Фомичев С.А. АЛЕКСАНДР ГРИБОЕДОВ: Биография. — СПб.: Вита Нова, 2012. — 512 с. — 1100 экз.

Уже на первой странице книги приводится знаменитая финальная фраза из «грибоедовского» эпизода пушкинского «Путешествия в Арзрум»: «Написать его био­графию было бы делом его друзей; но замечательные люди исчезают у нас, не оставляя по себе следов. Мы ленивы и нелюбопытны...»

Сам С.А. Фомичев известен как человек, весьма «неленивый» и «любопытный» — и на сегодняшний день самый преданный грибоедовский «друг». Он «дружит» с Грибоедовым почти полвека — с 1966 г. Но отважился написать его биографию только сейчас, после множества соответствующих «штудий» и открытий. Около ста статей, посвященных самым разным сторонам наследия автора «Горя от ума». Книги «А.С. Грибоедов в воспоминаниях современников» (1980) и «Гри­боедов в Петербурге» (1982). Комментарий к «Горю от ума» (1983), многократ­но — с дополнениями — переиздававшийся. Целый ряд изданий сочинений Гри­боедова — в том числе академический трехтомник (1995—2006). Недавняя «Грибоедовская энциклопедия» (2007)... И только после всего этого — рецензируемая биография: даже такому «другу» непросто решиться на подобное предприятие.

Еще забыл: за прошедшие годы С.А. Фомичев организовал и провел не менее десятка соответствующих «грибоедовских» конференций российского и между­народного уровня. И именно его усилиями «грибоедоведение» вышло на принципиально иной уровень изучения. Последняя «до его времен» научная сессия, Грибоедову посвященная, была организована Гослитмузеем еще во время войны, «в юбилейные дни 1945 г.». Вышел небольшой сборник статей, тощий том «Ли­тературного наследства» — и всё успокоилось. Изредка появлялись труды веду­щих ученых: М.В. Нечкиной, Н.К. Пиксанова, В.Н. Орлова, выходили популяр­ные биографические книжки и статьи. А наследие автора «Горя от ума» казалось вполне «изученным» и неинтересным: прожил недолго, написал мало (всего одну комедию!), документов о жизни и творчестве почти не сохранилось... Когда через тридцать лет (в конце 1974 г.) Фомичев стал собирать в Пушкинском Доме сле­дующую конференцию, ему с трудом удалось отыскать по всей России десяток знающих людей...

Сейчас, после десятка вышедших (под редакцией того же неутомимого Фо­мичева) «грибоедовских» сборников, положение принципиально изменилось. Ежегодно защищаются «грибоедовские» диссертации — и не возникает недо­статка в доказательстве новизны «положений, выносимых на защиту». Откры­ваются новые «загадки» Грибоедова — и уже самому биографу приходится ого­варивать их во введении к его — вполне «академической» по тональности — книге:

«"Писал мало"... "Автор одного произведения"... Такая устоявшаяся точка зре­ния в принципе неверна. Когда в кочевой, наполненной служебными заботами жизни Грибоедова выпадали исключительно редкие спокойные периоды (1816— 1818, 1823—1825), он писал вовсе не мало. Традиционно "загадочной" казалась вся эта жизнь, хотя основные ее биографические вехи вполне обозримы. Однако внимание невольно приковывали три не вполне ясных момента его судьбы: "тайна рождения", "очистительный аттестат", выданный Грибоедову по делу о тайных обществах, и трагическая гибель в расцвете сил. С этими обстоятельствами и свя­заны основные легенды о Грибоедове, по сию пору активно обсуждаемые» (с. 8).

В биографической концепции С.А. Фомичева сразу же обнаруживается странное противоречие. С одной стороны, он рассматривает своего героя как вполне «правильного» классика, никакого не homo unius libry. Просто «Горе от ума» имело особенно счастливую судьбу: комедию «воскресили к жизни нетерпеливые чита­тели», начавшие ее переписывать («тысячи и тысячи раз» — с. 9) — и запомнившие почти наизусть. А другие гениальные произведения мастера до нас не дошли...

С другой стороны, жизнь и творческая судьба Грибоедова оказались сопряжены со множеством «легенд» и «загадок», каковые особенно охотно востребованы мас­совой культурой. «Тайна рождения»: не у всякого писателя длительность прожи­той жизни колеблется в пять лет... «Очистительный аттестат», выданный след­ственной комиссией по делу декабристов: значит ли это, что, ставши крупным чиновником, Грибоедов (как представлено Ю. Тыняновым) предал идеалы свобо­долюбивой молодости? Такой «очистительный аттестат» был дан единицам... А уж трагическая гибель на посту полномочного посла побежденной державы — это во­обще событие чрезвычайное (и часто свидетельствующее о провокативных и не­умелых действиях самого посла!).

К этим трем «загадкам» можно добавить еще множество других — собственно «биографических», возникающих из-за противоречий в сохранившихся докумен­тах. Каким образом Грибоедов сумел получить те выдающиеся познания, которыми обладал (Д. Давыдов называл его «урод ума»)? В 1808 г. он выдержал в Московском университете экзамен на степень «кандидата словесности», — но когда успел еще стать «кандидатом прав» (что он указывал в послужных списках)? Чем вообще занимался три года после окончания университета и до начала Отечествен­ной войны 1812 г.? Как провел почти год после Бородинского сражения до 21 июля 1813 г., когда поступил под начало командующего кавалерийскими резервами ге­нерала Кологривова? И так далее, и так далее...

С.А. Фомичев обладает умением относиться к подобным «загадкам» не как к данностям, мешающим узнать «конечную истину», а как к живым и естественным «несуразностям» в жизни каждого человека — тем более человека гениального. Взять хотя бы «тайну рождения» Грибоедова.

В 1980-е гг. в научной литературе вспыхнула дискуссия о годе его рождения. Собственно, день рождения известен из его письма к ближайшему другу С.Н. Бе­гичеву от 4 января 1825 г.; письмо начинается сообщением: «Нынче день моего рождения, что же я? На полпути моей жизни, скоро буду стар и глуп, как все мои благо­родные современники» (Полн. собр. соч. СПб., 2006. Т. 3. С. 84). Следовательно, Грибоедов родился 4 января. Но что такое «полпути жизни»? 30 лет? 33? 35?.. Почему на надгробном памятнике стоит 1795 г.; этот год подтвержден указанием того же Бегичева? А в ранних послужных списках Грибоедов указывал 1794 г. рождения.

Но, начиная со времени службы в Персидской миссии, Грибоедов почему-то стал «прибавлять» себе четыре-пять лет, указывая, что родился в 1790-м... Но в этом случае получается, что он был незаконнорожденным — и родился еще до брака (или даже до знакомства) его матери, богатой московской барыни, с его от­цом, нищим владимирским дворянином. Но кто был тогда его настоящий отец? Согласно фантазиям некоторых биографов, Н.Ф. Грибоедова попросту «нагуляла» своего первенца чуть ли не от крепостного, — а потом «прикрыла позор», вступив в неравный брак (см., например: Мещеряков В. Жизнь и деяния Александ­ра Грибоедова. М., 1989. С. 4—24).

С.А. Фомичев раньше как будто придерживался подобной версии, предлагая «поверить взрослому Грибоедову, считавшему, что он родился в 1790 г.» (см.: А.С. Грибоедов: Материалы к биографии. Л., 1989. С. 19). Помню, как в январе 1990 г. я был участником небольшой грибоедовской конференции в Пушкинском Доме, им организованной. После ее завершения все участники, как «посвященные» авгуры, тихонько отметили «настоящий» юбилей Грибоедова — за пять лет до юбилея официального.

А на последней грибоедовской конференции (в мае 2012 г. в Алуште) Н.А. Тархова представила ряд новых документов, тоже как будто косвенно подтверждаю­щих 1790 г. как рождения автора «Горя от ума», — и дала целую цепочку этих «подтверждений». И тот же Фомичев скептически отнесся к ним, показав возможность иных «возрастных» истолкований и трактовок. Жизнь — сложна; в ней много алогичного, не допускающего однозначных выводов.

В рецензируемой биографии (с. 31—35) автор подробно приводит ряд «версий» и признает в качестве наиболее вероятной датой рождения Грибоедова 4 января1794 г. (на год раньше официально принятой даты). Это признание демонстрирует, по-моему, замечательное качество биографии: устремленность автора к наиболее вероятному — на сегодняшнем этапе изучения — варианту истины: «еже быша — быша». И — отвращение к собственно «мифотворческим» конструкциям, на­сколько бы эффектными и конъюнктурными они в свое время ни выглядели.

Кажется, что написанная Фомичевым биография Грибоедова приближается к образцам той «академической», «объективной научной» биографии, о которой много говорят и «грибоедоведы», и «пушкинисты», и «тургеневеды», и прочие, — прибавляя при этом, что таковой «до сих пор не создано».

Впервые, кажется, задачу создания «объективной научной биографии», пригодной «на все времена», поставили пушкинисты в «коллективной монографии» «Пушкин: Итоги и проблемы изучения» (1966). В ней детально обозревались все предшествовавшие пушкинские биографии (не менее сотни), ставились новые «методологические принципы биографического исследования» — и, казалось, ис­полнение задачи — не за горами. Но много воды утекло, множество еще «биогра­фий» Пушкина было создано (в их числе — замечательная концептуальная книга Ю.М. Лотмана), но того идеального «жизнеописания», которое можно было бы квалифицировать как «объективное» и «научное», до сих пор нет.

А возможно ли вообще создать то, что именуется «научной биографией»? И что, собственно, такое — «научная биография»? Допустим, о том же Пушкине к последнему юбилею доведена до конца «Летопись…», очередное «дополнительное» пособие, в котором жизнь поэта расписана практически «по дням». «Летопись», в целом, вышла удачной, — но «научной биографии» все-таки «еще не соз­дано». А вот о Салтыкове-Щедрине подобной «Летописи.» нет, зато есть то, что на обложке поименовано «научной биографией», — четырехтомный труд С.А. Макашина, писавшийся в течение полувека (и устаревший уже при издании послед­них томов). И, сдается мне, исследователи Щедрина все-таки реже обращаются к этому труду, чем пушкинисты — к помянутой «Летописи...».

В самом деле: каковы источники биографических исследований?

Часто собственно художественные творения — плоды творческой фантазии — только «запутывают» биографию. Иногда их приходится даже «выдумывать» — тем более, что исследователю Грибоедова сохранившихся его произведений явно не хватает. Вот С.А. Фомичев из известного двухтомного «Собрания стихотворений, относящихся к незабвенному 1812 году» (М., 1814) перепечатывает огром­ную «Песнь русского воина перед сражением», подписанную «литерой Г.», и отмечает: «Можно предположить, что она написана Грибоедовым» (с. 70—72). Но по собственно поэтическим приметам это творение, воспевающее «храбрых воев сонм», скорее можно приписать какому-нибудь Грузинцеву или Геракову (тоже — «литера Г.»: на этой «литере» основана вся атрибуция). Как эта «Песнь... » могла попасть в 1814 г. к московским издателям этого «собрания» от служившего вдали от Москвы Грибоедова? И что этот образчик стихотворной беллетристики может добавить к образу гениального творца «Горя от ума»?

И письма писателя или письма его современников не могут представать в ка­честве безусловного источника биографических сведений. В рецензируемой био­графии Грибоедова много (иногда — целыми страницами) цитируются его так называемые «путевые письма»: они действительно ярко отражают внешние ощу­щения жизни человека, для которого «путешествие сделалось потребностью души». Но касаются ли они «внутренней», наиболее значимой для биографа жизни писателя?

В самом конце главы «Первые литературные успехи» С.А. Фомичев как бы «попутно» замечает: «Рассказ о ранних петербургских годах Грибоедова был бы, однако, неполон без упоминания о том, что в это время он пережил глубокое чув­ство. Имя этой женщины так и осталось неизвестным. О ней спустя много лет, в 1825 г., вспоминал писатель в письме Бегичеву: "Любовь во второй раз, вместо чужих краев, определила мне киснуть между своими финнами. В 15-м и 16-м году точно то же было"» (с. 138). Но ведь сведения о подобном чувстве — самое главное для биографии писателя. С ним связан, между прочим, и замысел «Горя от ума»: великая комедия «приснилась» Грибоедову в Тавризе 17 ноября 1820 г. — увидел во сне «возвращение на родину, в дом любимой женщины», и... (с. 183—184). Из писем этого биографически «главного» не уловить...

Не могут этого «главного» дать и мемуары. Большинство людей, вспоминаю­щих о собственном прошлом, представляют в качестве основных «героев» этого прошлого самих себя — все остальные «персонажи» (даже и великих людей) представляют как своеобразный «фон». И, соответственно, «привирают» во мно­гих фактах. Не случайно тот же Пушкин в своих рассуждениях о необходимости создать биографию Грибоедова «элиминировал» неоднократно напечатанные к тому времени «Воспоминания о незабвенном Александре Сергеевиче Грибоедове» (1830) Ф.В. Булгарина (в сущности, первый биографический очерк о дра­матурге). Опираясь на подобные документы, мы рискуем восстановить мемуар­ную «ложь» как непреложный факт... Фомичев подтверждает, что Грибоедов «до конца своих дней питал к Булгарину чувство снисходительной привязанности, которое в позднейших мемуарах Булгарин раскрасил в тона преданнейшей дружбы» (с. 226).

И даже, казалось бы, «безусловные» источники биографического исследова­ния — всякого рода официальные документы: метрические книги церквей или послужные списки — далеко не безусловны, чему свидетельство хотя бы помя­нутый спор о дате рождения... Да и много ли «внутренней» правды содержат офи­циальные донесения о службе «отставного корнета» или «коллежского асессора» Грибоедова? И много ли мы вообще можем узнать из таких вот «безусловных» источников?

Вот ключевой момент биографии Грибоедова: «очистительный аттестат», вы­данный ему на следствии по делу декабристов. В рецензируемой биографии подробно анализируется следственное дело драматурга: из него видно, что Грибоедов при своей защите апеллировал прежде всего к форме: «формально» он дей­ствительно не был принят в тайное общество и не был «посредником» между заговорщиками и генералом Ермоловым. Но что скрывалось за «формой»? В раз­ные времена разные исследователи писали об этом диаметрально противополож­ным образом.

В самом характере того «фантастического» наполнения, которое неизбежно использует биограф, определяющую роль играет время. Под фактором влияниявремени нужно понимать не только собственно «идеологические» установки, при­званные «подгонять» облик классика под популярные сегодня идеологемы: Грибоедов был то «крупным чиновником», то «другом декабристов», то «православ­ным христианином», то «атеистом», то радетелем «русского духа» — и так далее. Влияние времени здесь оказывается гораздо более глубинным, воздействуя на са­мые «неидеологические» подробности.

И еще один важный фактор, не позволяющий адекватно осмыслить ту лич­ность, которая становится персонажем биографического «жития», — фактор пси­хологический, который можно назвать феноменом «ненужного знания». Этот фе­номен был известен еще древним грекам: в трагедии Эсхила «Прикованный Прометей» среди прегрешений титана указано не только то, что он дал людям огонь и научил их ремеслам, — но и самое страшное: он лишил людей способности знать свое будущее.

Если применить это «знание будущего» к биографическому жанру, то возни­кает противоречие: ведь ни один из «героев» биографий своего будущего знать не может. В цитированном письме к С.Н. Бегичеву в январе 1825 г. Грибоедов был уверен, что находится «на полпути жизни», — но на самом деле жить ему осталось меньше четырех лет (правда, очень бурных!): в январе 1829 г. в Тегеране он погибнет. Он об этом не знает — и «проецирует» собственную жизнь и лич­ность до глубокой старости.

А биограф — знает! И это знание ему мешает. Он не только композиционно «выстраивает» «домик» биографии своего персонажа, исходя из этого знания бу­дущего (определяя, например, «последний» период в его эволюции), но и пред­ставляет этот «последний» период как «итоговый», своего рода «завещатель­ный»... Биография, будучи пропущена через призму этого «ненужного знания», поневоле становится «надуманной». И уж, во всяком случае, «неакадемической» и «ненаучной».

Словом, новая биография Грибоедова, написанная его «старинным» другом и на сегодняшний день лучшая из биографий гениального драматурга, убеждает в ряде нетривиальных истин:

– что «объективной научной биографии» на все времена, о которой так мно­го говорят, когда рассуждают о «задачах» того или иного «-ведения», попросту не бывает;

– что хорошая биография — всегда авторская, всегда «субъективная», в кото­рой «рожа сочинителя» должна выступать самым естественным образом;

– что «легенда» оказывается необходимой и вполне естественной данностью любой биографии, тем более — писательской;

– что биографии одного замечательного человека — разные;

– что биографий замечательных людей — много.

Их и должно быть — много. И они должны быть — разные.

А новая книга С.А. Фомичева — не просто жизнеописание «одного из класси­ков», а замечательный пример живой «неакадемической» биографии, написанной человеком, посвятившим свою жизнь «дружбе» с Грибоедовым.