AVTOBIOGRAFIЯ: Journal on Life Writing and the Representation of the Self in Russian Culture. — Padova: Padova University Press, 2012. — 289 c. Электроннаяверсия: http://www.padovauniversitypress.it/riviste/avtobiografija/.

Новый ежегодный научный журнал «Avtobiografiя» нацелен на исследо­вание русских автодокументальных текстов, которое поможет понять осо­бенности «саморепрезентации в рус­ской литературе и культуре» (с. 15) и — шире — «постичь тайну русского духа, опираясь на многообразные формы утверждения авторского "я"» (с. 17). Редакторы также обозначили цель «посредством международного диалога» преодолеть фрагментарность подходов и общую труднодоступность российских работ по этому вопросу (с. 16). Написание названия содержит некоторую информацию о предмете исследования: само слово и буква «я» показывают, что исследуется, во-пер­вых, русская культура, а во-вторых, тот ее аспект, который имеет отноше­ние к «Я». Написание русского слова латиницей с одной русской буквой отражает тот факт, что в журнале со­седствуют статьи на разных языках: русском, английском, итальянском и французском. Эксперты и редакторы — в основном итальянцы, но есть среди них и исследователи из России, им принадлежат некоторые статьи. Пер­вый номер журнала содержит материалы конференции «Отражение себя: Автобиографические формы и жанры, мемуары в русской культуре XIX— XX вв.», состоявшейся в Падуе в апреле 2012 г.

Для русской культуры подобный замысел, безусловно, нов, в мировой же практике он опробован, например, в «Европейском биографическом журнале» («European Journal of Life Writing») европейского отделения Международной биографической и ав­тобиографической ассоциации (IABA), доступном по адресу http://ejlw.eu. Редакторы «Автобиографии» К. Кривеллер и А. Гулотта предпринимают попытку встроить российский опыт исследования литературных жизнеописа­ний в достаточно развитую европейско-американскую научную систему.

Структура журнала традиционна: основное пространство номера занимают основательные и в большей или меньшей степени новаторские научные статьи, за которыми следуют разделы: «Обсуждения», «Рецензии», «Ново­сти», «Авторы».

Блок статей открывается двумя программными работами К. Кривеллер и П. Деотто. Кривеллер обращает вни­мание на большой вклад русских формалистов, в частности Г. Винокура, обосновавшего тезис о «литературном вымысле как понятии, изначально заложенном в представлении о реальности» (с. 25), что ставит под сомнение достоверность даже биографий, со­держащих документальные данные. Важной вехой в размышлении над проблемой соотношения реальности и вымысла в жанре жизнеописания — ключевой для автора статьи и для всего номера журнала — стала мысль Ю. Лотмана о биографических леген­дах, хотя в советском литературоведе­нии до конца 1980-х гг. подчеркивалась реалистическая природа автобиогра­фической и мемуарной литературы. В постсоветское время весьма актив­ным стало сотрудничество российских и западных (в особенности француз­ских) исследователей, возвращающее на родную почву некоторые забытые подходы.

В статье П. Деотто обосновывается выделение особого жанра — автобио­графии по поручению (autobiografia su commisione), в который включаются автобиографические заметки автора, сопровождающие его художественные тексты, либо рассказ литератора о себе, предназначенный для журнала или для сборника автобиографических текстов разных писателей. Собственно автобиография пишется как попытка понять себя, и понимание это форми­руется свободно в процессе осмысле­ния и переосмысления жизненного опыта. В автобиографии по поручению эта базовая интенция непременно при­водится в соответствие с уже сформированным в общественном сознании видением личности писателя. Степень такого приведения может варьироваться от полного подчинения сформиро­ванной извне модели до намеренного, стилеобразующего обострения противоречий между ней и собственным взглядом на себя. Определяющими оказываются также пожелания того, по чьему поручению пишется текст. В целом, биография по поручению всегда более конвенциональна и хронологически организована, что делает расхождение между автором и персонажем автобиографии, заложенное, заметим, уже в самом слове «автобиограф-и-я», более значительным.

Опыт написания автобиографии по поручению Д.С. Мережковским, изученный в статье А. Холикова, представляет собой наглядный пример про­тивопоставления сложившегося образа и саморепрезентативных интенций литератора. Для сборника «Русская ли­тература ХХ века (1890—1910)» под ре­дакцией С.А. Венгерова Мережковский написал автобиографический текст, целью которого было «выстроить жиз­ненный и творческий путь, исходя из субъективных представлений, а так­же — скорректировать образ, сложив­шийся в сознании современников <...>. Умело орудуя фактами <...> "забывая" одни и вспоминая другие, Мережков­ский создает парадный автопортрет» (с. 97—98) .

Степень трансформации реальности в тексте, претендующем на докумен­тальность, оказывается куда более сильной в случае Георгия Иванова — и перерастает в «конструктивный принцип поэтики» (с. 102), формируя «"гибридный текст" на рубеже авто­биографического и фикционального дискурсов» (с. 104), к которому присматривается Ф. Лаццарин. Г. Иванов, полагая, что «всяческий документ за­ведомо подложен» и «приближение возможно только через искажение» (с. 102), создает «настоящий миф о до­революционном и постреволюционном Петербурге на основе своих воспоминаний» (с. 105). Как всякий миф, этот не столько неправдив до фантастично­сти, сколько несет некую глубинную правду, только в такой форме и под­дающуюся трансляции: «Этот миф "сделан" из литературной традиции и, одновременно, точно передает внут­ренние черты эпохи и ее представите­лей» (с. 105).

Понимание творческой и когнитив­ной ценности мифа работает в прозе М. Цветаевой, традиционно воспринимаемой «как более или менее достовер­ное описание цветаевского детства или юности» (с. 167). А. Смит предлагает иной подход, основанный на обнару­жении влияния на Цветаеву одного из философских отцов модернизма: «...жанр мемуаров Цветаева восприни­мает по-бергсоновски как нечто флюидное, пытаясь в рамках этого жанра совместить разные временные пласты, представив их как часть твор­ческого эволюционного процесса, в ко­тором совмещаются события разных эпох и разных географических про­странств» (с. 169). Выстраивая слож­ный, во многом новаторский текст воспоминаний об одном человеке, Цве­таева показывает, «что многие идеи Волошина и его отношение к истории и к мифу были актуальны для литера­турного процесса русской эмиграции 1930-х годов» (с. 174).

Мифологизация субъекта, создание зазора между автором и персонажем автобиографии прослеживаются в сло­весном опыте не только писателей. В XVIII—XIX вв. широкое использова­ние дворянами в повседневной жизни французского языка как хорошо зна­комого, но неродного, причем тесно связанного с определенными и очень влиятельными литературными тра­дициями, приводило к тому, что в интимных, предназначенных для откровенного разговора с собой и исповедальности письменных жанрах про­являлись элементы имитации, игры. В статье Е. Гречаной рассматривается примечательный саморепрезентационный феномен — «французский дневник русской девушки, в котором зачастую демонстративно упраздняется зазор между жизнью и литературой» (с. 61), — путевой дневник А. Хлюстиной, самоизображение которой порождает многоплановый и куль­турно нагруженный образ, выстроенный посредством галантного стиля, не исключающего, однако, романтической искренности — «Я», которое «претен­дует на независимость и непосредст­венность» (с. 70). Личные тексты оказываются в поле художественного слова: они являют результат творчес­кого усилия, эстетической стратегии.

Подход к автобиографическому тексту вообще, независимо от индиви­дуальных характеристик и интенций пишущего, скорее как к художествен­ному, нежели документальному, пара­доксально работает в исследованиях гулаговских текстов в статьях А. Гулотты и К. Вьоле. В первой намечена видовая система, по которой в обшир­ном жанре «литературы советской репрессии» (именно так, в единст­венном числе) выделяются лагерная мемуаристика, лагерная поэзия, художественная проза. «Гулаговские воспоминания, окрашенные особыми историческими условиями, вызван­ные к жизни необходимостью показать миру реальность, спрятанную Совет­ской властью, создававшиеся в равной степени профессиональными и непро­фессиональными литераторами, составляют литературный пласт, ко­торому мало равных в мировой лите­ратуре» (с. 76). Совсем неповторимый образчик гулаговской мемуаристики рассмотрен в статье, посвященной книге Ефросинии Керсновской «На­скальная живопись» (в полном варианте вышла в Москве 2006 г. под названием «Сколько стоит человек»). Страшная история гулаговских зло­ключений зафиксирована не только в тексте, но и во множестве профессиональных, очень живых и точных рисунков, создающих уникальную перспективу для взгляда не только на историю советской сверхтравмы, но и на способ самопредставления вспоминающего: «Параллельный, можно сказать — диалогический монтаж ком­плекса "текст/рисунок" порождает фе­номен взаимного смещения различных повествовательных позиций: если текст жестко придерживается первого лица (регистр прямого свидетельства), рисунки отодвигают свидетеля на не­которое расстояние, в положение на­блюдателя, так сказать, третьего лица. Такое смещение создает стереоскопи­ческий эффект, двойную точку зрения, одновременно и внутреннюю и внешнюю» (с. 233—234). Среди новых книг, представляемых в специальном разде­ле журнала, упомянута одна, также создающая стереоскопический эффект в теме ГУЛАГа, но несколько иного свойства и на более общем уровне. В Милане в 2012 г. вышел итальянский перевод «Дневника охранника Гулага» Ивана Чистякова (в России до сих пор не изданный). Этот текст дает возмож­ность избежать «упрощенческой схемы "хорошие -s плохие"» (с. 285), что, в какой-то степени, оздоровляет исторический дискурс, часто, увы, проваливающийся в прямолинейно- однозначное толкование, идеологичес­ки удобное, но не имеющее отношения ни к науке, ни к справедливости.

Несколько особняком в номере стоят статьи Н. Родигиной и Т. Са­буровой, поскольку разворачивают социокультурный подход и сосредо­точиваются не на индивидуальных литературно-игровых практиках, а на «характерных способах саморепрезентации через коллективное "мы" (семья, сословие, поколения, идеологические сообщества)» (с. 121). Как типичная отмечается «установка на подлинность изложения своего жизненного пути» (с. 125), в поле социального само­определения «одним из ключевых идентификационных символов рус­ских интеллектуалов» в XIX в. стано­вится понятие «поколение» (с. 127), объединяющее представителей разных сословных, профессиональных и гендерных групп. Понятие «поколение» — продукт коллективного сознания, но вклад отдельных личностей в его фор­мирование зачастую значителен и оче­виден: так, «А.В. Амфитеатров сыграл особую роль в формировании образа поколения "восьмидесятников" (ро­ман "Восьмидесятники", а также мно­гочисленные статьи и воспоминания)» (с. 148).

Обратный вектор — влияние кол­лективной памяти на индивидуальную автобиографическую позицию — оказывается в центре внимания Р. Вассены, причем в общем русле журнала — в контексте литературности саморепрезентационных стратегий. «В отли­чие от многих своих современников, Достоевский никогда не писал воспоминаний или автобиографии» (с. 211), предпочтя форму дневника, причем «дневника фиктивного», «не документа, но художественного произведения, в котором автобиографическое письмо и вымышленное повествование пере­плетаются» (с. 213). Однако «в своих размышлениях о морали, социуме и политике» автор «Дневника писателя» стремился избавиться «от любых подо­зрений в вымысле», и средством для этого стал «автобиографический элемент, и в особенности обращение к воспоминаниям» (с. 215). Так, детские воспоминания писателя нацелены на «ассоциацию мотивов детства, родины и православия: личное само­сознание автора формируется через осознание коллективной идентичнос­ти — русской...» (с. 217).

В разделе «Обсуждения» помещены три весьма разнородных текста. На­полненный личными впечатлениями отклик М. Балиной на книгу воспо­минаний В. Смехова «Та Таганка» полностью свободен от академизма, в целом характерного для этого жур­нала. Видимо, именно эта свобода обусловливает некоторую наивность интонации: «Мемуаристика оказыва­ется в сегодняшней ситуации лучшим реализмом и тем самым замещает от­сутствие убедительных реалистичес­ких произведений» (с. 242).

Исследование переписки Л. Тол­стого и В. Черткова 1883—1910 гг., предпринятое Р. Де Джорджи, можно скорее назвать описательно-справочным, нежели полемическим, поскольку вопрос неоднозначного восприятия толстовского духовного наследия, осо­бенно заметного в России в наши дни, здесь не затронут.

Рецензия М.К. Ферро на книгу Ю. Зарецкого «История субъективно­сти. Древняя Русь» (М., 2010) также скорее имеет цель информационную, а не проблемного обсуждения выводов исследователя, основывающихся на анализе автобиографических текстов XII—XVII вв. Ферро стремится пока­зать западному читателю значимость размышлений Зарецкого, поскольку «густая сеть интерпретаций, представ­ленная автором, становится ценным интеллектуальным инструментом, по­могающим проследить рождение и раз­витие индивидуального самосознания в Европе» (с. 269).

В разделах «Книги» и «Новости» наибольший интерес, пожалуй, пред­ставляет информация о вышедшей на французском языке книге С. Гарциано «Автобиографическая поэтика Влади­мира Набокова в контексте русской и западной культур» (Лион, 2012), из которой, правда, не совсем ясно, насколько там нашла отражение ради­кальная склонность Набокова к реали­зации мифологизирующих потенциалов автобиографии.

Журнал производит впечатление основательного научного проекта, в нем ведется работа на довольно об­ширном фактическом материале. Из­учение способов говорить о себе — продуктивный путь восприятия куль­туры, общества и личности, понимание потенциала этого пути дает примечательные результаты. Усиленное внимание к литературности саморепрезентации не мешает ее адекватному восприятию, напротив — делает его более трезвым и многогранным, обеспечивая защиту от иллюзии безусловной правдивости высказывания о себе. Некоторая предметная разбросанность содержания журнала воспринимается не как эклектизм, но как разметка дальнейших маршрутов исследования. Заявленная во «Введении» стратегия сочетания «традиционных критичес­ких подходов» и «новых концепций, основанных на национальных и транс­национальных перспективах», работа­ет в журнале, пока — с преобладанием традиционности.

Г. Заломкина