Вторая подборка статей, посвященных «материальной энергии»^[1] вещей, продолжает тему, начатую в прошлом номере «Нового литературного обозрения». Как и прежде, главной целью этого блока является попытка сформулировать подходы, позволяющие воспринимать мир предметов не только как продукт человеческой деятельности, но и как активный материальный фактор, определяющий чувства, поведение, самовосприятие и самоописание людей.

В трех статьях, предложенных ниже, анализ роли материальности в форми­ровании аффективных режимов — то, что Андрей Платонов называл «душой- имуществом»^[2], — дополняется еще одной важной темой. Опираясь на разные исторические контексты и интерпретационные модели, авторы данного блока тем не менее сходны в стремлении проследить структурную двойственность вещи, отмеченную еще Борисом Арватовым: вещь как материальная форма и вещь как форма идеологическая^[3]. Авторы блока проблематизируют эту исходную двойственность вещи по-разному. Алексей Голубев переводит ее на язык противопоставления памяти и истории; Виктор Вахштайн формулирует ее как «зазор» между сценарной и физической модальностями объекта; Кристина Фехервари пишет о противоречии между дискурсивными и материальными свойствами предметов социалистического быта. Различия в терминологии в данном случае не должны скрывать главного: речь идет не о тради­ционном противопоставлении (материальной) формы и (символического) содержаниявещи — речь идет о том, как одни и те же физические свойства предмета могут генерировать несовпадающие и даже противоречащие системы ценностей или, например, типы поведения. Ив Кософски-Седжвик в работе, посвященной вопросам аффекта и материальности, хорошо сформулировала суть этого подхода, который (на мой взгляд) проявляется в каждой статье блока. Во многом продолжая линию критического анализа, предложенную Полем де Маном («...для того, чтобы стать текстом, референциальная функ­ция должна быть радикально неопределенной»)^[4], Седжвик предложила обра­тить внимание на непростые отношения, возникающие между изначальной референциальной функцией — то есть смыслом, заложенным в написанный текст, — и тем «текстом», который создается читателем в процессе чтения. Ключевым, иными словами, становится не «деконструкция фигурального измерения»^[5] текста или предмета, но диалог, переплетение фигурального изме­рения и аллегорического чтения — или, словами Седжвик, «перекручивание (the torsion), взаимное искажение <...> референции и перформативности»^[6]. Фигуральное измерение — вещность, материальность, свойство — не исчезает, но становится важной движущей силой символического производства: колю­чей проволокой, зацепившей разрозненные куски памяти.

Выделю еще один важный аспект статей этого блока. Активное стремление вернуть вещности ее аффективную, гносеологическую, социальную и / или политическую значимость сочетается у авторов подборки с фундаментальной приверженностью к дискурсивным методам анализа материальности: Кристина Фехервари в анализе материального быта социализма прямо опирается на семиотику Ч. Пирса; Алексей Голубев последовательно прослеживает механизмы возникновения и предотвращения появления «культурного языка»; Виктор Вахштайн методично раскрывает нарративные («сценарные») возможности материальных объектов. Иными словами, желание, так сказать, выявить душу имущества, желание продемонстрировать энергию, агентивность и / или актантность вещи закономерно заканчивается анализом вещности того или иногосимволического порядка, фрейма или системы ценностей. И в этом постоянном переплетении и взаимном искажении дискурсивного и матери­ального, символического и аффективного, формального и содержательного, на мой взгляд, и состоит основное достоинство материологических попыток вернуть вещам их динамизм, а эмоциям — их материальность.