Меньше всего я хотел бы выглядеть склочником. Тут же какая история: я издаю журнал, несу ответственность за то, что в нем печатается. А здесь наш автор, давний друг «Русского Гулливера», нас критикует, вызывающе дерзко критикует. Я знаю, что происходит на моем корабле, откуда берутся те или иные тексты. Догадываюсь о провокационности некоторых из них. О провокационности в мерках современного состояния культуры и закона. Я серьезно не понимаю, почему замечательный, известный и любимый, Станислав Красовицкий должен думать, что о ходе его мысли сказали бы итальянские партизаны, что предлагает сделать наш рецензент А. Уланов. Я не против партизан. Я даже перечитал сбивчивые воспоминания одного из них о расстреле Муссолини, «в воздухе, наполненном влагой и напряженной тишины», хотя так и не понял, почему погибла подруга дуче. Я оказался до глупости серьезен. А что могли бы сказать о «Гвидеоне» моджахеды? А литовские «лесные братья»? Юровский и компания. У югославских партизан могло бы найтись иное мнение. Не говоря о белорусских. Было бы странно, если бы я выстраивал издательскую политику, равняясь на повстанче­ские движения. Я не увожу разговор в сторону: идея Уланова заключается в том, «что о нас подумают, что скажут». Так вот. Я надеюсь, что хорошие люди нас пой­мут, а прочие подтянутся.

Появление журнала «Гвидеон» многие встретили радостно, даже восторженно. Я успел показать его в разных городах и странах: от Нью-Йорка до Еревана. Однако, как говорил И. Бродский, положительные эмоции утомляют. 118-й номер «НЛО» решил рассеять наши иллюзии? Возможно, мы совершаем ошибки. Но ведь для нас важней именно ощущение «живой жизни», взлетов, падений, удач и неудач... «Князь Гвидон» был заявлен как мультижанровый журнал, выходящий за рамки толсто-литературных традиций. Акционизм, перформанс, видеопоэзия, фотография, граффити рядом с «литературными» текстами от классиков античности до самой что ни на есть современности. Подвижность приоритетов, непредсказуемость. Принципиальный неформат, поиск, объединенный, тем не менее, общим духом и почерком: «дух дышит где хочет», «искра Божья может проявляться во всем», «свободу Русскому Гулливеру!».

Именно упоминание нами Божьей искры привело рецензента из «НЛО» к серии неожиданных выводов. Причем автор предпочел руководствоваться не логикой анализа, а именно священным пафосом разоблачения, изложенным в советско-канцеляристском стиле. Как пишутся хорошие рецензии? Берутся куски текста разбираемого автора, между вставляются положительные характеристики. Уланов действует ровно наоборот. Ему нужна рецензия плохая. Берет тексты наших ребят, перемежает их своими издевательскими репликами. Это называется анализом? Наукой? А где метод? Где деконструкция? Или я плохо знаком с новой филологической дисциплиной? Назвал нас «церковно-приходской школой». Может, это комплимент? Неожиданная расшифровка нашей позиции? Впрочем, мало ли кому мерещатся попы и подкулачники на каждом углу? Пьяные сталинисты... одноглазые гестаповцы.

«За соблазн упрощения приходится платить сужением горизонта». Он и про Сашу Скидана то же самое написал, восстав «против соблазна упрощения» (http://www.colta.ru/docs/12616). В статье памяти Драгомощенко вновь говорит о «готовых ответах» (http://www.russ.ru/pole/Goryaschee-Spokojstvie). Гонит под копирку? У него идефикс такой? Может, ему Остап Бендер написал шпаргалку («торжественный комплект») на все случаи жизни? Молох-Ваал. Прислужник — поступь истории. Сложность мира — соблазн упрощения. Уланов познал при помощи этого цитатника сложность мира? Как иначе понимать? Или он в принципе против цельного сознания, в пользу расщепленного? Когда в человеке много личностей, это сложно и хорошо, да? Типа ясность и простота истины запрещены? Авторы «Гвидеона» находятся вне «каких-либо устремлений к разнообразию и многозначности мира». «Естественна опора на религию — верное прибежище тех, кто не может справиться со сложностью мира». «Основное направление авторов "Гвидеона" — не попытка открыть новый способ жить в сложности мира, а воспроиз­ведение готовых ответов». «Разумеется, христианству не принадлежит монополия на упрощение мира, журнал дает дорогу мистике и других типов». Откуда? С каких пор? Какое упрощение? Какое прибежище? В курсе ли автор того, о чем говорит? Духовная наивность, с которой он размышляет о религии (о любой), чем-то похожа на самодовольство подростка, узнавшего, наконец, откуда берутся дети, на пря­молинейность хунвейбина. Что ему три тысячелетия человеческих раздумий, по­ходов, войн, тонн богословских книг, самосожжений, распятий, проклятий, молитв? Открывал ли он когда-нибудь Экхарда (так! — Ред.), Таулера, Тертуллиана, Лейбница, Блаженного Августина, Аваккума (так! — Ред.),Федорова, Кьергегора (так! — Ред.), Каббалу? Читал ли Штайнера, Рамачараку, Ауробиндо или Джавада Нурбахша? Хотя бы Льва Шестова? Или ограничился штудиями Бланшо и Де- леза, решив, что дело в шляпе и сложность мира им воспринята? Вся мировая культура от Гильгамеша до Гете и Рильке религиозна: краткий атеистический период конца эпохи Просвещения смотрится пока что как забавный эксперимент. Эксперимент по упрощению жизни. Эксперимент по сужению горизонта. Эксперимент. И мы еще не знаем, как он будет оценен потомками...

Замечу, что рецензент — единственный человек, увидевший новое детище «Русского Гулливера» в подобном религиозном ракурсе. По-моему, в нашем журнале религии не больше, что в стихотворении Пушкина «Не дай мне Бог сойти с ума». К вере приходят по-разному: контакт, потрясший в свое время Блейка и Беме, часто становится началом твоего реального творчества, и если с тобой этого еще не произошло, не стоит судить о тех, кто что-то об этом знает. Ты пока что еще не в курсе дел. Странно, что человек с отсутствием духовного опыта не только приходит в литературу, но и самоуверенно утверждает свой взгляд, как единственно возможный. Религия растворена в нашем существовании и культуре, причем не как пережиток или суеверие, а именно как принцип. Принцип, который человечество отрабатывало веками, отшлифовывая слово за словом, ритуал за ритуалом. Когда мы рвем с ним, мы неизбежно скатываемся с достигнутой вершины к подножью первобытной мифологии. В «коллективное бессознательное», в дешевку эзотерики, кокаин и прозак... нацизм... коммунизм... нигилизм, а главное — в бессмысленность существования. Сколько бы русские ни пытались выскочить из оболочек религиозности, они останутся наследниками христиан­ских монахов Кирилла и Мефодия, создавших звучание и смысл русской речи. Протестанты пребудут протестантами, католики — католиками, даже если давным-давно позиционируют себя как атеисты. А мы останемся с нашим византий­ским, условно говоря, опытом за спиной. Очень важно это осознать, даже если изо всех сил хочешь из него вырваться. Иначе не вырвешься. Почему у меня не возникает желания разоблачать безбожников? Откуда берется страсть кого-либо разоблачать? Я не психолог. Но за этим навязчивым зудом может стоять лишь личный или корпоративный корыстный интерес. «Пепел Клааса стучит в мое сердце» — здесь не об этом.

Подозрительным Уланову кажется и то, что мы уделили столь большое вни­мание публикации «Пизанских кантос» Эзры Паунда (впервые в России) — ведь поэт, пусть и великий, поддерживал союз итальянских правых. «Гвидеон» терпим к тоталитаризму, делается поспешный вывод. Как при этом он объяснит, что первый номер нашего журнала был посвящен более чем либеральному Чеславу Милошу, а второй — открывается обширным интервью с Натальей Горбаневской, постоянным автором и другом «Русского Гулливера»? Похоже, рецензент, размышляющий о множестве литературных и политических позиций, предполагает существование лишь двух: правильной и неправильной, западнической и почвеннической. Что поделать с тем, что ни та, ни другая в чистом виде «Гвидеон» не интересуют? В сотый раз повторю, что одной из задач для себя мы ставим созда­ние новых контекстов. Кто же в этой ситуации упрощает мир и сужает горизонт? Например, Уланова возмущает очевидная мысль Андрея Таврова, что «поэт должен быть просветлен. Его стихотворение должно быть стихотворением просветленным». Идеологическая ограниченность ведет к нечувствительности, — добавляет обозреватель. Видимо, поэт должен быть омрачен и невежественен, а его стихи темны и запутанны. Замечательно. Главное, чтоб было сложно, да? С каких пор, кстати, стремление к свету стало идеологией?

«Гвидеон» — праздник непослушания, выход за рамки замусоленных контекс­тов. Человек, лишенный дара веры и вести, чуда жизни и ее смысла, пытающийся обустроить свой мирок с помощью незатейливых интеллектуальных формул, здесь не приживется. Свободным людям лучше говорить со свободными людьми, иначе разговор не состоится. Почему, к примеру, Данила Давыдов концепцию «Гулливера» улавливает с ходу, а наш рецензент высчитывает, сколько раз в тексте было написано слово «Бог». Дело в толерантности? Эрудиции? Чистоте помыслов?

Я прожил в США 15 лет, десять из них непосредственно работал с американ­скими поэтами: переводил, издавал, организовывал взаимодействие между русскими и американцами. У меня есть опыт и собственное восприятие культуры Запада, но я готов прислушаться и к мнению самарских постмодернистов, если оно высказывается открыто, без подвоха и фиги в кармане. Если «прогрессивный литератор» возжелал избавиться от «скучной российской литературной реальности» и одним прыжком объединиться в своем творчестве с американской и французской поэзиями, это — его право. На наш взгляд, история не должна прерываться, и на страницах «Гвидеона» мы продолжаем, насколько можем, линию русской литературы, не обрываем концов и связей, не воспламеняемся бурно от наличия готовых ответов, известных в основном людям поспешным и поверхностным. «Русский Гулливер» — западнический проект, но он делается людьми, любящими свою страну. Мы знаем Запад с другой стороны, хотим показать его в его универсальности и многообразии. Я, вернувшись в Россию в 2006 году, обнаружил, что либерализмом здесь называются в основном различные версии стратегии американской Республиканской партии. Это славно, экзотично. Лично мне этого крайне мало. А для американских друзей-поэтов оскорбительно мало.

Я хотел бы поблагодарить рецензента за цитаты из наших замечательных авторов: А. Афанасьевой, А. Баумана, А. Горбуновой, М. Ионовой, К. Перченковой, К. Латифыча, И. Риссинберга, С. Круглова, А. Щербака-Жукова, Н. Черных и т.д. В рекламе они не нуждаются, но на фоне надуманных разоблачений выглядят вы­игрышно. Тем не менее, в тексте есть высказывание, которое я просил бы автора отрефлексировать. За свои слова нужно отвечать, даже если ты после пресловутой «смерти автора» не придаешь им смысла. Уланов сообщает о том, что рито­рика, подобная «гвидеоновской», «обеспечила приемлемость фашизма для многих интеллектуалов 1920—1930-х гг.», и хотя на дворе не 30-е, а самый что ни на есть 21 век, упрекает нас в симпатиях к тоталитаризму. Он желает «редакторам "Гвидеона"», «чтобы некоторые их надежды (на корпоративно-тоталитарное общество) не сбылись». Надежды? На что? На фашизм? С чего бы это вдруг? Это серьезное обвинение. Такие обвинения, как минимум, в нашей стране с 1941 года, незамеченными не оставляют. Ни на базаре, ни в подъезде, ни на страницах литературных журналов. И автору статьи необходимо подтвердить их фактическим материалом, если он не хочет продолжения этой полемики уже в другом месте и другими средствами.

Хотел наябедничать? Кому? Столичным интеллектуалам? Прогрессивной общественности? Хамовнической прокуратуре? Может, «мировому правительству»? У нас, я думаю, нормальная человеческая, да и генетическая память. Помните? «А у Сидоровых в сортире газета с фотографиями членов Политбюро!», «А у Иванова в общаге икона висит!» «А эти Вертинского слушали!». «Паунд сотрудничал с Муссолини, а они его напечатали!». Времена, к счастью, меняются. И вот «комсомолец» этот прибегает и кричит: а они Вертинского слушали! Вертинского! Представляете? И думает, вот теперь «комсомольцы» его полюбят. А они смотрят на него как на чудака, потому что и сами давным-давно поют по вечерам «Ваши пальцы пахнут ладаном». И не знают, что и ответить, поскольку мифы, которыми грезит их «сын полка», давно уже ушли в историю. И какая там «свобода слова». И какая еще «демократия».

В заключение замечу, что Ингрид Кирштайн пишет по-русски и указать переводчика, как этого требует господин Уланов, «влюбленный во все иностранное», я, к сожалению, не в силах.