Maiorova O. FROM THE SHADOW OF EMPIRE: DEFINING THE RUSSIAN NATION THROUGH CULTURAL MYTHOLOGY, 1855—1870. — The University of Wisconsin Press, 2010. — 277р.

История Российской империи и история русского национального самосознания останутся актуальными направлениями отечественной историографии еще на долгие годы. За чисто академическим интересом к теме незримо будут стоять про­блемы, входившие в «повестку дня» полтора столетия назад и так и не решенные до настоящего времени. В конечном итоге все их можно свести, с одной стороны, к проблеме места русского этноса и отдельного носителя русской идентичности в «многонациональном российском государстве» и, с другой стороны, к проблеме места, которое занимает российское государство в картине мира, системе ценнос­тей и социальных установках человека, считающего себя русским. Можно спо­рить о том, насколько эти «русские вопросы» разрешимы в настоящее время, но, как с обескураживающей наглядностью демонстрирует монография профессора кафедры славистики Мичиганского университета Ольги Майоровой, во второй половине XIX столетия страна не имела на это никаких шансов. Автор разверты­вает масштабную картину предложенных в период Великих реформ вариантов рождения русского народа как политического субъекта, совокупности его этни­ческих черт, стоящих перед ним и российским государством политических задач, оптимальных моделей взаимоотношений русского народа с государственной властью, и эта картина оказывается настолько многообразной, разноплановой и противоречивой, что становится понятной невозможность выработки в то время такой национальной идеологии, которая могла бы быть воспринята большин­ством хотя бы только образованного класса.

А потребность в такой идеологии в середине 1850-х гг. была чрезвычайно высока. Автор показывает, что поражение в Крымской войне и начало реформ (в том числе ожидание конституции) требовали преодоления испытанного унижения, переосмысления самого общества, переживавшего болезненную трансформацию, ревизии канонического набора национальных черт и государственной идеологии и изменения отношений общества, с одной стороны, и государства, с другой. Об­щество пыталось в отношениях с государством и олицетворяющим его государем осмыслить себя как самостоятельный субъект, и делало это, в частности, в ключе­вых для XIX в. категориях национального. Историческое наследие Руси, самую Россию писатели и публицисты открывали и «воображали» заново. В противо­положность концепции Н.М. Карамзина в их концепциях нация объявлялась не менее, а иногда и более активным субъектом исторического и политического про­цесса, чем монархическая власть. Империя и прежде безраздельно принадлежав­шая ей история превращались в «подмостки, где развертывалась историческая драма, главным действующим лицом которой был русский народ» (с. 6).

Обретение этой субъектности, выход «из тени империи» происходили нелегко. Поскольку уровень свободы, которой пользовалось русское население империи, зачастую уступал тому, что имели отдельные национальные меньшинства, «рус­ский национальный дискурс зачастую был удивительно похож на тот, которым пользовались народы, лишенные политической независимости» (с. 15). Но отно­сительно широкая свобода слова второй половины 1850—1860-х гг. и ситуация серьезнейшего кризиса национальной идентичности создали уникальные возмож­ности для проведения этой интеллектуальной работы, в которую оказались глу­боко втянуты авторы самых разных политических убеждений, кроме, за редкими исключениями, радикальных. При этом совпадения и расхождения во взглядах, логика преемственности и взаимного влияния носили настолько причудливый и хаотический характер, что привычное деление общественных деятелей на консер­ваторов и либералов в данном случае не имеет большого смысла. Результаты про­деланной работы не пропали впустую и были востребованы властью и в 1870-е гг., и даже на рубеже столетий. Автор не упускает возможности показать, как та или иная идея, тот или иной образ, то или иное требование вдруг находили применение в проводимой государством политике, иногда через несколько десятилетий. При этом О. Майоровой удалось выявить важнейшее противоречие этого процесса. С одной стороны, национальное чувство и национально ориентированная обще­ственная мысль становились мощным фактором либерализации общественного сознания; с другой же, осмысление русским обществом национальных интересов создавало точку нарастающего давления национально ориентированных идеоло­гов, главным образом М.Н. Каткова и И.С. Аксакова, на государственную власть (которая в тот момент могла быть едва ли ни единственной защитницей русских национальных интересов), причем отнюдь не в либеральную сторону.

Стоит отметить три особенности авторского подхода, уточняющие тему, за­явленную в заглавии. Во-первых, основное внимание автор сконцентрировала на историко-культурной мифологии. Во-вторых, 1870 г. оказывается очень условной датой; исследовательская часть доведена до 1872 г. (реакция национальных идео­логов на греко-болгарский церковный конфликт), и экскурсы в 1870-е гг. в мо­нографии весьма многочисленны.

Третья особенность представляется нам наиболее существенной. Вопреки за­главию, О. Майорова рассматривает идеологические экзерсисы как вехи в разви­тии не только и не столько русского национального самосознания в целом, сколько русского национализма («исследование вскрывает культурные корни на­ционалистической риторики», с. 25) и его отношений с властью. Снимая нюансы, можно сказать, что попытки русского национального идеологического самоопре­деления периода реформ рассматриваются как этап на пути к исторической концепции Н.Я. Данилевского и политической линии Александра III (в частности, к русификаторской политике конца XIX в.). На наш взгляд, это верно лишь отчасти; развитие национального чувства и национальной идеологии создает почву для крайнего национализма и шовинизма, но это еще вопрос, насколько прочно эти крайности овладевают умами и допустимо ли всякое размышление о нацио­нальном называть национализмом. Позволим себе предположить, что этот сдвиг от национального самосознания к национализму был изначально запрограмми­рованным стремлением автора дистиллировать националистический дискурс, на­дежно отделив его от имперского. При этом, казалось бы, вполне логичное разве­дение «патриотического» (как имперского) и «национального», введенное отнюдь не О. Майоровой, выводит за скобки идею страны как единого поля деятельности общества и власти, растворяет идею страны в понятии империи и, соответственно, игнорирует такие важные, хотя и зыбкие феномены, как чувство территориаль­ного единства и территориальный патриотизм.

В результате сужения национального самосознания до национализма из поля исследовательского внимания выпало радикально-демократическое течение об­щественной мысли, без рассмотрения которого картина поисков в период реформ русской национальной идентичности представляется не полной. Одного сюжета полемики М.П. Погодина с Н.И. Костомаровым и его союзниками плюс несколь­ких упоминаний А.И. Герцена все-таки, наверно, недостаточно. Отмеченное автором отсутствие у радикальных деятелей сколько-нибудь заметных творческих уси­лий в деле национального мифотворчества, видимо, следует считать частью их осознанной общественной позиции. Однако отсутствие выраженного интереса к национальной проблематике не исключает национального чувства и наличия определенного ответа на вопрос о том, что представляет собой русская нация. Идея «забитости» низших сословий, поиск в «народе» демократических и социалисти­ческих традиций — все это вполне можно рассматривать как особый мифологиче­ский комплекс, имеющий прямое отношение к проблеме национального само­сознания, хотя и не получивший детального историко-мифологического подкреп­ления. И сама идея раскола, и поиск характерных национальных черт сами по себе подразумевали сравнение русских с другими народами, пусть и не всегда экспли­цированное. Например, теория русского социализма А.И. Герцена и творчество Н.А. Некрасова, с его поисками национальных типов, возможно, заслуживали хотя бы нескольких страниц для большей полноты идеологического ландшафта.

Некоторое сужение темы, последовательно проведенное во введении и за­ключении, не слишком сильно проявляется в основной части работы и не задает ей, на наш взгляд, жесткого, неуклонно развивающегося сюжета. Несмотря на вы­держанный автором в расположении глав хронологический порядок, на самом деле после введения монография словно расходится «веером» на ряд вполне са­мостоятельных исследований статейного формата. Многие из этих глав, к настоя­щему изданию переработанные, публиковались в научной периодике в виде ста­тей начиная с 2000 г.[1]

Связи между главами выдержаны по большей части на уровне общих подходов (к примеру, «рассмотреть конкурирующие проявления национального начала в сравнительной перспективе и проследить, как они взаимодействовали, проти­воборствовали и случайно совпадали», с. 20), методологии, устойчивых образов и объектов рефлексии, излюбленных авторов и последовательности вызовов, на которые приходилось реагировать. Процесс развития национально ориентирован­ного дискурса прослежен, но без ущерба для разнообразия мнений, без умолчания о тех дискуссиях и противоречиях, которые его сопровождали; некоторые про­изведения — как правило, литературные — подвергнуты очень подробному ана­лизу. Так как отбор для анализа авторов, событий и источников, выбор точек идео­логического прорыва зачастую не мотивирован, нам остается только догадываться о логике, связывающей отдельные структурные единицы, и о точности авторско­го выбора. Но при этом случайно, казалось бы, избранные темы складываются в цельную, убедительную, подвижную, отнюдь не хаотичную, устойчивую и мно­гомерную мозаику из людей, идей и событий, саму по себе взывающую к кон­структивной критике и дальнейшему заполнению. Сочетание произвольности и убедительности создает некоторый «когнитивный диссонанс». С одной стороны, в научном издании хотелось бы видеть побольше объяснений особенностей за­мысла. Возможно, эту задачу можно было бы решить во введении, вписав каждую из глав-«иллюстраций» в традицию биографических штудий и историографию национальной проблематики у каждого из идеологических течений, но именно историографическая часть во введении не прописана, и, видимо, принципиально. С другой стороны, эта основательность и проговоренность, видимо, придавала бы книге более тяжелое «дыхание», лишала бы ее того драматизма непредопределен­ности, который делает книгу О. Майоровой убедительно релевантной той эпохе.

Для реконструкции титанических усилий русского общества по осмыслению, обретению и во многом — созданию самого себя О. Майорова обратилась к таким памятникам идеологической работы, как историография и публицистика, поэзия и художественная проза, к единичным примерам монументальных памятников, малой пластики, произведений изобразительного искусства, религиозных пропо­ведей и описаний официальных праздников. При общей сбалансированности использования различных источников заметно внимание автора именно к ху­дожественной литературе. Так, центральным событием для первой главы стала публикация повести Л.Н. Толстого «Казаки» в 1863 г. Именно в этой повести, по мнению О. Майоровой, впервые был предложен широкий спектр новаторских ответов на волновавшие общество вопросы. В частности, выбор локального со­общества вольных самоуправляющихся гребенских казаков-старообрядцев (во­оруженных, обладающих чувством человеческого достоинства и хранящих куль­турную традицию) в качестве воплощения национального идеала был сильным ударом по тому представлению о русском национальном характере и его носите­лях, который был канонизирован так называемой «теорией официальной народ­ности». В первые годы после Крымской войны пересмотру подверглись и другие национальные клише. В частности, устойчивое представление о широте русской души как прямом отражении бескрайних российских пространств и даже, со сто­роны митрополита Филарета (Дроздова), искренняя и глубокая приверженность русского народа православию.

Огромное значение для развития русского национального самосознания имела дискуссия вокруг легенды о призвании варягов, развернувшаяся в 1860-е гг. От­части толчком к ней послужило празднование в 1862 г. тысячелетнего юбилея рос­сийского государства. Скрупулезно выявляя новаторство новой официальной трактовки этого события, нашедшей отражение в ритуале новгородских торжеств и памятнике «Тысячелетие России» М.О. Микешина (народ, ассимилировавший вставших над ним чужеземцев, выступал субъектом действия, равным государю, а в качестве лиц, достойных памяти потомков, на памятнике были представлены и враждебные Москве политики, и многие деятели литературы и искусства), О. Майорова показывает, что подобная трактовка не удовлетворяла в российском обще­стве слишком многих и откровенно запоздала, уже слабо отвечая как обществен­ным ожиданиям и ощущениям, так и уровню научного осмысления проблемы. Изложение в летописании сюжета о призвании варягов оставляло открытыми массу вопросов, поиск ответов на них давал широкие возможности для нацио­нально ориентированного мифотворчества в направлениях, соответствующих вку­сам, политическим взглядам и представлениям о русском народе каждого конкрет­ного историка и публициста, что ярко продемонстрировала подробно разобранная О. Майоровой публичная дискуссия между Н.И. Костомаровым и М.П. Погоди­ным, состоявшаяся 19 марта 1860 г. в Петербургском университете. Любопытный феномен представляли также сочинения по варяжскому вопросу, написанные эру­дированным историком-любителем С.А. Гедеоновым, который доказывал высокий уровень общественного и культурного развития восточных славян в середине IX в. и их доминирование на территории будущей Руси, западнославянское происхож­дение варяжских князей и добровольное принятие ими ценностей, институтов и бытовых традиций пригласившего их народа. Все эти идеи импонировали рус­скому национальному чувству и обеспечили книгам Гедеонова популярность. Со­всем иначе были расставлены акценты М.Н. Катковым, который в публицистичес­ких статьях развивал мысль о добровольном подчинении нерусских этносов в ходе образования и развития русского государства не государю, а именно русскому на­роду, который представлял собой государство-нацию. Вообще идея доминирова­ния русского народа над остальными народами России именно в это время полу­чила широкое распространение; многие авторы различались между собой лишь взглядами на темпы и методы необходимой, с их точки зрения, русификации.

Важное место в развитии национального самосознания в этот период занимало и осмысление опыта некоторых крупных войн, в первую очередь Отечественной войны 1812 г., события которой стали едва ли не самым распространенным источ­ником идеологических конструктов еще во время Крымской войны (процесс эво­люции этой темы во время и сразу после войны подробно рассмотрен в первой главе). Кроме идеи о народном характере войны 1812 г., в очередной раз подчер­кивавшей субъектность русской нации и ее единство перед лицом внешнего про­тивника, переживание военно-исторического опыта приобретало особое значение для русского национального самосознания, поскольку после призвания варягов так называемые народные войны, когда страна стояла на краю гибели, по сути, были немногими убедительными историческими примерами политической само­стоятельности русского народа. Все это — вопреки распространенному тогда мне­нию о миролюбии русских — неизбежно вело к усиленной эксплуатации военной тематики патриотической публицистикой («писатели 1860-х гг. превратили культ войны в основную форму национального мифотворчества», с. 96) и в перспек­тиве — к милитаризации общественного сознания. В тот период мощный импульс военной риторике вообще и связанной с Отечественной войной в частности, как показала О. Майорова, дало польское восстание 1863—1864 гг., причем патриоти­ческая/националистическая публицистика создавала образ повстанцев не как се­паратистов, а как интервентов, покусившихся на само существование России (то есть получалось, что русские восстали против иноземных поработителей), а волна обращенных к Александру II со всех концов России верноподданнических адре­сов, в которых выражалась готовность подданных встать на защиту отечества, сравнивалась в прессе с патриотическим подъемом 1812 г. Поездка в Крым летом 1863 г. наследника престола великого князя Николая Александровича стала важ­ным поводом для реминисценций на тему 1612 г. Несколькими годами позже в лице О.И. Комиссарова, объявленного спасителем императора от руки «поляка» Д.В. Каракозова, прессой был преподнесен публике образ нового Ивана Сусанина. В итоге, как точно заметила О. Майорова, в публицистике М.Н. Каткова война как средство обретения русским народом гражданских прав подменила собой ре­формы, которые изначально и должны были даровать ей эти права.

Художественная литература также не осталась в стороне от переживания во­енных событий, и нельзя не признать удачу авторского выбора; в качестве иллю­страций того, как это происходило, взяты стихотворение Ф.И. Тютчева «Ужасный сон отяготел над нами...» (1863), вызванное началом польского восстания, и роман Л.Н. Толстого «Война и мир» (1863—1869). При всех различиях характера и мас­штаба исторических/политических событий и выбранных автором жанров суще­ственной оказывается разница в идеологических результатах. Так, при том, что оба автора рассматривают эти события как моменты рождения русской нации, — Тютчев видел в происходящем начало движения вовне и превращение русского народа в мирового защитника православия и будущего устроителя общехрис­тианской империи. Для Толстого же на первый план выходил момент обще­национальных лишений и переживаний, сплачивающих нацию и позволяющих подняться от чувства национального единства к высотам христианской любви.

Завершает монографию глава «Миф о духовном происхождении», посвящен­ная настойчивым попыткам славянофилов и близких к ним историков и публи­цистов опереться в своих поисках национальной идентичности на православие как важнейшую черту русского народа и предложить обществу и правительству панславизм как ключевой принцип внешне- и отчасти внутриполитической стра­тегии. Первая попытка такого рода была связана с тысячелетием славянской письменности, формально совпавшим с тысячелетием призвания варягов. На­стойчивые попытки М.П. Погодина представить это событие как момент духов­ного рождения русского народа вызвали определенный отклик у современников, но его же усилия организовать по этому поводу праздничные торжества не полу­чили правительственной поддержки. Более плодотворной оказалась его идея вос­ходящего к наследию Кирилла и Мефодия общеславянского духовного единства, ставшая фундаментом панславизма. Его временным триумфом стал Славянский съезд 1867 г., основные события которого происходили в Москве. Однако на этом же съезде обнаружились и пределы панславистской доктрины, особенно основан­ной на идее православия: игнорирование сложной картины интересов разных сла­вянских народов и выдвижение на первый план именно русских национальных интересов (порой, возможно, безотчетное), скатывание в экспансионизм и внеш­неполитические проекты, порой совершенно утопические. Уже в 1872 г. необхо­димость занять четкую позицию во время греко-болгарского церковного кон­фликта расколола славянофилов и других теоретиков русского национализма. Этим сюжетом книга заканчивается. Хотелось бы надеяться, что в ближайшее время она будет переведена на русский язык.