1. ОБ ИЗДАНИИ АЛЬБОМА В. КРИВИЧА

Издание реальных альбомов ХХ века в постсоветские годы приобрело более или менее систематический характер. Конечно, красочное и обильно комментирован­ное издание «Чукоккалы» имеет характер особый в силу того, что здесь состави­телю принадлежат и комментарии, проясняющие очень многое в истории созда­ния той или иной записи, рассказывающие об авторах, и пр. Но не менее значимы для историка литературы альбомы А.А. Ахматовой, В. Судейкиной-Стравинской, С.А. Прокофьева, Б.М. Рунт, В.А. Сутугиной, Р.В. Руры, О.Н. Арбениной-Гильдебрандт и некоторые другие. Ныне к ним прибавилось внешне очень приятное из­дание: Литературная тетрадь Валентина Кривича / Сост., науч. коммент., подгот. текста З. Гимпелевич. СПб.: Серебряный век, 2011. 328 с., [164] с. факс. 2000 экз.

120 страниц книги занимает вступление З. Гимпелевич, затем следует факси­мильное воспроизведение всего альбома, затем около 200 страниц — печатный текст всех записей с комментарием. Таким образом, читатель вправе рассчитывать на то, что получает полный комментированный текст «Литературной тетради» с подробным рассказом об истории создания памятника, его владельце и авторах.

Надо отметить, что сама эта тетрадь достаточно давно и хорошо известна иссле­дователям, учитывавшим в своей работе записанные там тексты. Стихотворения и их фрагменты, принадлежащие И.Ф. Анненскому, А.А. Ахматовой, А.А. Блоку, М.А. Волошину, Н.С. Гумилеву, В.И. и Г.В. Ивановым, М.А. Кузмину, О.Э. Ман­дельштаму, В.Ф. Ходасевичу и др., внесены в текстологические паспорта избран­ных и полных собраний сочинений. Таким образом, на первый план выдвигаются авторы, еще не удостоенные таких собраний, и те, кому вряд ли когда-нибудь удастся их получить, — писатели третьего, четвертого и более далеких рядов лите­ратуры. Говоря исключительно о писателях, мы, конечно, несколько суживаем предмет разговора, поскольку в альбоме имеются также рисунки и нотные записи, ряд автографов принадлежит не литераторам, а людям иных профессий (Н.Ф. Анненский, доктор И.В. Бертенсон, Н.К. Гудзий, В.Э. Мейерхольд, А.В. Пешехонов, И.Н. Розанов, М.М. Серова). Но именно литераторский вклад в альбом наиболее обширен и ценен.

Если мы будем оценивать издание в его целостности, то, конечно, прежде всего отметим факсимильное воспроизведение. Оно не идеально, но позволяет прове­рить как расшифровки текстов в третьей части нынешней книги, так и их публи­кации в других изданиях.

На втором месте по ценности и существенности для читателя находится раздел расшифровок текстов и примечаний к ним, где сообщаются сведения об авторах, первых публикациях записанных в альбом произведений, истории текста. В со­ставлении этого раздела З. Гимпелевич, как она сама сообщает, пользовалась по­мощью других людей, которых с благодарностью вспоминает. В результате полу­чился неплохой справочник по малоизвестным русским литераторам. Так, для нас были новостью даты жизни небезызвестной в истории критики и литерату­роведения А.Н. Рашковской (1898—1988). Существенным недостатком, однако, является странная уверенность в том, что известный словарь «Русские писатели. 1800—1917» состоит всего лишь из четырех томов (с. 103), тогда как уже шесть лет назад, в 2007 г., вышел и пятый, из которого, скажем, можно было узнать точ­ный год смерти поэтессы В.И. Рудич (с. 227). К слову отметим (это часто повто­ряется во многих справках в различных изданиях): уже довольно давно известно, что С.А. Ауслендер был расстрелян в 1937 г., а не умер в лагере в 1943-м. Второй заметный недостаток — желание представить авторов альбома в как можно более приятном свете. Так, в справке об И.И. Ясинском нет ни слова о его бесславной советской карьере, когда вовсе не случайно З. Гиппиус внесла его в число самых главных предателей традиций русской литературы. М. Кузмин отчего-то оказы­вается философом, Г. Чулков — одним из старейшин символизма, В. Бородаевский под гнетом большевистского произвола кончает с собой, у А. Коринфского, оказывается, была «блестящая предреволюционная карьера», и так далее.

Но наибольшие сомнения вызывает статья З. Гимпелевич, предназначенная для того, чтобы представить составителя альбома. Не будем говорить о многочис­ленных стилистических ошибках и погрешностях — исправлять их должны были редактор и корректор. Не станем также ставить в упрек автору обмолвки, которые также должны были исправляться на стадии корректуры (вроде «Георгий Распутин» на с. 20 или «М. Эйдельман» вместо правильного «Эдельман» на с. 35). Про­стим автору и мелкие погрешности в документальной базе. Так, А.А. Кондратьев не был царскоселом (с. 50); никаких «баснословных средств» (с. 74) за продажу архива Анненского в 1930-х гг. Кривич получить не мог; монографии «А.Д. Скал- дин» у Т.С. Царьковой нет (с. 103); «голубой цветок» в письме Анненского взят, конечно, не из белорусской сказки (с. 114), а из Новалиса; А. Крученых вовсе не был «единственным из футуристов, умершим в своей стране естественной смертью» (с. 119), — вряд ли смерть Хлебникова можно считать неестественной, да и все главные центрифугисты — Н.Н. Асеев, С.П. Бобров и Б.Л. Пастернак про­жили долго и умерли своей смертью. Помет, фиксирующих ошибки такого рода, на страницах нашего экземпляра книги более чем достаточно. Приведем только один пример, свидетельствующий о качестве как чтения рукописей, так и их осмыс­ления. В автобиографии Кривича читаем в перечислении его трудов: «...детские книжки <...> "Чернильный карандаш" (рис. худ. Сварого)» (с. 19). И в указателе имен: «Сварый 19». На деле должно читаться: «Сварога» — речь идет о вполне из­вестном и по тому времени, и по советским картинам художнике Василии Семеновиче Курочкине (1883—1946), работавшем под таким псевдонимом.

Однако главная неудача издания видится нам в том, что во вступительной статье (да и во всех остальных материалах книги, только там это не так заметно) совершенно неверно расставлены акценты.

Валентин Кривич (Валентин Иннокентьевич Анненский) издал одну книгу стихов, не имевшую практически никакого успеха. Так бывает и с гениями. Но Кривич гением не был. Его стихи имели успех у сослуживцев и соседей по Цар­скому Селу или, в крайнем случае, у таких поэтов, как Ф. Зарин и Н.Н. Вентцель, М. Веселкова-Кильштет и С. Аничкова-Таубе. Оставив в стороне по-отцовски пристрастный отзыв Анненского, отметим, что единственной выявленной рецензией на книгу стихов Кривича является отзыв Н.Н. Вентцеля (заодно и сослу­живца по Министерству путей сообщения). Ни приятельствовавший с Кривичем Н. Гумилев, ни внимательнейшим образом обозревавший сотни поэтических книг, вплоть до самых ничтожных, Валерий Брюсов сборника Кривича не заме­тили или, вероятнее, сделали вид, что не заметили.

Кривича почитали за его деятельность по сохранению и публикации отцовского наследия, однако и она у чуть ближе узнававших его людей вызывала серьезные сомнения. Так, у нас нет оснований дезавуировать очень резкое мнение А.А. Ах­матовой о нем. Суждение З. Гимпелевич: «…Ахматова, рассердившись на отказ Анненского-сына передать ей лично все архивы его отца <...>, не смогла простить ему, наследнику, правомочного отказа» (с. 112), — основано на неверном чтении текста, откуда извлекаются такие суждения. Ахматова просила Кривича предоста­вить П.Н. Лукницкому материалы из архива Анненского, связанные с деятель­ностью Гумилева, для копирования, а вовсе не для их присвоения. Характерно, что верный анненскианец, человек безупречной честности и порядочности Дмитрий Сергеевич Усов описал свое впечатление от подробного знакомства с деятель­ностью Кривича середины 1920-х гг. (которой так восхищается автор статьи и комментатор) в частном письме, известном составителю (судя по ряду ссылок), так подведя итог: «Валентин Иннокентиевич Анненский — вульгаризованное внешнее повторение своего царственного фамильного прототипа; он — недостойный хранитель Кипарисового Ларца, нерадивый душеприказчик Анненского и не­удачный его сын. Но он сознает свое недостоинство, в этом, м<ожет> б<ыть>, единственное его — не оправдание, а объяснение: "это моя трагедия в отношении к Анненскому", говорит он (т.е. что он слишком мало для него сделал). Кроме того, он — единственный, через кого до нас еще доходит голос Иннокентия Анненского; в этом смысле мы должны считаться с ним — но и только в этом смысле»^[1].

Как кажется, главное здесь уловлено совершенно верно. Мы должны быть бла­годарны Кривичу за то, что он хранил и по возможности публиковал тексты Ан­ненского, написал мемуары о нем. Но нам вовсе не нужно закрывать глаза на то, что эта деятельность далеко не всегда соответствовала высоте той задачи, которую он себе поставил.

2. О СТАТЬЕ А. КЛЕША

Gay and lesbian studies распространены по всему цивилизованному миру. Однако для наших гомофобных палестин любая работа в этой области является ред­костью, почему вызывает подлинный интерес. Интерес этот, правда, может быть различным. Существует немалое количество пропагандистской литературы, ни­чем не отличающейся от пропаганды в любых других областях. Но работы по ис­тории, социологии, психологии, а особенно претворению гомосексуального опыта и гомосексуальных представлений в литературе представляются нам очень ин­тересными и важными. Это заставило прочитать напечатанную в № 117 «НЛО» статью Артура Клеша «Русский гомосексуал (1905—1938 гг.): парадоксы вос­приятия» со вниманием. К сожалению, приходится сказать, что, стараясь уйти от пропаганды, автор к науке так и не пришел, застряв где-то на полпути.

Почему это так — постараемся объяснить, исходя из критериев научности, дол­женствующих быть примененными к исследованиям в социальных и гуманитар­ных науках.

Прежде всего посмотрим на источники. Остановимся на тех, из которых автор получал свои знания о гомосексуалах в России-СССР. Среди них есть вполне на­дежные книги, но есть ряд таких, которые вызывают основательные сомнения. Так, известная маленькая книжечка Ольги Жук «Русские амазонки: История лес­бийской субкультуры в России, ХХ век» (М., 1998) никак не может быть отнесена к сколько-нибудь серьезным источникам; странно видеть в статье сведения, по­черпнутые из художественной биографии П.И. Чайковского, написанной Ниной Берберовой; horribile dictu, даже труды покойного И.С. Кона кажутся нам слиш­ком легковесными и далеко не всегда опирающимися на исторически доказанные факты. Но особый разговор — о двух авторах, работы которых активно исполь­зуются в статье А. Клеша.

Мне повезло в свое время познакомиться с С.А. Карлинским и провести почти целый день в общении с ним. Это было занимательно и интересно. Под конец он вручил мне целую стопку ксерокопий из сан-францисского гомосексуального жур­нала «Gay Sunshine». Именно на них и на их варианты и ссылается автор. Увы, эти статьи относятся к числу чисто пропагандистских сочинений и, в отличие от серьезных книг и статей покойного исследователя, никак не могут быть отнесены к числу научных. И это не только мое мнение. См., например, высказывания автора наиболее серьезного сочинения о гомосексуализме в России-СССР — Дана Хили^[2].

Второй случай настолько очевиден, что и сам автор вынужден был сказать: «Первая значительная книга о сексуальности в СССР в свете идеологических дискурсов вышла на Западе и была написана психиатром-диссидентом Михаи­лом Стерном. Несмотря на хорошую фактологическую базу, она изобилует оче­видными анахронизмами, по-видимому, связанными с идеологической установ­кой исследователя» (с. 108). В переводе на обыденный язык это должно означать, что книга никуда не годится. Михаил Штерн (именно так пишется его фамилия) из-за своей «идеологической установки» написал книгу, которая имела некото­рый успех в 1979—1980 гг., когда была издана на английском, немецком и фран­цузском языках, но потом выпала из списка надежных источников — и совер­шенно справедливо, поскольку его «фактологическая база» представляет собой не поддающуюся разложению на компоненты смесь реальных наблюдений, спле­тен, слухов, фантастических рассказов.

Но очень показательно, что А. Клеш, несмотря на свое верное суждение о хро­нологических неувязках в книге Штерна, все-таки ссылается на нее именно там, где речь идет о хронологии: «Автор пишет, что с 1917 по 1923 год в Москве, Пет­рограде, Саратове, Одессе и других городах страны проходили демонстрации, на которых обнаженные люди шли с лозунгами "Любовь! Любовь! Долой стыд!", а в Украине существовали Лиги свободной любви» (с. 103). Увы, достаточно за­глянуть в Интернет, чтобы найти свидетельства того, что общество «Долой стыд» появилось только осенью 1924 г. и просуществовало недолго. Так доверие к не­надежным источникам приводит к ошибкам.

А что же источники надежные? С ними автор предпочитает обходиться весьма вольно. Начинается, как всегда, с мелочей. Скажем, популярная книга И.С. Кона, по мнению автора, называется «Сексуальная культура в России. Клубника на березке» (с. 109), тогда как на самом деле — «Клубничка на березке. Сексуальная культура в России». Или читаем ссылку: «На с. 179 в сн. 190 [Н.М.] Солнцева ссылается на следующий архивный источник: Воспоминания М.И. Гронского (хранится, согласно ее ссылке, в: РГАЛИ. Ф. 13337. Оп. 3. Ед. хр. 45)» (с. 111). По-первых, не 179, а 106. Во-вторых, Гронского звали Иван Михайлович. Нако­нец, в РГАЛИ нет фонда 13337, а есть фонд 1337. Какая, казалось бы, мелочь! Но между тем эта небрежность оборачивается совсем не мелочью. В том месте текста, к которому сделана сноска, читаем: «Н.М. Солнцева, опираясь на воспоминания И.М. Гронского о беседе М. Бахтина и В.Д. Дувакина, утверждала, что подлинным мотивом ареста и расстрела Клюева была его гомосексуальность» (с. 111). Но ведь никаких воспоминаний Гронского о беседе Бахтина с Дувакиным нет — это пер­вое. Второе: и Бахтин, и Гронский говорили о том, что это стало причиной вы­сылки Клюева, а отнюдь не ареста и расстрела. Третье: автор не счел нужным обратить внимание на то, что в продолжении ссылки Солнцевой указано: «[Вос­поминания Гронского] опубликованы и откомментированы Н. Никё в альманахе "Минувшее". 1989. № 8. С. 139—174». Так вот на эту публикацию и надо было ссылаться, а не брать сведения из вторых рук. Ну и, наконец, самое последнее, но и самое важное: в легко отыскиваемой в Интернете (http://www.svoboda.org/content/transcript/24466199.html) передаче Радио «Свобода» В. Тольц и В. Шенталинский (знакомившийся с документами первого следствия по делу Клюева) обсуждали именно эту проблему в связи с тем, что в публикациях были купированы вопросы следователя и ответы Клюева на вопросы о гомосексуа­лизме. Так вот, Клюев действительно признавался в этом «грехе», грозившем по тогдашним законам реальным наказанием, но в постановлении Особого совеща­ния фигурировали сразу две статьи: 58-10 (политическая) и 151, за «половое сно­шение с лицами, не достигшими половой зрелости». Нам представляется, что прав был В. Тольц, доказывавший, что получилось это по небрежности следова­теля, который должен был вменить в вину поэту статью 154 — о мужеложестве. Но факт остается фактом: в этом постановлении гомосексуализм не фигурировал. Тем более это касается последнего клюевского дела, по которому он и был рас­стрелян. Там вопрос о его сексуальной ориентации не поднимался вообще.

Идем далее. В нашей книге «Михаил Кузмин: статьи и материалы» (М., 1995) на с. 154 находится большой масонский текст, а совсем не то, на что ссылается автор. А говорит он вот о чем: «Кузмин же неприязненно относился к "материа­лизму" большевиков, их сексуальной "уравниловке" и сведению любви к удовле­творению простейших потребностей, что выразилось в его эксплицитном отри­цании знаменитой формулы Коллонтай о любви как "стакане воды"» (с. 105). Ничего подобного нам заявлять не приходилось, потому что, во-первых, нам не­известно такое «эксплицитное отрицание», а во-вторых, потому что убеждены: А.М. Коллонтай не была автором формулы про «стакан воды» (известный изыс­катель К.В. Душенко установил, что намного раньше она приписывалась Жорж Санд) и, наоборот, страстно отстаивала «крылатый Эрос», то есть глубокое, оду­хотворенное чувство, в противовес «бескрылому».

Вероятно, нуждается в истолковании и еще один казус, связанный с незнанием источников. А. Клеш пишет: «За несколько лет до Октябрьской революции Алек­сандр Блок, в будущем автор поэмы "Двенадцать", для которого фигура "гряду­щего" Христа к этому времени становится ключевой, встретился с Клюевым. "Христос среди нас", — сказал Блок после этой встречи» (с. 102), — делая ссылку опять на работу Н.М. Солнцевой.

Простим автору, что он путает обстоятельства. Вовсе не после встречи произ­нес Блок эти слова, а, по воспоминаниям С.М. Городецкого, совсем в другом кон­тексте: «Своеобразное народничество Блока вскоре выразилось в его переписке с Клюевым. Одной из своих знакомых он писал в то время: "Сестра моя, Христос среди нас. Это — Николай Клюев"»^[3]. Эти две фразы были широко растиражиро­ваны, хотя основывались они на фальшивке, созданной Городецким. В 1982 г. (тридцать лет назад!) была напечатана переписка Блока с ним и с его женой А.А. Городецкой, и именно ей Блок писал: «Сереже я посылаю послание Николая Клюева, прошу Вас, возьмите его у него и прочтите, и радуйтесь, милая. Христос с Вами и Христос среди нас»^[4]. История эта достаточно подробно изложена в книге К.М. Азадовского «Жизнь Николая Клюева»^[5], без знания которой нельзя пред­ставить себе никакое более или менее точное повествование о судьбе Клюева. Од­нако автор охотно повторяет именно легенду.

Впрочем, он готов и просто придумывать недостающие подробности. Так, в статье читаем: «Многие участники гомосексуальной субкультуры с воодушевлением при­няли Октябрьскую революцию, по крайней мере в первое время после ее свершения. В их числе были Кузмин, Иванов и Клюев, который неоднократно виделся с Лени­ным и которому нравилось с ним беседовать» (с. 104). Кузмин, как это вполне точно известно, приветствовал не только Февральскую, но и Октябрьскую революцию со­всем не потому, что он был гомосексуалом, а по другим причинам. Иванов (Вячеслав, конечно) — революцию с воодушевлением не принимал. А насчет того, что Клю­ев неоднократно виделся с Лениным, — тут явственно рисуется картина: «Бывало, часто говорю ему: "Ну что, брат Ленин?" — "Да так, брат, — отвечает, бывало, — так как-то все... " Большой оригинал». Кажется, единственное, что может припомниться по данному поводу, — это письмо С.С. Гейченко (известного своей склонностью к фантазированию), сообщавшего С.И. Субботину: «Любил [Клюев] рассказывать о своих снах. Во сне бывал он и в Африке, и Голландии, Испании и Иерусалиме, встречался с Ефремом Сириным, Иоанном Богословом, В. И. Лениным»^[6].

Нужно еще? Пожалуйста. Вот снова про Клюева: «В феврале 1934 года он был арестован и под пытками признался в предательстве Советского государства и участии в антисоветской организации» (с. 111). В 1934 г. физические пытки еще были запрещены, нет ни одного свидетельства о том, что они были применены к Клюеву.

Еще? Вот и еще: «В 1926 году он [Г.В. Чичерин] встретился с Кузминым и возобновил с ним дружбу, прерванную на несколько лет после Октябрьской ре­волюции» (с. 104). Во-первых, основные сношения были прерваны значительно ранее, в 1914 г. А во-вторых, встреча в 1926 г. оказалась единственной и никакого продолжения не имела. Об этом было написано еще в 1996 г.^[7]

Сущей мелочью по сравнению с этим кажутся такие ошибки, как Струп вместо Штруп (с. 100), Мейерхоф вместо Мейендорф (с. 104), 1907 г. вместо 1906 г. (дата написания повести Л.Д. Зиновьевой-Аннибал «Тридцать три урода») (с. 101), удивительно точная дата появления журнальной публикации повести «Крылья»: 11 ноября 1906 г. (с. 100; кажется, автор решил, что № 11 и означает число), роман «Мы», объясняющий советскую ситуацию 1930-х гг., «церковь трех» как харак­теристика «церкви Мережковских», да и многое иное.

Так что лучше не будем об этом больше говорить.