The sight or even the thought of Goldstein produced fear and anger automatically.

G. Orwell. 1984. Ch. 12

 

В истории советской литературной повседневности экстирпация и травля Б.Л. Пастернака писательской массой, подконтрольной ЦК КПСС, осталась одним из самых колоритных эпизодов.

Сразу после того, как 23 октября 1958 года Нобелевский комитет объявил о присуждении Пастернаку премии по литературе, появилась записка секре­таря ЦК КПСС М.А. Суслова (см.: Источник. 1993. № 4. С. 103—104; «А за мною шум погони...»: Борис Пастернак и власть: 1956—1972 гг. М., 2001. С. 144—145) с предложением ряда срочных мер в связи с этим событием. Четвертым пунктом предлагалось «подготовить и опубликовать в "Правде" фельетон, в котором дать резкую оценку самого романа Пастернака, а также раскрыть смысл той враждебной кампании, которую ведет буржуазная печать в связи с присуждением Пастернаку Нобелевской премии». А в пятом пункте было предписано «организовать и опубликовать коллективное выступление виднейших советских писателей, в котором оценить присуждение премии Пастернаку как стремление разжечь холодную войну».

23 октября 1958 года Президиум ЦК КПСС по записке Суслова принял постановление «О клеветническом романе Б. Пастернака», в котором при­суждение премии признавалось «враждебным по отношению к нашей стране актом и орудием международной реакции, направленным на разжигание хо­лодной войны».

27 октября 1958 года постановлением президиума правления Союза писа­телей СССР, бюро оргкомитета Союза писателей РСФСР и президиума прав­ления Московского отделения Союза писателей РСФСР Пастернак был ис­ключен из Союза писателей СССР, что напоминало определение Святейшего синода от 20—22 февраля 1901 года об отпадении Л.Н. Толстого от церкви, которое, по существу, было формой рецензии на роман «Воскресение». Ис­ключение Пастернака стало формой рецензии на роман «Доктор Живаго» и Нобелевскую премию. Десятки газет по всей стране, как и в случае с Толстым, перепечатали постановление об исключении. Правда, в ответ на отлучение Толстого по всей России прошли протесты. В СССР, наоборот, повсеместно были проведены писательские собрания с целью осуждения Пастернака и единогласного (только единогласного!) одобрения исключения. Сработал «хронический, неизлечимый страх советской интеллигенции перед властью, непредсказуемой, лишенной всяких нравственных правил» (Гранин Д.А. При­чуды моей памяти. М.; СПб., 2010. С. 175). Одновременно проявилась сила Советского государства, скрытая в аморальности большинства граждан.

Собрание московских писателей (общее собрание писателей Москвы, посвященное обсуждению, а точнее, истерическому одобрению решения объ­единенного заседания президиума правления СП СССР, бюро оргкомитета СП РСФСР и президиума Московского отделения СП СССР) состоялось в Доме кино 31 октября 1958 года (см.: Слово писателей столицы: С общего­родского собрания московских литераторов // Вечерняя Москва. 1956. 31 ок­тября). Еще раньше, 28 октября, собирались московские журналисты, в част­ности, «Литературную газету» представляли заместитель главного редактора В.А. Косолапов и сотрудники Л.А. Аннинский, В.А. Солоухин и Д.В. Стариков (Kozlov D. Soviet Readers, Historical Consciousness, and the Erosion of the Enemy Paradigm During the Thaw: From Pasternak to Siniavskii and Daniel', 1958—1966. P. 6 //http://daviscenter.fas.harvard.edu/seminars_conferences/KOZLOV.pdf). В Центральном доме работников искусств собрались деятели театра, музыки и кино и также заклеймили Пастернака. Об этом собрании в газете «Советская культура» не сообщили, но о нем упомянул М.В. Ростропович в открытом письме от 31 октября 1970 года главным редакторам газет «Правда», «Изве­стия», «Литературная газета» и «Советская культура», развернувших кам­панию травли А.И. Солженицына в связи с присуждением ему Нобелевской премии: «Я с гордостью вспоминаю, что не пришел на собрание деятелей культуры в ЦДРИ, где поносили Б. Пастернака и намечалось мое выступление, где мне "поручили" критиковать "Доктор Живаго", в то время мной еще не читанный» (Ивинская О.В.В плену времени: Годы с Борисом Пастернаком. [Париж,] 1978. С. 386; впервые письмо опубликовано с сокращениями: Хроника текущих событий. 1970. Вып. 16. 31 октября). Состоялось также экстренное собрание в Большом театре СССР, о котором была заметка в органе парткома, месткома, комитета ВЛКСМ и дирекции (Осуждаем поступок Б. Пастернака: На собрании коллектива театра // Советский артист. 1958. № 37. 7 ноября). Коллектив обсудил вопрос и горячо поддержал исключение; на собрании вы­ступили М.И. Чулаки, А.Ш. Мелик-Пашаев, В.В. Кригер, А.А. Эйзен и другие.

На борьбу с Пастернаком были брошены все республиканские писатель­ские организации, 29—31 октября 1958 года состоялись расширенные засе­дания правлений или общие собрания союзов писателей Азербайджана (В Союзе писателей Азербайджана // Бакинский рабочий. 1958. 30 октября), Армении (Писатели Армении гневно осуждают антинародные действия Б. Пас­тернака //Коммунист. 1958. 30 октября), Белоруссии (Единодушие писате­лей Белоруссии // Советская Белоруссия. 1958. 30 октября; Постановление президиума правления Союза писателей БССР // Там же; Пастанова прэз1- дыума праулення Саюза шсьменникау БССР // Л1таратура i мастацтва. 1958.

1. лштапада), Грузии (Единодушное осуждение // Заря Востока. 1958. 31 ок­тября; совместно с представителями союзов композиторов, художников и ра­ботников кинематографии), Латвии (Наши писатели осуждают // Ригас Балсс. 1958. 30 октября. С. 5), Литвы (В рядах советских писателей не может быть места отщепенцу! // Советская Литва. 1958. 30 октября), Таджикистана (Мнение писателей Таджикистана // Коммунист Таджикистана. 1958. 31 ок­тября), Узбекистана (Писатели республики клеймят Б. Пастернака позо­ром // Правда Востока. 1958. 30 октября), Украины (Про ворожi дil члена Сшлки письменнигав СРСР Б. Л. Пастернака: Резолющя президй правлшия Сшлки письменнигав Укра'ши // Лггературна газета. 1958. № 86. 31 жовтня) и Эстонии (Сорную траву — с поля вон! // Советская Эстония. 1958. 1 но­ября). В Эстонии Пастернака осудили также на расширенных заседаниях правлений союзов композиторов и художников ЭССР. В Киргизии состоя­лось расширенное заседание сектора советской литературы Института языка и литературы АН Киргизской ССР (Единодушное осуждение // Советская Киргизия. 1958. 1 ноября), а в Молдавии Пастернака ругал председатель правления Союза писателей Ем. Буков в отчетном докладе на Втором съезде писателей Молдавии (Советская Молдавия. 1958. 2 ноября), причем нака­нуне Пастернак соответствующим образом упоминался в передовой статье «Высокое призвание советского писателя», посвященной съезду (Советская Молдавия. 1958. 1 ноября). Сообщения о заседаниях и собраниях публико­вались в русскоязычных газетах, немедленно поступавших в Москву, — это были отчеты перед Президиумом ЦК КПСС.

В Ташкенте вместе с узбекскими писателями Пастернака клеймил позо­ром К.М. Симонов, его фамилия вместе с титулом — секретарь правления СП СССР — в отчете «Правды Востока» была названа первой. В Тбилиси против Пастернака выступили в числе прочих «грузинские лирики» Г.Н. Леонидзе и С.И. Чиковани, стихи которых Пастернак переводил, и Б. Жгенти, с кото­рым Пастернак был хорошо знаком. Когда в феврале 1959 года Пастернак на десять дней приезжал в Грузию, с этими людьми он уже не встречался.

Состоялись собрания/заседания во многих краевых и областных центрах РСФСР, в частности во Владивостоке (Единодушное осуждение // Красное знамя. 1958. 2 ноября), в Воронеже (Единодушное осуждение // Коммуна. 1958. 31 октября), Горьком (Горьковские писатели гневно осуждают преда­тельское поведение Б. Пастернака // Горьковская правда. 1958. 1 ноября), Иркутске (Иркутские писатели клеймят позором поведение Б. Пастернака // Восточно-Сибирская правда. 1958. 2 ноября), Красноярске (Гневное слово красноярских литераторов // Красноярский рабочий. 1958. 30 октября), Рос­тове-на-Дону (С чувством негодования // Молот. 1958. 30 октября), Сара­тове (Единодушное осуждение действий Б. Пастернака // Коммунист. 1958. 2 ноября), Свердловске (Свердловские писатели клеймят позором преда­тельское поведение Б. Пастернака // Уральский рабочий. 1958. 31 октября), Челябинске (Усачев Г. Справедливое решение // Челябинский рабочий. 1958. 2 ноября; состоялось открытое партсобрание литераторов). В некоторых областных центрах собраний/заседаний не провели.

Кое-где травили с общей мобилизацией и привлечением научных кадров: например, в Ростове-на-Дону на собрании местных литераторов (которых воз­главил ответственный секретарь Ростовского отделения СП СССР М.Д. Со­колов) в полном составе присутствовали также сотрудники редакции журнала «Дон» (тот же М.Д. Соколов — в качестве главного редактора) и молодые ав­торы; в тот же день состоялось заседание кафедры русской и мировой лите­ратуры Ростовского педагогического института, на котором Пастернака также называли врагом и предателем. В Саратове совместно заседали сотрудники кафедры советской литературы Саратовского государственного университета им. Н.Г. Чернышевского во главе с заведующим, а также наличные писатели и журналисты. В Воронеже выступил доцент местного университета А.М. Абрамов, автор книг о В.В. Маяковском.

На автономные республики РСФСР приказ партии не распространялся, но, скажем, в Казани в республиканской газете в порядке местной инициа­тивы была опубликована заметка Г.А. Паушкина «Орудие в руках реакции» (Советская Татария. 1958. 30 октября).

Писатели Ленинграда вписали травлю Пастернака в партитуру отчетно- выборного собрания (стенограмму см.: ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 331), которое благодаря этому получилось боевым и «сюжетным». Собрание было запланировано двухдневным, 30 октября выступили 14 человек, 31 октября — только 9 (чтобы успеть провести выборы нового правления и делегации на Первый съезд писателей РСФСР). Все было выверено с аптекарской точ­ностью: Пастернака клеймили в первый день шесть (42,9%), во второй — четыре человека (44,4%), итого в 10 выступлениях из 23 (43,5%), Пастернак был также упомянут как враг в резолюции собрания, за которую все присутство­вавшие проголосовали единогласно, включая тех, кто не выступал, — напри­мер, Д.А. Гранина (в первый день собрания он был председателем), а также В.Г. Адмони, А.М. Володина, Ю.П. Германа, Г.С. Гора, К.В. Косцинского, Е.Г. Эткинда. На ленинградское собрание ввиду его важности прибыли мос­ковские гости: от правления СП СССР Г.М. Марков, от будущего СП РСФСР Л.С. Соболев, от Московского отделения СП СССР С.В. Михалков (руково­дитель делегации), В.В. Казин (может быть, потому, что еще в 1934 году в сти­хотворении «Борису Пастернаку» призывал: «К нам в ряды поближе / С песней становись» (Новый мир. 1934. № 12. С. 73)) и П.Ф. Нилин.

Как и предписало постановление Президиума ЦК, в печати появились со­общения об этом коллективном выступлении, на котором ругали Пастернака: Отчетно-перевыборное собрание писателей // Ленинградская правда. 1958. 31 октября; У писателей Ленинграда // Литература и жизнь. 1958. 31 ок­тября; Единодушие // Литературная газета. 1958. 1 ноября; Ярче отображать нашу советскую жизнь // Вечерний Ленинград. 1958. 1 ноября; Вдохновенно и ярко писать о современности // Ленинградская правда. 1958. 2 ноября; Поликанов А.А., Спицын В.Живительные перемены // Литература и жизнь. 1958. 2 ноября; Писатели Ленинграда выполнят свой долг // Смена. 1958. 2 ноября. Примечательно, что в отчете «Ленинградской правды» за 2 ноября, наиболее подробном, были приведены отдельные высказывания писателей, которых в стенограмме не было: анонимные авторы из идеологического от­дела Ленинградского обкома КПСС лучше знали, какими словами писатели должны бранить Пастернака.

«Сюжет» ленинградского собрания был связан не просто с Пастернаком, а с противопоставлением Пастернака и Кочетова, «Доктора Живаго» и только что опубликованного в «Неве» (1958. № 6. С. 3—142; № 7. С. 11—150) боевого романа Кочетова «Братья Ершовы», действие которого происходило в «хму­ром», с «гнилыми оттепелями» (намек на повесть И.Г. Эренбурга) 1956 году, до и после ХХ съезда КПСС, а завершалось весной 1957 года, когда появилась уверенность, что десталинизация остановлена и процесс пошел вспять. Роман, исключительный по своему схематизму и примитивной агитационности/пар­тийности, был направлен против художественной интеллигенции, пытав­шейся расширить сектор свободы в духе буквально воспринятых решений ХХ съезда. Причем в основе идеологии романа лежало убеждение автора в том, что причиной действий «группки интеллигенции» был не «секретный доклад» Н.С. Хрущева, а «буржуазное влияние, которое под различными одеждами проникало через рубежи и находило почву для существования у ка­ких-то людей из среды интеллигенции: эти люди вторили зарубежным писа­ниям» (Кочетов В.А. Братья Ершовы // Нева. 1958. № 7. С. 127). Сравнение двух романов на собрании предложила Е.П. Серебровская, работавшая в жур­нале, в котором роман был опубликован. После ее выступления тема Кочетова тесно переплелась с темой Пастернака (эти две линии «вырезаны» для данной публикации из текста стенограммы, составляющей около трехсот машинопис­ных страниц). Роман Пастернака символизировал те негативные последствия 1956 года, с которыми боролся роман Кочетова.

Маловероятно, что выступавшие на собраниях в октябре 1956 года читали «Доктора Живаго» (ср. с классическим признанием: «Борис Пастернак написав роман "Доктор Живаго". Я його не читав, але не маю шдстав не вiрити редколегп журналу "Новый мир", що роман поганий. I з художнього боку, i з щейного» (Панч П. Вилазка ворога // Лггературна газета (Киев). 1958. № 85. 28 жовтня)). Все решили, что в этом нет необходимости, поскольку в опубликованном в «Литературной газете» 25 октября 1958 года отзыве пяти членов редколлегии «Нового мира» (в котором они обосновали отказ от издания романа в 1956 году) был четко описан криминальный смысл романа — мучения и гибель русской интеллигенции (символом которой сделан Живаго) вследствие Октябрьской революции. И хотя в новомировском отзыве философский роман предстал в виде карикатуры (см. об этом: Степун Ф.А. Б.Л. Пастернак // Новый журнал (Нью-Йорк). 1959. № 56. С. 199), был злонамеренно упрощен, неприятие Пастернаком революции и большевистского насилия над историей и личностью, разрушение условий прежней духовной жизни были отражены в целом верно, а детали уже не интересовали никого, ибо «IGNORANCE IS STRENGTH».

К тому же вслед за членами редколлегии «Нового мира» все видели в док­торе Юрии Живаго не художественный образ, но alter ego автора (об оши­бочности такого отождествления, облегчившего нападки на Пастернака, см. в статье Степуна), которого знали (лично или понаслышке) и ненавидели за то, что он аполитичный интеллигент, активно противостоящий своим твор­чеством и поведением стадной партийности, народности и социалистиче­скому реализму в целом. Иными словами, за то, что он «сноб и отщепенец», как назвал его А.А. Прокофьев в своем отчетном докладе. Отождествление Пастернака и Живаго сделало чтение романа, как все полагали, практически ненужным. Да и вряд ли «Доктор Живаго» мог быть воспринят официальными советскими писателями и литературоведами во всей сложности своей философии, даже если бы не было политического задания роман изничтожить. Требовался совершенно иной уровень понимания.

Наконец, официальная доктрина требовала центральным мироустроительным событием исторического романа, захватывающего 1917 год, сделать Октябрьскую революцию, которая должна делить жизнь на «до» и «после», на «несчастье» и «счастье», на «смерть» и «новую жизнь», в то время как в «Докторе Живаго» Октябрьская революция, во-первых, оказалась не отде­ленной от Февральской, а во-вторых, предстала источником больших несча­стий, «новой смертью», то есть оказалась не мироустроительным, а мироразрушительным событием. Это было точно отмечено в письме членов редколлегии «Нового мира»: «И вот наступает, вернее, обрушивается революция. Она обрушивается на героев Вашего романа неожиданно, потому что, сколько б они предварительно ни говорили о ней, практически они ее не ждали и практика ее повергла их в изумление. Говоря о том, как революция входит в Ваш роман, даже трудно четко отделить Февральскую революцию от Октябрьской. В романе это выглядит как все вместе взятое, как вообще семнадцатый год, на протяжении которого сначала все переменилось, не так уже резко и не столь заметно нарушило прежнюю жизнь "ищущих истину одиночек" — Ваших героев, а потом пошло меняться все дальше, дальше, резче, круче. Жизнь их все больше становится в зависимость от того гро­мадного и небывалого, что происходило в стране, а эта зависимость в свою очередь дальше-больше стала озлоблять их и заставлять жалеть о том, что произошло» (Письмо членов редколлегии журнала «Новый мир» Б. Пастер­наку // Литературная газета. 1958. 25 октября. С. 2).

Иными словами, Пастернак отверг сразу все принятые в СССР политико- литературные условности, принятые нормы, и потому его роман воспринимался как антисоветский (интегральное понятие, в которое входило практически любое нарушение норм), что показали выступления и на ленинградском собрании — например, речь В.М. Саянова: «Что самое страшное в романе? Тут дело не в системе идеологических ошибок. <...> Тут дело в отрицании того, что нас родило. Мы рождены Октябрем! Большинство товарищей, если бы не было Великой Октябрьской революции, едва ли были бы писателями. Нас пи­сателями сделал Великий Октябрь!» (см. стенограмму ниже). Отрицание значения Октябрьской революции, создавшей Советское государство, было особо антисоветским актом.

Ленинградское собрание приоткрыло (так же, впрочем, как и московское) глубокое психологическое основание ненависти писателей к Пастернаку, ко­торая уходила корнями в 1930-е годы, когда Н.И. Бухарин в своем докладе о поэзии на Первом Всесоюзном съезде советских писателей поставил Пас­тернака на место главного поэта современности, демонстративно опровергнув и даже как бы не заметив сложившуюся традицию критики РАППа, обви­нявшей Пастернака в оторванности от действительности и «субъективном идеализме». После этого отношение к Пастернаку в писательской среде основывалось на одном — на стремлении ниспровергнуть его с незаслуженно, по мнению большинства, занятого пьедестала (Флейшман Л.С. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. СПб., 2005. С. 613).

В 1958 году в связи с присуждением Нобелевской премии Пастернак опять оказался на пьедестале. Повторилась ситуация с докладом Бухарина (о котором не случайно вспомнил на ленинградском собрании А.П. Эльяшевич): опять на этот пьедестал Пастернака возвели «враги», притом на этот раз «империалисты», еще более страшные, чем Бухарин, и это давало возможность ниспровергнуть поэта теперь уже навсегда, естественным образом подтянув старые рапповские обвинения и обогатив их политическими обвинениями не только в антинародности, но и в предательстве Родины, то есть в уголовном преступлении. Создалась практически идеальная ситуация для реванша — от­работать то, что не было сделано в 1937 году (см.: Там же. С. 580—612). Нена­висть к Пастернаку, аккумулировавшаяся в литературной среде в течение 25 лет, разрядилась в форме праздника коллективной травли в 1958 году.

Кстати, идею реванша откровенно выразил А.И. Безыменский в выступ­лении на общемосковском собрании писателей 31 октября 1958 года, тоже вспомнив «врага народа» Н.И. Бухарина: «Мне не понадобится много времени, чтобы сформулировать свое мнение по вопросу, стоящему сегодня в повестке дня. В сегодняшний день длительные споры, которые велись в течение громадного количества времени вокруг фигуры и творчества Пастернака, должны быть кончены одним коротким разговором. Когда пролетарские писатели группы "Октябрь" давали в 20-х и 30-х годах жестокую характеристику социальной и эстетической сути произведений Пастернака, мы все- таки вели с ним спор так, как будто Пастернак был внутри литературы. Когда в 1934 году на I съезде писателей группа пролетарских писателей, в том числе Сурков, Первомайский, я и другие, давали жесточайший бой Бухарину, объ­явившему Пастернака таким писателем, на творчество которого должны ори­ентироваться все советские писатели, когда мы тогда с трибуны I съезда про­должали давать жестокую характеристику социальной и эстетической сути произведений Пастернака, мы все-таки разговаривали с ним так, как будто он внутри советской литературы. Сегодняшний день Пастернак своим пога­ным романом и своим поведением поставил себя вне советской литературы и вне советского общества. (Аплодисменты.)» («Доктор Живаго» Бориса Пастернака: С разных точек зрения. М., 1990. С. 84—85; см. также выступле­ние А.В. Софронова: Там же. С. 88; стенограмма опубликована по копии, хранящейся в РГАЛИ).

Отличительной особенностью ленинградского собрания был один тезис, который прозвучал в выступлении Соболева. Точнее, не тезис, а намек (в свя­зи с романом Кочетова и в контексте осуждения «Доктора Живаго») на то, что Пастернак со своим сочинением — это только исполнитель некоего глобального замысла, который направлен против СССР, советской власти и осуществляется загадочными глобальными силами явно заграничного про­исхождения. С учетом того, что идеология русского национализма уже фор­мировалась, а Соболев был одним из активистов «русской партии», нетрудно понять, кто имелся в виду.

Особо следует отметить опубликованные перед собраниями статью старого «литературного палача» Д.И. Заславского «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка» (Правда. 1958. 26 октября), редакционную «Провокационная вылазка международной реакции» (Литературная газета. 1958. 25 октября; перепеч.: Литература и жизнь. 1958. 26 октября) и «Письмо членов редколлегии журнала "Новый мир" Б. Пастернаку» (Литературная га­зета. 1958. 25 октября. С. 2—4; перепеч.: Литература и жизнь. 1958. 26 октября): они дали советским писателям необходимый для жонглирования набор фак­тов и инвективной лексики, позволив вписать собрания в единый антипастернаковский текст советской пропаганды (авторами редакционной статьи в «Литературной газете» были А.С. Тертерян, руководивший бригадой авто­ров, Н.В. Разговоров и некий Гаврилов — см.: Kozlov D. Soviet Readers, Historical Consciousness, and the Erosion of the Enemy Paradigm During the Thaw: From Pasternak to Siniavskii and Daniel', 1958—1966. P. 6 //http://daviscenter.fas.harvard.edu/seminars_conferences/KOZLOV.pdf). Причем само использо­вание в антипастернаковской кампании одиозного Заславского было при­звано наводить на мысль о возрождении «сталинских норм» и дополни­тельно напугать.

А кроме того, из сопоставления текстов выступлений писателей на ленин­градском и московском собраниях и выявления общих мест, отсутствую­щих в «инструктивных» газетных текстах, можно предположить, что сущест­вовала еще особая «методичка» для служебного пользования, в которой был приведен компрометирующий Пастернака подсобный материал, в основном вымышленный.

Очевидно, травля Пастернака по приказу сверху была понята писателями как, с одной стороны, движение в сторону, противоположную десталинизации и свободе (этот вектор был активно подтвержден на III пленуме правления СП СССР 14—17 мая 1957 года, в выступлениях Хрущева на встречах с твор­ческой интеллигенцией), а с другой стороны, как возможность вновь испытать ни с чем не сравнимое садистическое наслаждение. В то же время возврат к призывам незабываемого 1937 года означал убеждение, что Пастернака сей­час можно хотя бы лишить гражданства вместо расстрела, который он должен был получить еще тогда, отказавшись поставить подпись под кровожадным письмом советских писателей (Не дадим житья врагам Советского Союза // Известия. 1937. 12 июня; Литературная газета. 1937. 15 июня), но по странной прихоти И.В. Сталина не получил (Флейшман Л.С. Борис Пастернак и литературное движение 1930-х годов. С. 617). Мысленно возвращаясь в незабываемые годы Большого Террора (а точнее говоря, в мечтах там по-прежнему пребывая), писатели мстили Пастернаку. Травля Пастернака для многих — таких, как Прокофьев (его выступление перенасыщено лексикой 1937 года), Саянов, Соболев, — была местью «небожителю» за многолетнюю непостижи­мую неуязвимость и психологической компенсацией за травму, нанесенную сталинистам разоблачением преступлений сталинского режима.

При анализе лексики и инвективных формул, использованных некото­рыми писателями, выявляется их близкородственная связь с пафосной риторикой 1937 года. Мысль о том, что «с весны 1953 года создается новая социально-речевая ситуация — в масштабе страны» (Чудакова М.О. Язык распавшейся цивилизации: Материалы к теме // Чудакова М.О. Новые ра­боты: 2003—2006. М., 2007. С. 289), абсолютно неверна. В результате было запрещено дословно публиковать в газетах выступления на собраниях: слиш­ком уж оказалась заметной связь новейшей лексической атаки с фразеоло­гией и духом Большого Террора, что не отвечало целям кампании, прово­дившейся с ноября 1956 года Президиумом ЦК КПСС для преодоления последствий преодоления культа личности и его последствий.

 

ФРАГМЕНТЫ СТЕНОГРАММЫ ОТЧЕТНО-ВЫБОРНОГО СОБРАНИЯ ЛЕНИНГРАДСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ СП СССР 30 — 31 ОКТЯБРЯ 1958 Г.

 

Первое заседание 30 октября. Председатели собрания Д.А. Гранин и П.И. Капица

 

1. ФРАГМЕНТЫ ОТЧЕТНОГО ДОКЛАДА А.А. ПРОКОФЬЕВА

 

Нельзя представлять борьбу с ревизионизмом как исключительно борьбу с явлениями, происходящими по ту сторону границы. В какой-то мере эта идеологическая борьба проходила и в рядах нашего Союза писателей. Я не буду останавливаться на всем известной истории с «Литературной Москвой», с отдельными произведениями, печатавшимися в «Новом мире». Отголоски подобного направления прозвучали и у нас в Ленинграде, в альманахе «Прибой», в некоторых сборниках.

Было бы неверно считать, что все это уже навсегда в прошлом. Рецидивы подобных настроений возможны, и нам следует по-прежнему крепить бое­способность нашей организации, бдительно относясь к малейшим идеологи­ческим срывам в работе ленинградских писателей.

В связи с этим возмущает, вызывает негодование несоветское поведение Б. Пастернака. Подробности этого отвратительного дела сообщены в печати. Оно разбиралось на президиуме Союза писателей СССР совместно с Оргбюро писателей РСФСР и московским отделением Союза писателей РСФСР³. Все выступавшие писатели были единодушно возмущены, было вынесено едино­гласное решение исключить Б. Пастернака из Союза писателей за действия, несовместимые с высоким званием советского писателя. Этот литературный сноб, этот отщепенец⁴, противопоставивший себя народу и государству, стал орудием антисоветской пропаганды и тем самым предал страну и народ.

Неимоверно трусливо вел себя Пастернак. Он побоялся прийти на заседа­ние президиума, сославшись на недомогание⁵. Послал президиуму письмо⁶, в котором даже после того, как реакционные газеты Запада объявили, что при­суждение Нобелевской премии Пастернаку есть удар по коммунизму, даже после этого Пастернак цинично написал в Союз заявление, что он может пе­редать деньги по нобелевской премии в фонд Совета Мира⁷. Это пишет дву­рушник⁸ и предатель⁹, отказавшийся в свое время подписать Стокгольмское воззвание. Ныне Пастернак исключен из Союза советских писателей. Невоз­можно, чтобы озлобленный клеветник и выродок мог носить имя советского писателя. К этому позорному концу Пастернака привела барская обособлен­ность от народа. Нам повседневно надо быть бдительными, и не на словах, а на деле. Не допускать ни малейших идеологических срывов в нашей работе.

Ленинградская писательская организация должна возвысить свой него­дующий голос. Наше возмущение содеянным Пастернаком будет также идти от лица ленинградцев, людей беспощадных к врагам и изменникам¹⁰. Гнев и презрение всего советского народа — вот удел предателя¹¹, и в этом народном негодовании пусть прозвучит и наше суровое слово!

(ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 331. Л. 13—15).

 

2. ВЫСТУПЛЕНИЕ Г.М. МАРКОВА

<не стенографировалось, текст отсутствует>¹²

 

3. ФРАГМЕНТЫ ВЫСТУПЛЕНИЯ В.М. САЯНОВА

Но международное признание, которое мы завоевываем, и тот интерес к на­шей поэзии, который проявляет все человечество, заставляет нас со всей необходимой силой сказать о всех случаях, когда творчество некоторых поэ­тов, любезных воротилам капиталистического Запада, используется ими против нас.

Например, мы знаем все, что такое Нобилевская (так! — М. З.) премия. Мы все знаем, что в числе тех, кто не получил Нобилевскую премию, были такие великие писатели, как Лев Толстой и Чехов¹³. Мы знаем закулисную сторону присуждения Нобилевских премий. Еще до революции, когда Лев Толстой, который не был другом Ленина, был помещиком, графом, однако Нобилевская премия ему не была присуждена. Почему? Потому что царское правительство дало понять, что ему не понравится присуждение великому русскому писателю Нобилевской премии¹⁴.

Почему сейчас эти господа, зная, что книга Пастернака чужда советскому народу¹⁵, что она представляет клевету на него, что она, как сказал т. Семичастный, «это плевок в лицо советскому народу», — почему они присудили Пастернаку Нобилевскую премию? Пусть они не думают, что мы не понимаем, в чем тут дело. Они плевали на великие традиции русской литературы. Они Льву Толстому, Чехову, Горькому не присудили Нобилевские премии¹⁶, а теперь за жалкий антисоветский роман присуждают Нобилевскую премию, утверждая, что он продолжает традиции великой русской литературы, той русской литературы, которой они не присудили ни одной премии¹⁷. Можно подумать, что русские — это что-то вроде готтентотов, что у нас ничего не было. Поэты За­падной Европы отмечали, что наши величайшие классики не отмечались.

И вот теперь они, нагло издеваясь над нами, превознесли, возвеличили ан­тисоветский роман Пастернака.

Что самое страшное в романе? Тут дело не в системе идеологических оши­бок. Мы знали, что Пастернак далек от нас, но мы работали с ним, печатали его. Тут дело в отрицании того, что нас родило. Мы рождены Октябрем! Большинство товарищей, если бы не было Великой Октябрьской революции, едва ли были бы писателями. Нас писателями сделал Великий Октябрь! Мы знаем подвиг народа, который под руководством Партии, под руководством великого Ленина шел на штурм старого мира.

Мы знаем, я это хорошо помню, хотя был тогда подростком, как все бур­жуазные газеты писали: «...ха-ха-ха, большевики захватили власть! Два дня продержатся и сдадутся нам!»¹⁸ А советская власть существует сорок лет, и получается как будто неплохо! (аплодисменты)

Значит, Пастернак встал на позицию отрицания самого великого, самого (не боюсь употребить это слово!) святого!¹⁹

Когда мы говорим о Ленине, у нас на глазах появляются слезы, потому что мы знаем величие этого человека. Подвиг этого человека Пастернак сумел в своем пасквильном романе²⁰ опозорить. Это позор не потому, что это писал бывший советский писатель, а позор для любого человека. Думаю, что даже честный буржуа не посмеет так написать. Западная интеллигенция в трудное для России время писала о Ленине с огромным уважением, писала с любо­вью. Я знаю только одну книгу, где о Ленине было неважно написано²¹. Это книга воспоминаний поэта-белогвардейца Бунина, <пропуск в оригинале> и даже получил Нобелевскую (так! — М.З.) премию, которая возвела его в гениального писателя. Помню, как Горький рассказывал, что получил академическую карточку «Жан Бунин»²², а этот человек посмел в книге воспоминаний испохабить всю литературу ХХ века: Блока, Маяковского, Брюсова. Это страшная книга. И этот отщепенец²³ тоже получал Нобелевскую премию. Мы можем определенно сказать, что Нобелевская премия — это рассадник антисоветчины. Любопытно, что не только хорошим советским писателям не присуждалась Нобелевская премия (в конце концов, господа из Нобелев­ского комитета не должны думать, что мы очень волнуемся, если нам не при­суждают премию! Лев Толстой без нее прожил, и мы прожили, лучше быть в одном обществе с Чеховым и Львом Толстым, чем с Буниным и Пастерна­ком!), но дело в том, что последовательно показывая свое лицо, они не удо­стоили Нобелевской премии и Мартина Андерсена-Нексё, большого писателя. Имел он Нобелевскую премию? Нет, не имел. А уроженец какой страны? Скандинавии.

Этот список можно продолжить.

Я думаю, что мы должны сказать со всем чувством ответственности и по­просить наших товарищей, работающих в печати, довести до сведения миро­вого общественного мнения, что мы презираем Комитет по Нобилевским пре­миям и мы считаем, что если это положение будет продолжаться, то лучше нам никакие Нобилевские премии не нужны. А у нас не одна литература, а 15 литератур, и у нас много писателей, которые в 100 раз значительнее, чем лауреаты Нобилевских премий.

Что касается Пастернака, то мы можем только выразить ему свое презре­ние. Он подло поступил. Он был внутри нас, жил с нами, а был внутренним эмигрантом²⁴. Ничего страшнее, позорнее, униженнее быть не может.

Советский народ рождает непрерывно поэтов. Он родит великих поэтов, в этом можно не сомневаться. И все будущее поколение русских поэтов будет с презрением думать о Пастернаке, который в момент ожесточенной борьбы, когда поднимаются против нас голоса, когда на каждом шагу видишь нена­висть к нам, в этот момент он встал в их лагерь, перешел на сторону врага. Изменникам нет места в советской литературе!²⁵ И я думаю, что действи­тельно лучше нам от этого внутреннего эмигранта, ставшего теперь эмигран­том внешним своими книгами, лучше от него освободиться.

Я вспоминаю слова Маяковского, когда в 1929 году я как один из руково­дителей тогдашнего Союза писателей разбирал²⁶ дело Пильняка и Замятина, опубликовавших свою вредную вещь за границей, то Маяковский сказал: «Выставить их вон!»²⁷ Я думаю, что этот лозунг великого поэта должен быть осуществлен. (Аплодисменты.)

(ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 331. Л. 113—117).

 

3. ФРАГМЕНТЫ ВЫСТУПЛЕНИЯ Е.П. СЕРЕБРОВСКОЙ

Произведения, правдиво раскрывающие душевную красоту современного че­ловека, помогают жить, бороться за новое, строить коммунизм. Произведения лживые, фальшивые в своей основе народ отметает.

Презрение и отвращение испытываешь, узнав о мрачном финале творче­ского пути Пастернака. Думаю, что ленинградские писатели должны выра­зить свое осуждение этому человеку, который поставил себя вне рядов со­ветских писателей и стал служить нашим врагам.

Писатель-швед Артур Лундквист, который посетил наш город вместе с рейсом мира, говорил, что существует такое намерение у Нобелевского ко­митета, и тогда он — буржуазный писатель — говорил, что, вероятно, это по мотивам нелитературным, потому что лирику Пастернака в Швеции не знают, ее почти не переводили.

Мне пришлось как туристу быть в Швеции, бывать в личных библиотеках и в профсоюзных библиотеках. Мы видели там книги Шолохова, их читают. Простой народ там Шолохова знает, уважает и не стесняется показывать свое уважительное отношение²⁸. Однако Нобелевский комитет стал орудием хо­лодной войны²⁹.

Мы присоединяемся к выводам и решениям, которые вынес Секретариат Союза писателей. <...>

Позиция «Невы» в литературной дискуссии последних лет известна. Я хочу здесь отметить один характерный момент. У нас напечатан роман «Братья Ершовы» Кочетова — идейно-философский антипод «Доктора Живаго». Если у Пастернака утверждается, что народ ничто, а вся сила в одаренной личности, то Кочетов поставил задачу и по мере сил доказывает обратное, что именно трудовой народ является основой духовного здоровья, духовной красоты ис­кусства, литературы, именно отсюда идет здоровая сила.

Безусловно, можно говорить, что не все в романе одинаково, есть более сильные и более слабые места. Литературные споры даже полезны. Но идей­ное существо этой вещи не подлежит сомнению ни с чьей стороны. И это было особенно ценно с точки зрения редакции, когда она принимала эту вещь. Отчасти некоторые сведения о печатании романа «Доктор Живаго» за границей доходили до редакции. Вот Кочетов захотел издать, как он смог. Ве­роятно, это можно было бы сделать лучше. Вероятно, это будет делаться и дальше с каждым, кто пожелает.

Литературные споры — вещь нужная, литературная самокритика тоже. Без нее мы бы не могли жить, кроме тех случаев, когда спорящий роняет себя, переходит на визг и непристойность, как это получилось у Выходцева в по­следнем номере «Звезды», хотя подписи там нет, но по некоторым дактило­скопическим признакам думается, что авторствовал там и Назаренко. (Смех.)

(ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 331. Л. 118—119, 123—124).

 

4. ФРАГМЕНТЫ ВЫСТУПЛЕНИЯ А.П. ЭЛЬЯШЕВИЧА

30 лет назад бывший советский поэт Борис Пастернак выдвинул весьма странную теорию о том, что поэзия, литература есть не что иное, как степень смещения действительности в сознании поэта³⁰. Эта насквозь субъективист­ская, идеалистическая теория, идеалистическое воззрение фактически опре­делило собой творческий путь Пастернака и, в частности, его лирику и его прозу, причем прозу 20—30-х годов и его современную прозу. От этой фор­мулы субъективистского характера о смещении действительности Пастернак постепенно пришел к формуле сознательного искажения действительности. Таков был закономерный путь этого ренегата в нашей литературе.

Надо сказать, что сейчас, когда читаешь решение президиума Союза советских писателей об исключении Пастернака из Союза, то думаешь, что в конечном счете Пастернак пришел к своим антиобщественным и предательским по­ступкам сегодня весьма закономерно, как человек, который долгие годы стоял на антиобщественной позиции. Это — поэт, который в 20-х годах спрашивал у своих читателей: скажите, какое сейчас на дворе тысячелетие? Это — человек, который говорил об опасности вакансии поэта в советскую эпоху. И не слу­чайно творчество Пастернака и его лирика, за которую ему дают Нобелевскую премию, — эта лирика была поднята на щит врагами народа на I съезде писателей и противопоставлена подлинно народной лирике Маяковского.

Вот Пастернак этим путем шел. Он сначала встал на позицию аполитизма, пытался отгородиться от народа созданием чуждой и непонятной поэзии. Ли­рика Пастернака была популярна лишь в узком кругу, а в широких кругах никогда успехом не пользовалась. Это — путь человека, который, постепенно деградируя, от позиции нейтральной и подчас аполитичной пришел к пози­ции, враждебной советским людям и нашей советской литературе.

Я считаю, что сегодня нам надо на нашем собрании принять резолюцию: от имени ленинградских писателей осудить антиобщественную позицию Пастернака и приветствовать решение президиума Союза советских писате­лей об исключении Пастернака из Союза советских писателей. <...>

Пока имеются односторонние взгляды по тем или иным книгам, в частнос­ти, по роману Кочетова «Братья Ершовы». Как известно, ленинградские крити­ки, не дожидаясь отзывов центральной печати, высказали свое мнение в рецен­зиях в журналах и газетах. Причем дали этому роману в основном правильную идейно-общественную оценку. Когда появилась статья «Правды», выяснилось, что в «Правде» значительно глубже дана оценка недостатков романа.

Значит ли это, что задним числом надо охаивать деятельность ленинград­ских критиков, которые выступили в защиту романа? Между тем есть люди (на последнем собрании секции критики это было видно), которые берут ста­тью «Правды», читают и пытаются обрушиться на голову этих людей — как они не посмели отметить эти недостатки романа!

Что получится, если мы по каждому случаю будем ждать, пока выступит «Правда», а потом будем оценивать книгу? Тогда надо свернуть нашу работу. Поэтому нельзя задним числом выступать против тех, кто взял на себя нелегкий труд оценивать сложнейшее произведение.

Если говорить о позиции «Правды», то является извращением позиции «Правды», когда некоторые товарищи, с цитатами в руках, пытаются дока­зать, что «Братья Ершовы» — произведение грубое, ошибочное в основных положениях или идейно неправильное, как это прозвучало в некоторых речах на перевыборном собрании секции критиков.

(ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 331. Л. 126—127, 132—133).

 

5. ФРАГМЕНТЫ ВЫСТУПЛЕНИЯ В.К. КЕТЛИНСКОЙ

Хотелось сегодня говорить по практическим вопросам нашей работы, но пе­ред этим нельзя не сказать хотя бы несколько слов о том чудовищном явле­нии, которому мы все являемся свидетелями. Я говорю о Пастернаке. Когда т. Марков сегодня прочитал телеграмму, посланную Пастернаком в Комитет по Нобелевским премиям³¹ и его интервью заграничным корреспондентам³², наверное, у всех было одно чувство: страшно, что 40 лет рядом с нами, в на­шей среде советских писателей, жил человек, настолько чудовищно чужой нам. И когда я слушала интервью, что он счастлив и хочет поехать в Сток­гольм, было такое чувство, что хотелось сказать: ну и поезжай и оставайся там! Потому что мы знаем цену тридцати серебреникам, которые он получил! Пусть поедет, пусть их получит и окажется в свалке никому не нужной белогвардейщины, пусть знает, что значит предавать свою Родину! Затем, мне ка­жется, самое лучшее, что мы можем сделать (конечно, мы должны выска­заться коллективно), а затем самое лучшее, что мы сможем сделать, — наши газеты и наши организации — это по-настоящему исключить его, то есть пе­речеркнуть, и перейти к своей созидательной работе и не упоминать больше этого имени. Это будет самое правильное. <...>

Так как время мое истекло, хочу кратко ответить т. Эльяшевичу. Тов. Эльяшевич без должной скромности хвастается тем, что хватило смелости напи­сать восторженную статью о книге ответственного редактора «Литературной газеты»³³, которая, кстати сказать, хвалит любую статью Эльяшевича, даже такую, где он пишет, что честность есть понятие диалектическое. Думаю, что тов. Эльяшевич проявил бы больше смелости, если бы, прочитав этот роман, самостоятельно продумал, что в этом романе очень неверно и что тут обидно поставлен вопрос о советской интеллигенции. Я знаю нашу интеллигенцию и никогда не поверю, что советская интеллигенция, в частности художествен­ная, так мелка и убога, живет таким убогим мирком карьеристского, матери­ально-бытового и прочего содержания. Не верю, чтобы целый коллектив ин­женеров можно было бы купить несколькими банкетами, и это нехорошо, это не заслужено советской интеллигенцией!

«Правда» указала на это достаточно мягко, и не надо было этого делать, потому что при всей моей антипатии к данному автору, которую не скрываю и не вижу причин, я отношусь с уважением к каждой писательской работе на современную тему и знаю, как она трудна и взрывоопасна, как тут легко оши­биться. Но думаю, что неуместно то захваливание, которое произошло в на­шей прессе с неприличной поспешностью и необузданностью, когда каждая газета писала, что это очень «живописно», а Дымшиц, который бил в коло­кола, утверждал, что не только «живописно», но и «скульптурно»! (Смех, аплодисменты.)

К общему делу создания советской литературы на современную тему должно быть очень доброжелательное отношение и вдумчивая требователь­ность, без неумеренного захваливания, а настоящее проникновение в то, что хотел сказать писатель. И тов. Эльяшевичу надо особенно над этим подумать, потому что это не первая его статья, читая которую диву даешься: «диалектическое понятие — честность»! До чего можно договориться!

(ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 331. Л. 135—136, 144—145).

 

6. ФРАГМЕНТ ВЫСТУПЛЕНИЯ С.В. МИХАЛКОВА³⁴

<...> Мне кажется, что тут многое правильно говорилось. Мне понравилось и выступление Саянова, который во второй половине очень правильно, по­литически глубоко раскрыл всю историю с Пастернаком. Но, несмотря на то что каждый говорит, что осуждает Пастернака, мне кажется, что здесь не­много более политично следует поговорить на эту тему — о Пастернаке.

Если посмотреть, Пастернак написал антисоветский роман, напечатал его за границей. Там его подняли на щит, объявили большим произведением искусства, дали премию против коммунизма. Пастернак не ошибся, он не ошибся политически, это было политически преднамеренное выступление. Это не то, что он ошибся, его использовали как орудие враждебной пропа­ганды, он сознательно пошел на это. Ибо чем иным можно объяснить, что премию он принял с удовольствием, зная, что эта премия работает против нас. И было бы наивно думать, что Пастернака исключили и все кончено.

Это очень наивно, потому что если мы сегодня обсуждаем его исключение, то в другом здании за тридевять земель, как говорится, в другом помещении и другие собравшиеся уже обсуждают планы новой литературной диверсии против нас. И я не знаю, чьи фамилии фигурируют в тех списках, на которые будут ориентироваться в дальнейшем наши идейные противники³⁵.

(КЕТЛИНСКАЯ: Что же, сидеть и пугаться?)

Не надо пугаться, но бдительность, товарищ Кетлинская, нужна. Никто пугаться не думает, и не надо искать среди нас пастернаков, потому что ли­тература наша здоровая, но нельзя забывать о том, что шатающихся, колеб­лющихся, сомневающихся будут перетягивать туда, а честных — компроме­тировать. Об этом нельзя забывать, а многие об этом забывают.

Нельзя забывать и другое положение: сегодня о Пастернаке говорят не только писатели, сидящие здесь, а говорит шофер такси (аплодисменты), о Пастернаке говорит парикмахер!³⁶ Меня вез шофер такси и брил парикмахер, и оба спрашивали, за что его исключили и за что премию дали. Не каждый спрашивающий точно знает — что, как и почему.

Но хуже всего то, что шоферу и парикмахеру это простительно, а есть некоторые литераторы, скажем прямо, которые если не подняли голос за него, если не высказываются, то есть такие, которые где-то что-то не продумали, а где-то, не боюсь это сказать, сочувствуют ему в чем-то, но не говорят об этом. Есть такие писатели, к которым он ходил советоваться, которые ему советовали³⁷, а ЧТО советовали — мы не знаем. Были такие писатели!

Не случайно Пастернак три недели тому назад, задолго до получения Нобелевской премии, придя в театр Моссовета, где идет «Король Лир» в его переводе³⁸, сказал с юмором, что «в ближайшее время надо мной пронесется гроза, но к весне она утихнет, и тогда будем говорить о новой работе».

Он это сказал. Значит, он сознательно говорил, на что-то опираясь, опираясь на чье-то общественное мнение³⁹.

Я видел сам молодую актрису⁴⁰, которая в дни опубликования материалов о Пастернаке говорила, что звонила, выражала ему свое сочувствие и собирается идти к нему его выражать. Значит, среди интеллигенции есть люди, которые до конца не понимают всего происшедшего! Долг каждого писателя в первую голову самому глубоко понять происшедшее событие для того, чтобы суметь объяснить тем, кто его недопонял, а таких у нас много даже среди людей, которые не знают, что такое Пастернак. Вы послушайте разговоры в поезде, в трамвае, в квартирах. Это говорят не обыватели, а народ, который хочет все знать до конца.

Самое плохое в том, что Пастернак был членом Союза писателей. Изменил Родине ПИСАТЕЛЬ. Этого нельзя сбрасывать с политических счетов. Как же глубоко нужно относиться к тому, чем мы живем, о чем говорим, о чем пишем! Как возрастает наша ответственность!

Мне думается, что не только об исключении Пастернака мы должны го­ворить, а о политических делах, которые идут вслед за этим исключением. Об этом я считал долгом сказать, потому что, я это повторяю, когда ПИСАТЕЛЬ изменяет Родине, это страшнее, чем если изменяет инженер, перебе­жавший на ту сторону с какого-то теплохода. <...>

Советские люди все имеют советский паспорт, но не всякий, имеющий со­ветский паспорт, советский человек. Пастернак это доказал.

(ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 331. Л. 147—151).

 

ВТОРОЕ ЗАСЕДАНИЕ 31 ОКТЯБРЯ

 

Председатель собрания А.Ф. Попов

 

7. ФРАГМЕНТ ВЫСТУПЛЕНИЯ Г.К. ХОЛОПОВА

Товарищи, перед тем как коснуться работы «Звезды», я не могу не остановиться на вчерашнем выступлении Кетлинской, которое возмутило меня до глубины души.

В течение последних лет Кетлинская специализировалась на критике творчества писателя Всеволода Кочетова. Кетлинская не упускает ни одного случая — на каждом большом и малом собрании, будь то секция или писательский съезд, — чтобы не поносить последними словами большую писательскую, партийную, глубоко патриотическую работу Всеволода Кочетова, чтобы не вылить на него ушаты грязи, чтобы не дискредитировать его в любых условиях, в любой аудитории как человека, коммуниста, писателя.

Ослепленная своей патологической ненавистью к нему (смех) или, как она говорит, «глубокой антипатией», она при каждом удобном случае зачеркивает творчество этого самобытного и глубоко трудолюбивого писателя.

За последние несколько лет Вс. Кочетов, одним из первых взявшись за разработку современной темы, написал такие значительные произведения, как роман «Под небом родины», «Молодость с нами», «Журбины» и «Братья Ершовы». Эти книги достойно оценены советскими читателями и советской прессой, вышли многими изданиями, хотя и не признаны Кетлинской.

Последний роман Всеволода Кочетова «Братья Ершовы» — крупное яв­ление советской прозы. Крупное по масштабам, по проблеме, поднятой в нем, по завидному знанию характера и души советского рабочего человека. В этом романе спорят не о стружке и не о болтах, как в некоторых так называемых «производственных» романах, а говорят о насущных явлениях жизни, ак­тивно вмешиваются в эту жизнь. Это глубоко интеллектуальный роман, значительный своим идейным пафосом.

А потому и неудивительно, хотя и к неудовольствию Кетлинской, что этот роман горячо был встречен всей советской прессой, которая — да, посвя­щала ему даже двухподвальные критические статьи, что особенно выводит из себя Кетлинскую.

Во вчерашнем своем выступлении Вы, товарищ Кетлинская, призывали нас предать забвению предательский поступок Пастернака и перейти к литературным делам.

Трудно заниматься литературой и литературными проблемами, слушая вы­ступления, аналогичные Вашему, товарищ Кетлинская, на вашем примере ви­дя, что в писательской среде, порою еще безнаказанно, процветают нездоровые явления, которые кое-кто, может быть, даже из числа тех же добрых советчиков Пастернака, пытаются или не замечать, или отрицать, или называть безобидным словом «фрондерство». А на нашей памяти недавние тяжелые венгерские дни, осуждение клеветнической книги Дудинцева в Московском отделении Союза писателей и ваши так называемые фрондерские призывы к «защит­никам дроздовых» — выйти на расправу, призывы, горячо подхваченные бур­жуазной западной прессой!.. На улицах Будапешта, конечно, эта расправа происходила иначе. Но аналогичные фрондерские призывы и фрондерские настроения у некоторой части писательского коллектива несомненно создавали нездоровую обстановку в Союзе писателей. Тут я горячо поддерживаю вчерашнее пламенное выступление Виссариона Саянова и Сергея Михалкова.

Нет, товарищ Кетлинская! Мы не послушаемся вас! Мы не предадим забвению подлый поступок Пастернака. Коллектив ленинградских писателей идейно здоров и сплочен! Мы будем помнить о предателе Пастернаке, чтобы всегда быть бдительными и вовремя пресекать не только похожие явления в нашей среде, но и нездоровые настроения и разжигание глубоко враждебных отношений между писателями.

(ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 331. Л. 177—179).

 

8. ФРАГМЕНТ ВЫСТУПЛЕНИЯ Е.К. ВАСЮТИНОЙ

Товарищи, я хочу привести цитату из дневника Гайдара. Он пишет об отношении человека к миру, взаимоотношении человека и окружающего его мира такими словами: «Путник и дорога, при одном восприятии это единое целое. При другом — он только касается ее подошвами. Дорога ему не нужна».

Мне кажется, что сейчас мы столкнулись с таким случаем, когда человек не только идет по дороге, касаясь ее подошвами, он оставил на ней грязные следы.

Я возвращаюсь к вопросу, о котором много говорили, но не говорить о нем нельзя. Эти грязные следы не останутся на светлом широком пути нашей дороги! Их смоет! Речь идет не о забвении. Нет! Речь идет о том, что у нас есть кого противопоставить этому озлобленному человеку — доктору Живаго. У нас есть старая гвардия, нестареющий профессор Полежаев, есть такие мо­лодые, как Устименко, доктор Голубев и целый ряд других героев.

Мне кажется, что Пастернаку не опорочить ни наше советское общество, ни нашей русской хорошей интеллигенции, имеющей высокие традиции, ни нашей советской интеллигенции, ни дела, которому она служит.

Я возвращаюсь к этому вопросу, потому что если к т. Михалкову, гостю в Ленинграде, обратился парикмахер и шофер такси, то дома меня атакуют разные люди: ткачиха, работник хлебопекарной промышленности, инженер- транспортник. Люди взволнованы, люди огорчены, задают вопросы, и за этими вопросами мне слышится один вопрос, о котором они прямо не гово­рят: как же так, товарищи писатели, куда вы смотрели?!

Это вопрос, по-моему, законный. Есть русская поговорка: не бойся той со­баки, которая лает, а бойся той, которая молчит⁴¹. Пастернак, сидя в теплом углу, устроенном ему советской властью, домолчался до того, что оскалил клыки на советскую власть (вы меня простите за выражение). Мне кажется, что этот случай — случай из ряда вон выходящий, случай редкий, но этот слу­чай многому учит. Учит вот чему: что когда человек находится в стороне от нашей дороги или когда идет по этой дороге, только касаясь подошвами, на это следует обратить внимание. <...>

Товарищи, вы обратили внимание, что в ряду борцов, которых я перечис­лила, против Пастернака я не назвала Ивана Ивановича Ажанова — героя трилогии Коптяевой.

(ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 331. Л. 214—215, 218).

 

9. ФРАГМЕНТ ВЫСТУПЛЕНИЯ А.А. ПЕТРОВА, СЕКРЕТАРЯ ЛЕНИНГРАДСКОГО ГОРКОМА КПСС

Надо сказать, что шатания отдельных деятелей культуры, потерявших почву под ногами, сослужили плохую службу. Сейчас приняты меры по воспита­нию молодежи в труде, революционных традициях, повышению культурного уровня молодежи. В связи с этим книга Кочетова имеет большое значение для воспитания молодежи. С этой точки зрения надо оценить ее положитель­ное значение. Там есть и недостатки, Кочетов увеличил круг людей, охвачен­ных буржуазным влиянием, но в целом книга сыграет роль в воспитании на­ших людей в духе бдительности.

(ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 331. Л. 227—228).

 

10. ФРАГМЕНТ ВЫСТУПЛЕНИЯ И.С. ЭВЕНТОВА

Мне кажется, что элемент неправильного понимания задач критики не как профессиональной критики, а отношения к литературе, прозвучал в сегодняшней речи т. Холопова. Мне кажется, что т. Холопов неправильно понял выступление Кетлинской.

(ХОЛОПОВ: Великолепно понял!)

Тов. Кетлинская выступила как с субъективными, так и объективными со­ображениями по поводу автора и романа. Субъективно — она не любит этого человека.

(РЕПЛИКА С МЕСТА: Это не будуар.)

(ХОЛОПОВ: До каких пор эти безобразия будут происходить?)

Вопрос о личных отношениях Кетлинской к Кочетову не интересен, она могла этого и не говорить и не должна была, но перейдем к объективному вы­ступлению. Она говорила конкретно об одном недостатке романа, что одно­сторонне изображена советская интеллигенция. Насколько я понял, т. Петров говорил, что чересчур расширен круг интеллигенции, захваченных буржуаз­ным влиянием. Говорится о конкретных недостатках данного романа. Холопов может быть согласен, может быть не согласен, но т. Холопов сделал вывод порядка политического и охарактеризовал выступление Кетлинской с точки зрения нежелательного политического явления, которое вызывает критику данного романа. Я считаю, что это неправильно. Такие мотивировки в нашей полемике лишают нас возможности работать объективно, работать энер­гично, по-настоящему и принципиально. <...>

Все новые и новые требования предъявляет жизнь к нашей критике. Кри­тика стоит на аванпосту нашей идеологической борьбы. Она призвана бди­тельно вскрывать все и всяческие попытки ревизовать правильность нашей идеи, правильность избранного нами исторического пути.

Разоблачение гнусного отщепенца⁴² Пастернака обязывает утроить бди- тельность⁴³ по отношению к проявлениям эстетства, декаданса, замкнутости и других мелких, но очень опасных и ядовитых явлений, которые можно отыскать в творчестве немалого количества писателей. Среди нас нет таких гнусных отщепенцев, как Пастернак, но отдельные проявления пастернаковской поэтики, очень ядовитые, очень заразительные, очень вредные, они об­наруживаются в творчестве некоторых, особенно поэтов. Наша критика должна очень бдительно к этому относиться, должна смело и решительно вскрывать <отступления> от принципов искусства социалистического реа­лизма. Для этого нужна активизация критики, повышение идейно-полити­ческой мобилизованности <...>.

(ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 331. Л. 231—232, 235).

 

11. ФРАГМЕНТ ВЫСТУПЛЕНИЯ Л.С. СОБОЛЕВА

Я не хочу вдаваться в полемику, но хочу выразить свое мнение (если оно интересно!) относительно перепалки, которая произошла с этой трибуны, по поводу романа Кочетова. Понятно, что страсти разгораются, и хорошо, что страсти есть. Это доказывает жизненность романа, что это книга, кото­рая заставляет думать и говорить, а это у нас забытые вещи, потому что час­то выходят книги, о которых не хочется говорить. Это хорошо, но нехорошо, что разговор идет не по большой орбите, с которой видно существование на­шего общества, а идет бреющим полетом, причем тот, который «бреет», он не спрашивает противника, «не беспокоит ли», а старается так брить, чтобы крови больше пошло! Кровь надо пускать по большим и серьезным поводам, а не по этому.

Если интересует мой взгляд на роман Кочетова, то должен сказать, что при признании громадной политической значимости и абсолютной своевремен­ности книги, потому что она попала в самое время, конечно, крупные ее не­достатки остаются на совести автора, который погорячился и поторопился. Недостатки относятся к двум вопросам. Первый тот, что в пылу полемики автор «Братьев Ершовых» занялся этим «бреющим» полетом и начал пускать кровь по мелким поводам придания сенсационности в том, чтобы заставлять читателя разгадывать различные псевдонимы. Это метод неполезный.

Я много езжу, встречаюсь с людьми различных кругов нашего общества, и любопытная вещь: разгадывание псевдонимов, раскрывание сенсационных масок главным образом беспокоит московских и ленинградских писателей, потому что в Хабаровске и в Красноярске людям совершенно все равно, кого имел в виду Кочетов, когда писал Орлеанцева. Я не буду подставлять фами­лии, потому что этим пасьянсом вы можете сами заняться. Ни в Татарии, ни в Чувашии не интересуются, что такое Алеша Пустобаев. Тут автор увлекся.

Но главный недостаток романа, на мой взгляд, может быть, излишне при­дирчивый, но главный недостаток романа заключается в том, что фигуры, которые должны явиться изображающими ревизионизм в практике нашей жизни, в практике театральной, литературной, инженерной, эти фигуры взя­ты не из главного арсенала. Эти фигуры как бы являются исполнителями чьей-то крупной воли, крупных ревизионистов, которые действуют как ис­полнители. Орлеанцев — исполнитель, по своему характеру подлая натура, Крутилич — это исполнитель, наемный убийца, но где те, которые стоят во главе, не носители, а его создатели? В этом крупнейший недостаток романа, который впервые подошел к этой политической теме. Этого в романе нет.

Его сторонники могут сказать: что вы хотите, роман написан по свежим следам, роман показывает, что нет у нас пафоса, нельзя требовать, а против­ники скажут — нет не потому, а потому, что у автора не хватило в(с)оображения⁴⁴.

Давайте спорить, но этот спор пойдет на больших позиций (так! — М.З.), роман Кочетова является разведкой боя (так! — М.З.) в ультрасовременную тему.

Посмотрите с точки зрения мерзейшего события, который (так! — М. З.) случился на днях⁴⁵, вы по-новому посмотрите на него.

Если вы будете говорить, как здесь раздавались и в Москве упреки, что роман-де, мол, опорочил советскую интеллигенцию, которая якобы по ро­ману вся порочна, близка к ревизионизму, то это не так. Там есть и хорошие интеллигенты — Гуляев, Казаков, инженер-девушка. Если подбирать ключи, то можно подобрать, но он крепости не откроет. Если смотреть с точки зрения того, что произошло сейчас, то мне придется сказать, и я к этому тяжелому случаю перейду. Положение такое, что нельзя не говорить. Мы говорили очень много не потому, что хочется сказать, что мы понимаем, но некоторые какие-то дополнительные вещи надо сказать, чтобы понять глубину и серьезность происшедшего.

Я бы вот что сказал, но я начну с другого: мне кажется, что в отношении к этому вопросу надо постараться в самом себе найти очень твердый стержень рассуждения, даже, может быть, беспощадного. Я веду к тому, что в большин­стве случаев писатель — это все-таки интеллигент, а у интеллигента есть спо­собность и попытка понять человека; за счет этой попытки понять можно войти в некоторые ошибки — попытку понять преступление, попытку понять измену. Это очень трудные вещи. Но если не иметь точной точки зрения на то, что произошло, то можно стать на путь компромисса не с самим собой, а компромисса с историей, со сложившимся характером человека, не нахо­дить оправданий и зашататься, заколся.

В случае с Пастернаком мы должны понять всю значимость его не потому, что теперь всюду пойдет свист — брань на вороту не виснет, и мы, и наши друзья делаем свое большое дело.

Кто-то говорил на московском совещании⁴⁶ о том, что у баррикад есть две стороны, т. е. можно стоять либо на одной стороне, либо на другой. Это хорошие слова.

Если говорить со стороны литературной, то что меня оскорбляет как пи­сателя? Глава, напечатанная в хорошем письме редколлегии «Нового мира»⁴⁷, достаточна для того, чтобы понять весь комплекс романа⁴⁸. Меня оскорбляет в этой главе унизительная для человека апология предательства⁴⁹ (беря остальные оскорбления за скобки). Меня оскорбляет как мужчину, который должен быть защитником Отечества, который по природе своей воин, эта лисья трусость доктора Живаго, трусость, которую не выдерживает мужское сердце, да и женское сердце тоже, потому что женские сердца наших женщин такие, как показали себя в Отечественной войне! (Аплодисменты.)

В чем заключается мерзость доктора Живаго, в чем заключается его художественная великая неправда? Доктор Живаго занимается тем, что пускает пулю мимо, не во врага или близких людей, а пытается отстреливать сучья сухого дерева. В этом образе заложена художественная неправда. Доктор Живаго, как слизняк, может вертеться как угодно, но пуля летит прямо, и с этим ничего не поделать, а пуля — это действие, акция человека, это то, что сделал человек, и как бы ни хитрить, как ни хотел бы свести свое мерзкое дело, но пуля сделает свое дело и убивает врага.

Мне сейчас принесли книжку, и могу привести эту цитату. Это книжка наших китайских друзей, пишет наш друг Либо-Ю-ней (он оказался моряком, и мне особенно приятно его цитировать). Он пишет следующее: «В конечном счете творческое лицо писателя будет всегда определяться тем... (цитата до слов: этот коренной вопрос далеко не полностью решен нашими писателями»).

По-моему, блестящие рассуждения. И у нас не все вопросы решены и не всеми писателями. Это относится к идейности, к мировоззрению. Иногда обиженно принято говорить: что вы нас учите, мы понимаем, что строим ком­мунизм. Обратимся к фронтовому примеру. Я знаю, если в части произошел трагический случай, появился перебежчик или дезертир, то реакция такая: всем стыдно и все дерутся зверем. Часть повышает свою боеспособность, честным людям стыдно, хотят своей кровью стереть это пятно.

Давайте разберемся. Нам стыдно? Очень стыдно! Так стыдно, что, ей-богу, злость берет.

Михалков говорил относительно шофера. Что шофер, весь народ гово­рит, каждый по-своему. Я был в Военно-Морском Училище и слышал. Там Училище гудит, у каждого своя психология, у них интереснейший ход рассуждений.

— Пастернака надо судить уголовным судом.

Они ссылаются на статью закона, которая говорит, что люди, занимаю­щиеся разжиганием войны, подлежат уголовной ответственности. Пастер­нак помог разжиганию, он должен отвечать уголовным порядком. Логика же­лезная. Не нам судить, как это обернется. Я понимаю так: нам стыдно, но давайте разберем.

Никто в мире не смеет и не сможет опорочить нашу писательскую орга­низацию. Наоборот, наша репутация завоевана всей жизнью, облита кровью. Не может на нее бросить тень поступок Пастернака.

Нам стыдно как интеллигентам, но никто в мире не смеет и не может на­бросить позорное пятно на советскую интеллигенцию, она показала, что она заодно с народом. И не может это коснуться интеллигенцию по простой при­чине — Пастернак не интеллигент. Это последыш той омерзительной части интеллигенции, которую ненавидел Антон Павлович Чехов. Вспомним, что Чехов писал относительно интеллигенции: (цитата)⁵⁰.

Такого рода интеллигенцию Чехов ненавидел. Это не та интеллигенция, представителем которой являлся великий Владимир Ильич Ленин. Такую ин­теллигенцию Ленин ненавидел, это интеллигенция сменовеховская, та интел­лигенция, которая предавала и продавала народ и самого Ленина. Это отпрыск того времени. Следовательно, Пастернак не интеллигент, и нечего думать, что кто-то может замарать высокое и честное имя советского интеллигента!

Мне кажется, что Пастернак и не писатель, каким бы ореолом он ни рас­писывал, что это «гениальный одиночка» и «божественное косноязычие по­эта». Тут т. Марков рассказывал о его письме, это письмо написано без тени гениального косноязычия. Это хороший деловой документ, где предусмот­рена вся история вопроса, что, если хотите, могу отдать премию в Комитет защиты мира (не упоминая о том, что он сам когда-то не подписал Сток­гольмского письма Комитета защиты мира), это упоминание о том, что «вы это делаете под давлением» и что «придет время, когда будете меня реабилитировать»⁵¹. Это спекуляция на 1937 г., это спекуляция на нашем добродушии, долготерпении и, извините, некотором либерализме.

Причем он выбрал время, когда можно выйти с таким произведением, выбрал очень осмотрительно. Что же это — свой городской сумасшедший? Нет, это расчетливый человек, который ведет свою линию, который выбрал свою линию, подобно тому как человек, открывший вход в крепость, когда часовые отлучились, заснули или запили!

Как можно говорить всерьез, что он писатель, когда писатель — это чело­век, который с народом. Пастернак всегда был вне народа.

Что касается его якобы гениального произведения, то это штукарство, трюкачество⁵², причем Пастернак как человек — человек высокого цинизма. Расскажу личное воспоминание: это было перед войной, мы встречались с ним в Переделкине (я не был с ним близко знаком), но мы встретились и прошли рядом несколько шагов, и он тогда сказал удивительную по цинизму фразу: «Знаете, дорогой мой, надо начинать писать понятно для народа. А то понесут ногами вперед, такая неприятная штука».

«Пришло время писать понятно!» — что это как не циничный разговор!

Заканчивая этот печальный раздел, хочу сказать о том, что не надо пре­увеличивать опасности, которая на нас свалилась в связи с этим делом, но и не надо ее приуменьшать. Не согласен с голосами, которые раздавались здесь и в Москве о том, что мы пережили это дело, а теперь вернемся к нашей работе, давайте перечеркнем это. Это не так просто перечеркнуть. Не хочу вас пугать, но нам надо понимать, что должна принести эта акция, она несет ли­кующее оживление мюнхенского ревизионизма. Белогвардейские газеты За­падного Берлина очень следят за нами. «Голос Америки» — тоже. Так что об этом надо думать. Опасность не в том, что пойдет этот лай, а эту опасность мы как писатели, как руководители организации должны перед собой уви­деть, а увидев, принять некоторые меры.

Товарищи, не забудьте о той части нашей молодежи, которая по своей при­роде, по своим физиологическим качествам горяча, желает вмешаться в борь­бу, желает кого-то защищать⁵³, желает чего-то нового, с этой молодежью нам надо серьезно разговаривать, мы должны серьезно разъяснить ей то, что про­изошло, не потому, что горячие головы скажут — герой Пастернак, здесь очень хитрый расчет, это бьет не в наше поколение, наше поколение — люди устойчивые, это бьет в молодежь.

Мы люди здравые, трезвые, без всякой паники. Открылся противник, надо залезть в артиллерийские таблицы, поставить все азимуты, все дистанции, выбрать прицел и поставить орудие. Когда нужно — мы выстрелим, но надо, чтобы нам не помешали⁵⁴.

Позвольте пожелать успешной работы новому правлению, здоровья (это очень важная вещь). И заканчиваю тем, что я говорил, еще раз повторяю: мы выбираем делегатов города Ленинграда⁵⁵, очень прошу делегатов передового ленинградского отряда показать себя на съезде передовыми писателями со­ветской страны.

(ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 331. Л. 243—254).

 

12. ПРОЕКТ РЕЗОЛЮЦИИ СОБРАНИЯ. ФРАГМЕНТ

Сплоченные вокруг партии, непримиримые ко всяческим отклонениям от руководящих принципов марксистско-ленинской эстетики, писатели города Ленина дали решительный отпор ревизионистским настроениям и консоли­дировали свои ряды. Негодование и возмущение вызывает у каждого из нас предательство Пастернака, написавшего гнусный антисоветский пасквиль. Мы полностью одобряем решение об исключении этого отщепенца из рядов Союза советских писателей.

(ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 331. Л. 291)⁵⁶.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Публикация представляет собой сокращенный (за счет комментария) вариант главы из книги: Золотоносов М.Н. Гадюшник. Ленинградская писательская организация: Избранные стенограммы с комментариями. (Из истории советского литературного быта 1940—1960-х годов). М.: Новое литературное обозрение (готовится к печати).

2. При виде Голдстейна и даже при мысли о нем страх и гнев возникали рефлекторно. Дж. Оруэлл. 1984. Гл. 1 (пер. В.П. Голышева).

3. Заседание состоялось 27 октября 1958 года.

4. Слово впервые появилось в статье «Литературной газеты» применительно к Юрию Живаго, которого все участники травли отождествляли с Пастернаком: «Автор ро­мана "Доктор Живаго" Борис Пастернак похоронил своего героя, отщепенца и пре­дателя <...>» (Провокационная вылазка международной реакции // Литературная газета. 1958. 25 октября).

5. В письме (о нем см. ниже) Пастернак первым пунктом указал: «Я искренне хотел прийти на заседание и для этого приехал в город, но неожиданно почувствовал себя плохо» («А за мною шум погони.»: Борис Пастернак и власть: 1956—1972 гг. М., 2001. С. 153). На повестках, посланных 24 и 27 октября, Пастернак написал: «Мне стало сейчас, в 18 ч. 20 мин. плохо, я не знаю, смогу ли я приехать. Пусть товарищи не сочтут это неуважением. 24 ноября 1958. Б. П.» (ошибочно указан месяц). «Мне правда нехорошо, при малейшей возможности я приеду. Б. Пастернак» (Пастернак Е.Б. Предисловие // «А за мною шум погони.». С. 36).

6. Письмо Пастернака в президиум правления СП СССР в связи с общемосковским собранием писателей от 27 октября 1958 г. // «А за мною шум погони…». С. 153— 154; см. также: Пастернак Б.Л. Полн. собр. соч.: В 11 т. М., 2004. Т. 5. С. 272—273.

7. Пункт 7 письма Пастернака: «По поводу существа самой премии ничто не может меня заставить признать эту почесть позором и оказанную мне честь отблагода­рить ответной грубостью. Что касается денежной стороны дела, я могу попросить Шведскую Академию внести деньги в фонд Совета Мира <...>» («А за мною шум погони…». С. 154). Существенная деталь: для передачи денег куда-либо надо было премию получить, а в случае отказа от премии деньги возвращались в Нобелевский фонд. Таким образом, Пастернак предложил правлению СП СССР и стоящему за ним ЦК КПСС договор: он соглашается взять Нобелевскую премию, а деньги от­дает в фонд Советского комитета защиты мира, то есть, по существу, государству.

8. Ср.: «Пусть мне не говорят о сумбурности стихов Пастернака. Это — шифр, адре­сованный кому-то с совершенно недвусмысленной апелляцией. Это — двурушни­чество. Таким же двурушничеством богаты за последнее время и общественные по­ступки Пастернака» (Пушкинский пленум правления Союза писателей // Правда. 1937. 25 февраля. С. 6; выступление Д.В. Петровского); «<...> Враг иезуитски дву­рушничает, маскируется, обманывает нас показной "преданностью" <...>» (Удеся­терим большевистскую бдительность! // Красная звезда. 1937. 15 июня); «<...> Бес­пощадного выкорчевывания и полного разгрома троцкистско-бухаринских и иных двурушников, фашистских шпионов и разведчиков» (Всегда помнить о капитали­стическом окружении // Партийное строительство. 1937. № 12. 15 июня. С. 8). О двурушничестве Юрия Живаго см.: Письмо членов редколлегии журнала «Но­вый мир» Б. Пастернаку // Литературная газета. 1958. 25 октября. С. 3.

9. Ср.: «Какие бы посты ни занимали гнусные предатели <...>» (Голос великого со­ветского народа // Правда. 1937. 13 июня). См. заглавие гневной статьи украин­ского писателя: Палшчук БД. Плата за зраду <Плата за предательство> // Литературна газета (Киев). 1958. № 85. 28 жовтня («Так, Пастернак зробив вчинок, який не можна розцшювати шакше, як зраду нашш щеологи, зраду нашому народу» — «Так Пастернак совершил поступок, который нельзя расценивать иначе, как измену нашей идеологии, измену нашему народу»).

10. Очевидно, Прокофьев полагал, что, как в 1937 году, на ленинградских заводах бу­дут организованы митинги, на которых рабочие и служащие с гневом и презрением выскажутся о «предателе Пастернаке». Однако до митингов дело не дошло.

11. Ср.: «Могучие волны народного гнева смоют с лица земли всякого предателя, из­менника, шпиона <...>» (За шпионаж и измену Родине — расстрел! // Правда. 1937. 12 июня); «Бесславный конец ждет и воскресшего Иуду, доктора Живаго, и его автора, уделом которого будет народное презрение» (Провокационная вылазка международной реакции // Литературная газета. 1958. 25 октября).

12. Из текста других выступлений на собрании следует, что Марков огласил телеграмму Пастернака и его письмо в президиум правления СП СССР. Вероятно, они сразу получили гриф секретности, поэтому текст выступления также считался секретным и стенографированию не подлежал, чтобы документы не сохранились в доступной стенограмме общего собрания. Именно от Маркова, которому поручили идеологи­ческую разведку, в ЦК КПСС узнали о намерении присудить Нобелевскую премию по литературе 1958 года Пастернаку. «Как стало известно из сообщения секретаря Союза писателей СССР т. Маркова Г.М., вернувшегося из поездки в Швецию, и из других источников, в настоящее время среди шведской интеллигенции и в печати настойчиво пропагандируется творчество Б. Пастернака в связи с опубликованием в Италии и Франции его клеветнического романа "Доктор Живаго"». (Записка от­дела культуры ЦК КПСС о противодействии выдвижению кандидатуры Б.Л. Пас­тернака на Нобелевскую премию и поддержке кандидатуры М.А. Шолохова от 5 апреля 1958 г. // Идеологические комиссии ЦК КПСС. 1958—1964: Документы. М., 1998. С. 49; «А за мною шум погони.» С. 134). См. также записку Маркова в ЦК КПСС от 7 апреля 1958 года о борьбе в Швеции вокруг кандидатур на Нобелевскую премию // Идеологические комиссии ЦК КПСС. 1958—1964. С. 50—51; «А за мною шум погони…». С. 135—136. Наконец, именно Марков делал доклад 27 октября 1958 года на совместном заседании президиума правления СП СССР, бюро оргко­митета Союза писателей РСФСР и президиума правления МО Союза писателей, посвященном обсуждению поведения Пастернака.

13. Ср.: «Литературный Нобелевский комитет не заметил всемирно известных худо­жественных ценностей, созданных Львом Толстым, Чеховым, Горьким, Маяков­ским, Шолоховым, но зато в поле его внимания попал Бунин <...>» (О действиях члена Союза писателей СССР Б.Л. Пастернака, не совместимых со званием совет­ского писателя // Литературная газета. 1958. 28 октября). На общемосковском со­брании писателей 31 октября 1958 года Б.П. Слуцкий вспомнил про Л.Н. Толстого: «В год смерти Льва Николаевича Толстого Нобелевская премия присуждалась де­сятый раз. Десять раз подряд шведские академики не заметили гения автора "Анны Карениной". Такова справедливость и такова компетентность шведских литера­турных судей!» («Доктор Живаго» Бориса Пастернака: С разных точек зрения. М., 1990. С. 92).

14. Это фантазии Саянова. Никакого влияния «царское правительство» на решения Но­белевского комитета оказать не могло. На самом деле, несмотря на то что кандида­тура Толстого с 1902 по 1906 год фиксировалась в списках Нобелевского комитета, она оказывалась непроходной из-за позиции руководителя Нобелевского комитета, постоянного секретаря Шведской академии К.Д. Вирсена, который считал, что пре­мии заслуживает только тот, кто в творчестве руководствуется критерием «высокого и здорового идеализма» (Блох А.М. Советский Союз в интерьере Нобелевских пре­мий: Факты. Документы. Размышления. Комментарии. СПб., 2001. С. 34—36; Мар­ченко Т.В. Русские писатели и Нобелевская премия (1901 — 1955). Koln; Munchen; Wien, 2007. С. 45—46). К тому же Толстого не номинировал никто из соотечествен­ников, кроме членов академического общества Финляндии, являвшихся поддан­ными Российской империи. Все вместе это способствовало негативному настрою по отношению к Толстому в Нобелевском комитете (Блох АМ. Советский Союз в ин­терьере Нобелевских премий. С. 37—38). А кроме того, сам Толстой не желал полу­чать Нобелевскую премию, о чем он написал А.А. Ернефельту 25 сентября 1906 года: «<...> Может случиться, что премию Нобеля присудят мне. Если бы это случилось, мне было бы очень неприятно отказываться, и поэтому я очень прошу вас, если у вас есть — как я думаю — какие-либо связи в Швеции, постараться сделать так, чтобы мне не присуждали этой премии» (Толстой Л.Н. Полн. собр. соч.: Серия третья. Письма. М., 1956. Т. 76. С. 201—202). Толстой пояснил, что ему неудобно отказы­ваться самому «от того, чего, может быть, они и не думают назначать мне». Ернефельт переслал в Швецию перевод письма Толстого.

15. В числе мер, направленных на то, чтобы предотвратить вручение премии Пастер­наку, предлагалось «советскому посольству в Швеции <...> дать понять шведской общественности, что Пастернак как литератор не пользуется признанием у совет­ских писателей и прогрессивных литераторов других стран. Выдвижение Пастер­нака на Нобелевскую премию было бы воспринято как недоброжелательный акт по отношению к советской общественности» (Записка отдела культуры ЦК КПСС о противодействии выдвижению кандидатуры Б.Л. Пастернака на Нобелевскую премию и поддержке кандидатуры М.А. Шолохова от 5 апреля 1958 г. // Идеоло­гические комиссии ЦК КПСС. С. 50; «А за мною шум погони.» С. 134—135; под­черкнуто комментатором).

16. А.П. Чехов ни разу не был номинирован на Нобелевскую премию, — члены Отде­ления русского языка и словесности Академии наук в Петербурге имели право, но не выдвигали его (Блох А.М. Советский Союз в интерьере Нобелевских премий. С. 38; см. также с. 299—300), а Толстой был «единственным представителем рус­ской литературы, который серьезно рассматривался в Шведской Академии как ре­альный претендент на премию» (Там же. С. 38). О Горьком в связи с безуспешным выдвижением его кандидатуры на премию см.: Марченко Т.В. Почему Максиму Горькому не дали Нобелевскую премию (по материалам архива Шведской акаде­мии) // Известия. РАН. Серия литературы и языка. 2001. № 2. С. 3—16; Она же. Русские писатели и Нобелевская премия (1901 — 1955). С. 196—251. Обида на Но­белевский комитет документально оформилась в 1955 году, в разгар «холодной войны», в «Выписку из протокола № 13 заседания бюро Отделения физико-мате­матических наук АН СССР от 1 ноября 1955 г.»: «Бюро отделения не считает це­лесообразным выдвижение советских ученых на Нобелевскую премию, так как, по мнению членов Бюро Отделения, эту премию нельзя считать международной ввиду того, что Нобелевский комитет в свое время не считал нужным присудить эту премию выдающимся деятелям науки и культуры нашей страны (Д.И. Менде­леев, Л.Н. Толстой, А.П. Чехов, М. Горький)» (Блох А.М. Советский Союз в ин­терьере Нобелевских премий. С. 299). После присуждения в 1970 году Нобелев­ской премии А.И. Солженицыну советская газета вновь напоминала о том, что Шведская академия обошла Чехова, Толстого, Горького (Провокация в духе «хо­лодной войны» // Литературная газета. 1970. 21 октября. № 43. С. 9).

17. Саянов своими словами пересказывал установочную статью из «Литературной газеты»: «Прекрасно понимая действительную художественную "значимость" романа Пастернака, буржуазная печать еще задолго до присуждения премии, словно пред­восхитив мотивы решения жюри в Стокгольме, стала навязывать читателям мысль о том, что "Доктор Живаго" — произведение, продолжающее классические традиции русской литературы XIX столетия. <...> Жалкие и смешные попытки "возвеличить" нобелевского лауреата этого года находятся в резком противоречии с тем равноду­шием, которое проявляло и проявляет жюри литературной премии имени Нобеля к подлинно выдающимся именам нашей отечественной литературы. Стоит напом­нить, что в прошлом ни Лев Толстой, ни Антон Чехов, ни Максим Горький — гиганты мировой литературы — не были признаны "достойными" этой награды» (Провока­ционная вылазка международной реакции // Литературная газета. 1958. 25 октября).

18. Это не воспоминания детства, а цитата из книги С.И. Шидловского. «Изгнанный из предпарламента около 11 часов утра, я пошел бродить по улицам, чтобы следить за борьбой, которой все ожидали, но такой борьбы нигде не видел, а только заме­тил, что идущая по улицам публика вся поголовно смеялась. "Слышали ли вы, большевики захватили власть, ведь это не более, чем на три дня. Ха, ха, ха!"» (Шидловский С.И. Воспоминания. Берлин, 1923. Ч. II. С. 145).

19. Ср.: «Дух Вашего романа — дух неприятия социалистической революции. Пафос Вашего романа — пафос утверждения, что Октябрьская революция, гражданская война и связанные с ними последующие социальные перемены не принесли народу ничего, кроме страданий, а русскую интеллигенцию уничтожили или физически, или морально. Встающая со страниц романа система взглядов автора на прошлое нашей страны, и прежде всего на ее первое десятилетие после Октябрьской рево­люции (ибо, если не считать эпилога, именно концом этого десятилетия заверша­ется роман), сводится к тому, что Октябрьская революция была ошибкой, участие в ней для той части интеллигенции, которая ее поддерживала, было непоправимой бедой, а все происшедшее после нее — злом» (Письмо членов редколлегии журнала «Новый мир» Б. Пастернаку. С. 2).

20. Ср.: «Бедна ныне западная пропаганда, если она хватается за этот дурно пахнущий пасквиль как за находку!» (Провокационная вылазка международной реакции). «Ро­ман Пастернака — это политический пасквиль, а пасквиль — это не художественная литература» (Заславский Д.И. Шумиха реакционной пропаганды вокруг литератур­ного сорняка // Правда. 1958. 26 октября). «Это злобный пасквиль на социалисти­ческую революцию, на советский народ, на советскую интеллигенцию» (Там же).

21. Саянов, естественно, не осмелился дать цитату из Бунина: «Но вот наконец воца­ряется косоглазый, картавый, лысый сифилитик Ленин <...>» (Бунин И.А. Мая­ковский // Бунин И.А. Воспоминания. Париж, 1950. С. 240). Впрочем, в речи, про­изнесенной в Париже 16 февраля 1924 года, под свежим впечатлением от смерти Ленина, Бунин выразился гораздо злее (см.: Бунин И.А. Миссия русской эмигра­ции // Руль (Берлин). 1924. 3 апреля; Он же. Публицистика 1918—1953 годов. М., 1998. С. 152—153).

22. Осенью 1909 года Бунин был избран почетным академиком Российской академии наук. О фотографической карточке Бунина-академика с офранцуженным именем не сообщил ни один из мемуаристов, скорее всего, это выдумка Саянова, для со­лидности снабженная ссылкой на Горького.

23. Примечательно, что в 1956 году в « Библиотеке "Огонек"» вышло собрание сочинений Бунина в пяти томах тиражом 250 тыс. экземпляров. «Прежняя безапелляционно- отрицательная оценка решения Нобелевского комитета 1933 года была поколеблена» (Чудакова М.О. Три «советских» нобелевских лауреата // Чудакова М.О. Новые ра­боты. 2003—2006. М., 2007. С. 200), — сделала вывод Чудакова, в качестве доказатель­ства назвав еще и статью в «Вопросах литературы», в которой о премии сообщалось «без брани» (1957. № 5. С. 148). Однако Саянов придерживался точки зрения, сфор­мированной в 1930-е годы, а для «разогрева» напомнил о «Воспоминаниях» Бунина, изданных через семнадцать лет после присуждения Нобелевской премии.

24. Так Пастернака назвал Заславский (Заславский Д.И. Шумиха реакционной про­паганды вокруг литературного сорняка). «Внутренний эмигрант» — выражение, впервые появившееся летом 1922 года в ходе полемики по поводу письма К.И. Чу­ковского А.Н. Толстому, а затем использованное Л.Д. Троцким (подробно просле­женный генезис выражения см. в комментарии В.Н. Сажина в книге: Шапорина Л.В. Дневник: В 2 т. М., 2011. Т. 1. С. 537).

25. Лозунг восходил к риторике 1937 года: «На советской земле нет места извергам и убийцам!» (За шпионаж и измену Родине — расстрел! // Правда. 1937. 12 июня); «Нет и никогда не будет места в рядах нашей замечательной армии предателям, из­менникам присяге и родине» (Приказ народного комиссара обороны СССР № 96 от 12 июня 1937 г. // Правда. 1937. 13 июня); Изменникам и шпионам нет места на советской земле // Большевистская мысль (Архангельск). 1938. № 5. 15 марта. С. 3 (о процессе так называемого антисоветского «правотроцкистского блока»).

26. Саянов в 1923 году вошел в Ленинградскую ассоциацию пролетарских писателей, в 1926—1929 годах входил в литературную группу «Смена» (был и ее руководите­лем), являлся членом правления РАПП и ЛАПП. Из опубликованных материалов (Галушкин А.Ю. Из истории литературной «коллективизации» // Russian Studies: Ежеквартальник русской филологии и культуры. 1996. Т. II. № 2) следует, что ни на одном из заседаний Ленинградского отделения Всероссийского союза писате­лей Саянов не выступал. Поэтому заявление его (о том, что он «разбирал дело») не соответствует действительности.

27. Это еще одно лживое заявление Саянова. Осудив Пильняка (Замятина он не упо­мянул ни разу) сначала в заметке «Наше отношение», а потом на пленуме РАПП, Маяковский сказал: «...я отнюдь не присоединяюсь к тому, что написал Сибирский АПП <...>» (Маяковский В.В. Выступления на Втором расширенном пленуме прав­ления РАПП 23 и 26 сентября 1929 года // Маяковский В.В. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., 1959. Т. 12. С. 382). Маяковский имел в виду «Телеграмму сибирской АПП», в которой содержалось требование высылки Пильняка и Замятина из СССР: «<...> Новосибирская АПП заявляет: мало требовать сейчас общественного порицания, бойкота ушедшей далеко вправо, выражающей интересы и чаяния новой буржуазии, кулака и нэпмана, группе писателей, подобных Пильняку, засвидетельствовавших свою ненависть советскому государству, революции неоднократными враждебными выступлениями. В арсенале пролетарской диктатуры есть более радикальные меры по отношению к Пильняку и Замятину, ставшим явными агентами классового врага, отчаянно сопротивляющегося наступлению социализма, нанесшим предательский удар революции в спину: мы требуем применить высылку за пределы СССР. Мы уверены, что советские писатели-попутчики, действительно преданные революции, вместе с нами осудят перебежчиков в лагерь врагов и одобрят эту меру <...>» (Ли­тературная газета. 1929. № 22. 16 сентября). Не поддержал требование выслать Пильняка и Замятина из СССР даже Л.Л. Авербах. «Такая постановка вопроса, — говорит он, — является попыткой замены задач перевоспитания — вульгарным ад­министрированием» (За большевизацию пролетарской литературы: Доклад тов. Авербаха // Литературная газета. 1929. № 23. 23 сентября).

28. Видимо, Серебровская была хорошо осведомлена о позиции отдела культуры ЦК КПСС, который еще весной 1958 года, при первых сообщениях об опасности при­суждения Нобелевской премии Пастернаку, решил активно противопоставить ему «своего» Шолохова. «Как стало известно из сообщения секретаря Союза писателей СССР т. Маркова Г.М., вернувшегося из поездки в Швецию, и из других источни­ков, в настоящее время среди шведской интеллигенции и в печати настойчиво про­пагандируется творчество Б. Пастернака в связи с опубликованием в Италии и Франции его клеветнического романа "Доктор Живаго". <...> Прогрессивные круги стоят за выдвижение на Нобелевскую премию тов. М. Шолохова. Имеется настоя­тельная необходимость подчеркнуть положительное отношение советской обще­ственности к творчеству Шолохова и дать в то же время понять шведским кругам наше отношение к Пастернаку и его роману. Отдел культуры ЦК КПСС считал бы целесообразным: 1. Поручить газетам "Правда", "Известия", "Литературная газета", а также журналу "Новое время" опубликовать материалы, посвященные значению творчества и общественной деятельности М.А. Шолохова. Можно было бы, в част­ности, использовать окончание писателем второго тома "Поднятой целины", недав­нее избрание его в состав Верховного Совета СССР и его пребывание в настоящее время в Чехословакии» (Записка отдела культуры ЦК КПСС о противодействии выдвижению кандидатуры Б.Л. Пастернака на Нобелевскую премию и поддержке кандидатуры М.А. Шолохова от 5 апреля 1958 г. // Идеологические комиссии ЦК КПСС. С. 49—50; «А за мною шум погони.» С. 134).

29. Ср.: «Книга Пастернака <...> была принята на вооружение реакционной печатью как средство разжигания холодной войны» (Провокационная вылазка международ­ной реакции). Выражение «разжигание холодной войны» перешло непосредственно из записки Суслова от 23 октября 1958 года, а впервые появилось в печатном тексте доклада Хрущева на XX съезде КПСС в названии раздела I, 3 (Хрущев Н.С. Отчет­ный доклад Центрального Комитета КПСС ХХ съезду партии. М., 1956. С. 19).

30. «Наставленное на действительность, смещаемую чувством, искусство есть запись этого смещенья. Оно его списывает с натуры» (Пастернак Б.Л. Охранная грамота. Л., 1931. С. 59). Высказывание многократно ставилось в вину Пастернаку и слу­жило доказательством его субъективизма и полного несоответствия основному методу советской литературы — социалистическому реализму.

31. Телеграмм было две. 23 октября 1958 года Пастернак получил телеграмму от пред­седателя Нобелевского комитета А. Эстерлинга о присуждении ему премии и 24 ок­тября отправил ответ на английском: «Immensely thankful, touched, proud, astonis­hed, abashed» (Pasternak's Way // Time. 1958. Vol. 72. № 18. November 3. P. 22; перевод: «Бесконечно признателен, тронут, горд, удивлен, смущен»). Вторая теле­грамма была «отказной»: «В силу того значения, которое получила присужденная мне награда в обществе, к которому я принадлежу, я должен от нее отказаться, не примите за оскорбление мой добровольный отказ». Скорее всего, Марков зачитал первую телеграмму.

32. Возможно, речь шла об интервью Пастернака, которое он дал Г. Шапиро: «Кор­респондент "Юнайтед Пресс Интернешенел" Хенри Шапиро посетил писателя и беседовал с ним. (Телеграмма Шапиро была задержана московской цензурой на несколько часов, а затем пропущена.) Пастернак заявил американскому журнали­сту, что охотно поехал бы в Стокгольм. "Месяц-полтора я отдохнул бы, — сказал он. — Не могу сказать, что сообщение меня потрясло и что я весь день провел в сле­зах. Я очень рад. Что еще вам сказать? Я не испытываю особенного подъема, но я рад, очень рад"» (Борису Пастернаку передано приглашение в Стокгольм // Новое русское слово (Нью-Йорк). 1958. 25 октября; цит. по: Толстой И.Н. Отмытый ро­ман Пастернака: «Доктор Живаго» между КГБ и ЦРУ. М., 2009. С. 270).

33. Кетлинская имела в виду статью: Эльяшевич А.П. Ершовы и Орлеанцев // Ленин­градская правда. 1958. 9 августа. Это была часть более обширной работы «На ре­шающем рубеже» (Звезда. 1959. № 4).

34. На собрании партийной группы правления Союза писателей СССР 25 октября 1958 года Михалков предложил выслать Пастернака из СССР; опубликовал хамскую подпись к карикатуре «Нобелевское блюдо» художника М.А. Абрамова: «Ан­тисоветскую заморскую отраву / Варил на кухне наш открытый враг. / По новому рецепту как приправу / Был поварам предложен пастернак. / Весь наш народ плюет на это блюдо: / Уже по запаху мы знаем что откуда!» (Комсомольская правда. 1958. 29 октября).

35. О. Ронен, к которому автор обратился с просьбой помочь в дешифровке этого места, предположил (в письмах от 8 и 12 сентября 2011 года), что Михалков мог иметь в виду А.А. Ахматову, которая переслала «Поэму без героя» за границу в 1958 году. «Поэма пришла к Гринбергу в 59-м, но была на Западе, по крайней мере, годом раньше, только Ахматова не давала тайного согласия на публикацию, а дала только после "Живаго". О подробностях знал Якобсон, но никогда не рассказывал (он на­нес визит Ахматовой, кажется, во второй или даже в первый свой приезд — в первый через Крученых, в Москве). Якобсон же, вероятно, поддержал Берлина в рекомен­дации на Нобелевскую премию». Ахматова намекала в разговорах на возможность присуждения ей Нобелевской премии, о чем в КГБ было известно, поскольку Ах­матову постоянно окружали агенты, а, по утверждению О.Д. Калугина, последнее агентурное сообщение датировано 23 ноября 1958 года (Калугин О.Д. Дело КГБ на Анну Ахматову // Госбезопасность и литература на опыте России и Германии (СССР и ГДР). М., 1994. C. 78). Возможно, Михалков уже предвкушал травлю Ах­матовой. Но, как написал О. Ронен, «"они" в этот раз оказались умнее. Дело против нее не развернули. В альманахе <«Воздушные пути»> было сказано, что текст печа­тается без ведома автора, следовательно, Ахматова, отмежевавшаяся от Гринберга, была без вины виноватая, и выгоднее было из нее сделать советскую поэтессу и рус­скую патриотку, на западные издания смотреть сквозь пальцы, во благовремении выпустить ее получать премию в Италии и докторат в Оксфорде (не без протекции, я полагаю, Маргариты Алигер и ее дочери и зятя Энценсбергера) и даже разрешить ей встречаться с эмигрантами (такими как Никита Струве). Вся вина пала — по ее же инициативе — на Гринберга. Это делает понятным и то, что она требовала от Гринберга гонорар. Ей это разрешили, Гринберг, понятно, не догадывался о таком обороте, думал, что это провокация, и предложил заплатить из собственного кар­мана». Кстати, «русской патриоткой» Ахматова предстала еще в статье: Серебровская Е.П. Против нигилизма и всеядности // Звезда. 1957. № 6.

36. Очевидно, это М.М. Маргулис, парикмахер в Центральном доме литераторов, рас­сказы и остроты которого передавались из уст в уста (Ардов Б.В. Table-talks на Ор­дынке // Легендарная Ордынка: Сборник воспоминаний. СПб., 1995. С. 256—258; Ваншенкин К.Я. Писательский клуб. М., 1998. С. 417—418).

37. Имелись в виду прежде всего К. И. Чуковский и Вс. Вяч. Иванов. «В писательской среде много неодобрительных разговоров о позиции, занятой в этом вопросе рядом писателей старшего поколения: осуждается поступок К. Чуковского, который по­здравлял Пастернака с получением премии, В. Иванова, который не пришел на пре­зидиум правления Союза писателей СССР и не высказался, тогда как имел общение с Пастернаком» (Информация МГК КПСС об откликах на исключение Б.Л. Пастер­нака из членов Союза писателей СССР от 30 октября 1958 г. // «А за мною шум по­гони.». С. 167). «Меня принудили написать письмо с объяснениями — как это я осмелился поздравить "преступника"!» (ЧуковскийК. Дневник: 1930—1969. М., 1994. С. 276; запись от 3 декабря 1958 г.). На собрании московских писателей 31 октября 1958 г. К.Л. Зелинский потребовал посадить в тюрьму сына Всеволода Иванова, Вя­чеслава (см.: Иванов Вяч.Вс. Буря над Ньюфаундлендом: Из воспоминаний о Романе Якобсоне // Роман Якобсон: Тексты, документы, исследования. М., 1999. С. 228; Он же. Перевернутое небо: Записи о Пастернаке // Звезда. 2010. № 2. С. 118—119).

38. Согласно журналу «Театральная неделя» (Москва) за октябрь 1958 года (№ 40— 43а), «Король Лир» шел 4, 7, 14, 17, 24 и 28 октября. Очевидно, Пастернак был в те­атре 7 октября 1958 года.

39. О решении комитета присудить ему Нобелевскую премию Пастернак знал от Эренбурга примерно за полтора месяца до самого события (см.: Иванов Вяч.Вс. Буря над Ньюфаундлендом. С. 227).

40. Неустановленное лицо. Сбором сведений о неблагонадежных лицах Михалков за­нимался постоянно. См. замечание художника А.Г. Смирнова о братьях Михалко­вых, Сергее и Михаиле: «Оба брата были ответственны за верноподданность со­ветских писателей красному режиму: один следил и доносил на всех, а второй был рядовым филером, пасшимся в писательском ресторане» (Смирнов А.Г. Заговор недорезанных // Зеркало (Тель-Авив). 2006. № 27/28). Таково было «обществен­ное мненье».

41. Сравнение Пастернака с собакой отсылает к риторике 1937 года: « Бешеных собак фашистской контрреволюции мы сотрем с лица советской земли!» (Врагам народа житья не дадим! // Красная звезда. 1937. 6 июня); «Именем многомиллионного народа уничтожены восемь военных шпионов. Собакам — собачья смерть!» (За шпионаж и измену Родине — расстрел! // Правда. 1937. 12 июня); «Бешеные фа­шистские собаки, главные предатели и главари подлой контрреволюционной во­енно-фашистской организации, орудовавшей в Красной Армии, получили един­ственно справедливую кару — расстрел за свои преступления перед народом» (Удесятерим большевистскую бдительность! // Красная звезда. 1937. 15 июня).

42. Ср.: «Эти гнусные отщепенцы, в сущности, вели подрывную, диверсионную работу <...>» (Суров А.А. За высокую идейность советского искусства // Смена. 1949. № 4. Февраль. С. 11).

43. Ср.: «Надо утроить, удесятерить большевистскую бдительность <...>» (Всегда пом­нить о капиталистическом окружении // Партийное строительство. 1937. № 12. 15 июня. С. 7).

44. В оригинале одна буква напечатана поверх другой.

45. Имелось в виду присуждение Пастернаку Нобелевской премии.

46. Соболев имел в виду обсуждение романа «Братья Ершовы» в СП СССР 25 сен­тября 1958 года.

47. См.: Письмо членов редколлегии журнала «Новый мир» Б. Пастернаку. С. 2—4; подписи: Б. Агапов, Б. Лавренев, К. Федин, К. Симонов, А. Кривицкий; дата: сен­тябрь 1956 г. Основной текст написан Симоновым. В письме была целиком пере­печатана 4-я глава 11-й части второй книги романа «Доктор Живаго». См. также перевод этого текста: Лист членов редколлеги журналу «Новый мир» Б. Пастернаку // Литературна газета (Киев). 1958. № 85. 28 жовтня.

48. Ср.: «В этом смысле особенно показательна четвертая глава второй книги Вашего романа. Мы уже упоминали об этой главе мельком, но для того, чтобы до конца определить всю пропасть между нашим отношением к доктору Живаго, такому, каким Вы написали его в романе, и Вашим собственным авторским отношением к нему, нам кажется необходимым вернуться к этой главе» (Письмо членов редкол­легии журнала «Новый мир» Б. Пастернаку. С. 3).

49. Соболев своими словами изложил комментарий к 4-й главе 11-й части второй книги «Доктора Живаго», содержавшийся в письме членов редколлегии: «Итак, на протяжении короткого отрезка времени Ваш герой проходит сложный путь многократного предательства. <...> Так поступает Ваш доктор Живаго, вселяя к себе этим тройным, если не четырехкратным, предательством чувство прямого от­вращения. <...> В конечном итоге приходите к апологии предательства» (Письмо членов редколлегии журнала «Новый мир» Б. Пастернаку. С. 3).

50. Цитата в стенограмме отсутствует. Скорее всего, было процитировано письмо Че­хова А.С. Суворину от 27 декабря 1889 года: «<...> В России они (современные пи­сатели. — М.З.) помогают дьяволу размножать слизняков и мокриц, которых мы называем интеллигентами. Вялая, апатичная, лениво-философствующая, холодная интеллигенция, которая. не патриотична, уныла, бесцветна, которая. брюзжит и охотно отрицает все, так как для ленивого мозга легче отрицать, чем утверждать <...>» (ЧеховА.П. Собр. соч.: В 12 т. М., 1956. Т. 11. С. 404). И.В. Сергиевский опре­делил, что под эту характеристику подходит Клим Самгин (Сергиевский И.В. Горь­кий и Чехов // Литературный критик. 1939. № 10/11. С. 124—125), и именно с Кли­мом Самгиным сопоставил Юрия Живаго С.С. Смирнов на общемосковском собрании писателей 31 октября 1958 года.

51. Отсылка к пункту 8 письма: «Я жду для себя всего, товарищи, и вас не обвиняю. Обстоятельства могут вас заставить в расправе со мной зайти очень далеко, чтобы вновь под давлением таких же обстоятельств меня реабилитировать, когда будет уже поздно. Но этого в прошлом уже было так много! Не торопитесь, прошу вас. Славы и счастья вам это не прибавит» (Письмо Б.Л. Пастернака в президиум прав­ления СП СССР в связи с общемосковским собранием писателей от 27 октября 1958 г. // «А за мною шум погони.». С. 154).

52. Ср.: «Как ни старается реакционная пресса "приподнять" и искусственно преуве­личить значение Пастернака, — ей не удается скрыть, что "Доктор Живаго" — мел­кое, никчемное, подленькое "рукоделие"» (Провокационная вылазка международ­ной реакции).

53. Возможно, Соболеву сообщили, что в ночь с 23 на 24 октября 1958 года на парапете набережной Невы напротив решетки Летнего сада появилась надпись, выполнен­ная белилами по граниту: «Да здравствует Пастернак!» К утру надпись соскребли, а тех, кто ее написал, не нашли. Позже оказалось, что это были Л.А. Виноградов, М.Ф. Еремин и В.И. Уфлянд (цитату из воспоминаний Уфлянда см.: Толстой И.Н. Отмытый роман Пастернака. С. 268—269).

54. Намек на партийные органы, которые в силу ортодоксального большевизма сдер­живали борьбу с «еврейской опасностью», не давали развернуться «русской пар­тии». Примечательно, что на собрании московских писателей Л.И. Ошанин назвал Пастернака «космополитом», отсылая к терминологии антисемитской кампании, но ни в статье Заславского «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка» (Правда. 1958. 26 октября), ни в редакционной статье «Провока­ционная вылазка международной реакции» (Литературная газета. 1958. 25 ок­тября) слово «космополит» не употреблялось.

55. Речь шла о выборе 44 делегатов на Первый съезд писателей РСФСР. Обсуждение состава делегации, дополнение списка 11 фамилиями см.: ЦГАЛИ СПб. Ф. 371. Оп. 1. Д. 331. Л. 286—290.

56. «Единодушными аплодисментами встретил зал резолюцию, осуждающую отще­пенца Пастернака» (Вдохновенно и ярко писать о современности // Ленинград­ская правда. 1958. 2 ноября). Против резолюции не выступил никто, включая «про­грессистов», поэтому о собрании не осталось воспоминаний. Оно было вычеркнуто из памяти.