (например, для рубрик «Человек и профессия» или «Юмореска» в газете «Советская Эсто­ния», журналах «Нева», «Юность» и других), писатель вынужден был приспо­сабливаться к требованиям соцреалистического канона, пусть и смягченного в послесталинский период, то в рассказах, выходивших в «тамиздате» («Конти­нент», «Время и мы»), он мог себе позволить нецензурируемые вольности. При всем различии этих двух типов текстов исследователь тем не менее отмечает общ­ность некоторых их черт — присущие большинству из них «объективный способ повествования, амбивалентность в изображении героев и явлений, наличие аб­сурдистского начала, комическую заостренность, интертекстуальность, ассоциа­тивность, фрагментарность, элементы стихового начала»^[4]. Тем самым утвержде­ние самого С. Довлатова о принципиальной разнице его писательской (в стол) и журналистской (для газет) работы не проходит научной верификации, хотя и важно для понимания самоощущения автора, вынужденного существовать сразу в двух культурных пространствах с трудносовместимыми нормами — легальном и неподцензурном.

Другой пример «как бы двойного бытия» — это «случай Окуджавы», разобран­ный Ольгой Розенблюм (Москва) в докладе «Булат Окуджава в подцензурном и неподцензурном пространстве: два (три, четыре...) пространства самовыраже­ния в 1940— 1960-е годы». Автор сообщения начал отсчет присутствия поэта сразу в неподцензурном и подцензурном пространствах с первых его опытов, читав­шихся в очень узком кругу и сохранившихся в частных архивах, — и, с другой стороны, его первых публикаций в армейской газете «Боец РККА»; кроме того, напомнил присутствующим историю, как Окуджаве чудом удалось избежать аре­ста за организованную им «нелегальную антисоветскую группу» «Соломенная лампа». Эта одновременная принадлежность к двум пространствам (подцензур­ному и неподцензурному), в каждом из которых были тоже разные способы су­ществования и автора, и текстов и где по-разному реализовывалась «настоящая литература», преломилась в позднейший период в оппозиции «неподцензурные песни» vs. публикации (стихов и прозы). С самого начала, с 1940-х годов, трудно говорить о принципиальном различии (смысловом, поэтическом) публикуемых и непубликуемых текстов Окуджавы: в конце 1960-х около половины исполняв­шихся Окуджавой на публичных концертах песен имели остросоциальный, даже политический подтекст, выводящий их далеко за рамки цензурных ограничений; более того, именно в это время гораздо важнее практики оказывается декларация, и с конца 1960-х Окуджава постоянно декларирует свою противопоставленность официальной литературе. Как предположил во время обсуждения доклада И. Ку- кулин, культурная миссия Окуджавы как раз и заключалась в расширении про­странства возможного в подцензурном искусстве. Гипотеза была поддержана до­кладчиком, добавившим, что эту миссию Окуджава осознал как таковую как раз в конце 1960-х годов, когда поэт акцентировал внимание публики на тех своих вещах, исполнение которых в прошлом ему не позволялось, и тем самым обозна­чал подвижность границ допустимого.

Если Сергей Довлатов и Булат Окуджава не требуют представления даже вне профессиональной среды, то ряд сообщений, прозвучавших на секции, вводили имена, известные по большей части лишь специалистам и знатокам поэзии ХХ века, — при том что эти авторы имели опыт и «подцензурного», и «неподцен­зурного» творчества. Так, поэт и филолог Татьяна Нешумова (Москва) высту­пила с сообщением «Поэтический мир В.Г. Малахиевой-Мирович». Автор около четырех тысяч стихотворений и при этом всего одной печатной и трех рукопис­ных поэтических книг (если не считать изданий для детей), Варвара Малахиева- Мирович (1869—1954) прожила долгую жизнь, начало которой пришлось еще на досимволистскую эпоху. Активный участник литературного процесса Серебря­ного века, в 1920-е годы она наблюдала формирование единого канона новой, советской литературы. Опыт индивидуального противостояния всеобщей уни­фикации сказался и на ее неподцензурном творчестве, в произведениях, сохра­нивших верность символистскому мирочувствованию и поэтике, но подчас уди­вительно близких текстам авторов лианозовской школы с их принципиальной беспафосностью и апсихологизмом лирического субъекта, почти регистрацион­ной бесстрастностью бытовых зарисовок^[5].

Юрий Орлицкий (Москва) в докладе « "Двойная бухгалтерия" Геннадия Алексе­ева» представил творчество этого поэта (1932—1987), автора четырех напечатан­ных при жизни поэтических книг и большого числа публикаций в ленинградской периодике (осуществленных главным образом по протекции Михаила Дудина), который, однако, так и не был признан в качестве «своего» в кругу официальных авторов. Это произошло отчасти потому, что Г. Алексеев писал «неконвенцио­нальные» в данной среде верлибры, отчасти же — по причине его успешности на преподавательском поприще: последнее воспринималось окружающими как ос­новной род занятий поэта, его же стихотворные опыты — как хобби, а не профес­сиональное дело, что мешало видеть в нем как соперника, так и коллегу по поэ­тическому цеху. Как напомнил на обсуждении доклада М. Павловец, это не исключительный случай вытеснения профессиональным сообществом в непод­цензурную среду автора, к которому оно относится не слишком серьезно: доста­точно вспомнить поэтическое творчество живописца и графика Павла Зальцмана, чьи оригинальные стихотворные опыты, в отличие от его многочисленных работ для кино, не стали частью легальной культуры при жизни художника^[6]. Красно­речивым свидетельством «межеумочного» положения Г. Алексеева в литератур­ной жизни позднесоветского времени оказывается его дневник 1958—1960 годов, подготовленный к печати А. Житинским, который, однако, не успел опубликовать эти материалы, но предоставил их, незадолго до своей смерти, коллегам в элек­тронном виде: Юрий Орлицкий обратил внимание на те записи поэта, которые свидетельствуют о контактах последнего с некоторыми представителями подцен­зурной литературы (Вс. Рождественским, В. Соснорой и другими).

Научная молодежь также отдала дань тематике секции, что, по-видимому, сви­детельствует о ее актуальности и интересе к ней начинающих исследователей. Так, заглавие доклада студента Литературного института им. А.М Горького Эдуарда Лукоянова (Москва) своей обстоятельностью напоминало абреже и довольно точно передавало содержание выступления: «Изучение творчества аутсайдеров исходя из социологических концепций Фуко и Стоунквиста на примере Александра Тинякова». Отреферировав концепции маргинальности Мишеля Фуко и Эверетта Стоунквиста («Маргинальный человек»), исследователь пришел к выводу, что творчество одного из самых колоритных поэтов 1910—1920-х годов, Александра Тинякова, начавшего свой путь эпигоном декадентов и закончившего его профес­сиональным нищим, реализует в себе все четыре фукианские модели маргинальности — в труде, игре, сексуальных перверсиях и в самой речи. При этом, по мысли Эдуарда Лукоянова, «проклятый поэт» до определенного момента осознавал свою маргинальность и даже делал ее частью своего жизнестроительного образа, ради­кализируя в стихах все веяния эпохи — от дореволюционного декадентского имморализма и черносотенства до левачества и антиклерикализма пореволюцион­ного времени. Именно эта постоянная «текучесть» идейной позиции вкупе с ролью нарушителя всех социальных и эстетических конвенций вывела творчество Алек­сандра Тинякова в зону неподцензурной словесности.

Исследовательница львовской поэтической школы, аспирант МГПИ Валерия Мухоедова (Москва) на этот раз акцентировала свое внимание на творчестве двух представителей этой группы. В докладе «Тезисы о своеобразии львовской поэтичес­кой школы: Леонид Швец и Игорь Буренин» автору важно было подчеркнуть общ­ность групповой эстетики, которой присуща разнонаправленная ориентация на традиции отечественного модернизма и авангарда первой трети ХХ столетия. Здесь установка на определенную формальную строгость стиховой культуры, на­следующая, по мнению В. Мухоедовой, опыту неоакмеистической, петербургской поэзии, соединяется с сюрреалистической, подчас психоделической образностью, а абсурдизм в духе обэриутов — с футуристическим синтаксисом, что позволяло лидерам львовской школы Сергею Дмитровскому и Игорю Буренину в качестве определения своей поэтики использовать понятие «неоэклектика». При этом док­ладчик отметил индивидуальные черты каждого из рассматриваемых поэтов: у Бу­ренина — мандельштамовское внимание к предметности, фактурности, объемнос­ти, пристрастие к архитектурным образам, у Швеца — обращение к верлибрам, нехарактерное для школы в целом, а также близость его творчества поэзии Андре Бретона, Тристана Тцара и Хулио Кортасара.

О том, что творчество поэта Георгия Оболдуева уже прочно вошло в исследо­вательский багаж литературоведов, свидетельствует сугубо стиховедческий доклад аспиранта МГПИ Юрия Корнейчука (Москва) « Семантика метра и эвфония в ли­рике Георгия Оболдуева»: в докладе делается несколько замечаний о соотношении у поэта силлабо-тонического, тонического и гетеротонического метров, а также, с опорой на концепцию эвфонии С.В. Кодзасова, предлагается несколько гипотез о соотношении «первичного» и «вторичного» стихотворных ритмов у поэта.

В завершение работы секции на ней прозвучало два информационных до­клада, вводящих в поле зрения исследователей новый материал. Историю не­известной даже большинству специалистов поэтической группы рассказал со­трудник Международного общества «Мемориал» Дмитрий Зубарев (Москва) в докладе «Группа "Сенсус" и ее члены (люди и судьбы). 1955—1956 годы». Группа возникла в 1955 году на филологическом факультете МГУ по инициативе Вале­рия Панасюка, членами ее были Виктор Степачев, его супруга Ирина Васильева, Андрей Терехин, Владимир Кузнецов, Борис Раевский и другие, а также будущая известная правозащитница, поэт Наталья Горбаневская. В духе юношеской ро­мантики группа имела свой устав (провозглашающий право всякого чувства на выражение) и даже отличительный знак (буква «S» на деревянном значке). Про­существовала она недолго и была разгромлена в 1957 году за антисоветские ли­стовки, распространяемые участниками в столичном транспорте; некоторые члены группы (Терехов, Кузнецов) были осуждены и прошли через лагеря; стихи членов «Сенсуса» в основном сохранились благодаря их записи во время след­ствия, а также в архиве Владимира Кузнецова^[7].

Еще один сотрудник «Мемориала», Геннадий Кузовкин (руководитель «мемориальской» исследовательской программы «История диссидентского движения (1953—1991)»), представил подготовленный при его участии «Указатель лите­ратурных произведений, упомянутых в самиздатском журнале "Хроника текущих событий"»: по его словам, знаменитая «Хроника текущих событий» была «сам­издатом в кубе», поскольку не только издавалась вручную, но и аннотировала другие самиздатовские издания и опиралась на информацию из самиздатовских источников в своих публикациях. Проделанная работа — и, некогда, авторами «Хроники», и, ныне, составителями Указателя — впечатляет: 63 выпуска издания включали в себя 20 тысяч записей, только именной указатель состоит из 14 тысяч позиций. Эти материалы, безусловно, могут быть интересны не только историкам правозащитного движения, но и исследователям неподцензурной культуры, ли­тературы в частности.

Результаты работы секции «Неподцензурная и "легальная" литературы в Рос­сии ХХ века: формы взаимодействия» уже вышли в печатном виде^[8]. И хотя ис­тория Московского гуманитарного педагогического института в его нынешнем виде закончилась (в соответствии с тенденциями нынешнего времени с 1 сен­тября 2012 года он входит в состав крупного Московского городского педагоги­ческого университета), сохранилось ядро команды, которая организовывала дан­ную секцию и в 2010—2011 годах собиралась на заседания научного семинара, посвященного изучению неподцензурной литературы ХХ века, сохранились и даже приумножились научные связи, а значит, следует ожидать новых мероприя­тий по этой тематике.