Юбилейные ХХ Лотмановские чтения впервые прошли в Санкт-Петербурге, и, кажется, в этом было больше объективной исторической справедливости, чем случайного стечения обстоятельств. «Именные» чтения рано или поздно должны были вернуться в родной город Ю.М. Лотмана, пусть даже его alma mater, университетский филфак, переживает нынче не лучшие времена.

На этот раз чтения «принимал» факультет истории искусств Европейского университета в Санкт-Петербурге, что и предопределило их тематику: речь шла об иконографии фольклора и литературы, о связи между словом и изображением, знаком вербальным и знаком иконическим. Организаторы сознательно не разби­вали доклады на секции, и впервые за двадцатилетнюю историю Лотмановских чтений мы получили в хорошем смысле «семиотическую» конференцию: исто­рики литературы, искусствоведы, антропологи и медиевисты сообща рассуждали о культурных и языковых механизмах, о природе знака и соотношениях между текстами разного порядка.

Тем не менее композиционно Чтения были разделены на три части — по ко­личеству дней: в первый день, 21 декабря, речь шла о XVIII и XIX столетиях, вто­рой был отдан медиевистам и антропологам, в третий и последний день, 23 де­кабря, говорили о веке ХХ, о типологиях и о «смысле экфрасиса». Так сложилось, что последний день стал «теоретическим» и собрал в себе некие «итоговые до­стижения отрасли». Но обо всем по порядку.

Открыл конференцию доклад Марии Сморжевских-Смирновой (Таллиннский университет) « Слово и образ в "военных" проповедях Стефана Яворского». Доклад­чица задалась целью пересмотреть распространенное представление о проповедях Яворского как «отвлеченных от реальности» и показать их непосредственную связь с историческими реалиями. Указав на источники некоторых тем и концеп­тов, она прокомментировала их, исходя из контекста победных торжеств, не­отъемлемой частью которых являлись «Слова» Яворского. Коль скоро проповеди служили преамбулой к фейерверкам, использованные в них «отвлеченные сим­волы» (такие как «сеяние слезное» и «жатва радостная») были закреплены в изображениях и отсылали к истории побед и поражений.

Ксения Бордэриу (Университет Новая Сорбонна Париж-III / РГГУ) говорила об истории костюма в екатерининскую эпоху («Костюм двора Екатерины II, или Сколько рукавов у русского платья?»). Материалом для доклада стали многочис­ленные изображения императрицы (прежде всего, эрмитажный «Портрет Екате­рины II в шугае и в кокошнике» работы В. Эриксена) и придворных в «русском платье», описания русского платья из записок иностранных путешественников в России и документы из архива знаменитой парижской модистки Розы Бертен. Докладчица убедительно продемонстрировала, что «русское платье» было идео­логическим знаком, что «русскость» была более в названии, чем в стиле, детали его, как правило, восходили к европейской моде прошлых веков, а интерпре­тировались они в зависимости от политической конъюнктуры: традиционная «роба» называлась «сарафаном», а три слоя юбок едва ли не призваны были на­мекать на три раздела Польши.

Григорий Каганов (ЕУ СПб) говорил, главным образом, о масонах, поводом же на этот раз стал ансамбль Биржи (« Стрелка Васильевского острова и Харам-аш-Шариф в Иерусалиме»). Создававший его «безвестный архитектор» (Тома де Томон), по версии докладчика, получил этот заказ исключительно благодаря масон­ским связям — через одну из венских лож. Смыслы, которые Тома де Томон вложил в архитектурные конструкции и пропорции (равно как и в нарушение пропорций) комплекса Стрелки, были адресованы «каменщикам» и «посвящен­ным». Изумление слушателей, которые, как уверял докладчик, единожды попав на стрелку Васильевского острова, окажутся связаны с ней навсегда, довершило сообщение о том, что входивший в ту же самую ложу Моцарт был «приговорен и умерщвлен» ее членами за разглашение им в опере «Волшебная флейта» страш­ной тайны масонских трехзвучий.

Инна Булкина (УЦКД, Киев / Тартуский университет) назвала свой доклад цитатой из Батюшкова («Прогулка в Академию художеств») и проследила неко­торые «живописные» мотивы в русской литературной критике первой половины XIX века. Русские критики того времени уверенно апеллировали к исторической и жанровой живописи, а русские авторы — от Карамзина и Жуковского до Кю­хельбекера и Белинского — ориентировались на иерархии родов искусства, предложенные Винкельманом, и на «Видение Рафаэля» Вакенродера. Докладчица сосредоточилась не столько на «русском теньеризме» (Булгарин, Нарежный), но на «поэзии действительности», на литературных аналогах «малых голландцев» — поэмах Баратынского и романах Гончарова, а также на оппозициях «чистому гению» Жуковского — эротических коннотациях Рафаэлевой мадонны.

Доклад Екатерины Ляминой (НИУ ВШЭ) «Невизуальное как визуальное в нарративе "Повестей Белкина"» представлял собой тонкий и подробный анализ «Выст­рела» с точки зрения механизмов фикциональности: в центре повествования было «словесное изображение», создание «таинственного» словесного портрета и введе­ние героя через неочевидное называние.

Наталия Мазур (ЕУ СПб / ИВГИ РГГУ) в докладе «Арапский и другие пушкинские профили» предложила новый инструмент для исследования пушкинских рисунков — знаменитое в свое время пособие Фрэнсиса Гроуза «Rules for Drawing Caricatures» (1788). Докладчица показала, что популярные учебники рисования, пособия по физиогномике и физионотрасы могут дать гораздо более убедитель­ный контекст для интерпретации рисунков поэта, чем адресные атрибуции, и в заключение вслед за Ю.М. Лотманом призвала отказаться от ложной презумпции наличия у всех пушкинских рисунков реальных прототипов и ориентироваться на психологию рисовальщика и визуальную культуру эпохи.

Вечернее заседание открыл Илья Дороченков (ЕУ СПб / Академия художеств имени И.Е. Репина) докладом «Роковой портрет. Об одном мотиве романтической литературы». Фактически речь шла о «приключениях литературного мо­тива» от трактата Альберти до наших дней, о функциях «рокового портрета» в го­тических романах и их позднейшем пародировании, об «оживающем портрете», «убивающем портрете» и т.д. Завершался этот доклад эффектным примером из «Анны Карениной»: Левин рассматривает портрет Анны, который внезапно «оживает»: героиня выходит из-за трельяжа — едва ли не зеркального.

Ольга Бойцова (журнал «Антропологический форум», Санкт-Петербург) про­должила тему, описав один из распространенных сюжетов городской мифологии 1990-х годов («К сюжету о портретах-убийцах в современном фольклоре») — представление о том, что фотографы-сатанисты наводят на людей порчу, подкладывая под профессиональные снимки фотографии уродливых и / или больных людей. В ходе обсуждения было указано на множество параллелей к этому по­верью, а В.Ф. Лурье предложил его рациональное объяснение: при изготовлении недорогих бумажных рамок под картонку для плотности, в самом деле, подкладываются испорченные снимки.

Анна Некрылова (РИИИ СПб) в докладе «Сказка на сцене: к проблеме визуа­лизации фольклорного текста» задалась проблемой слишком вольной интерпрета­ции традиционной сказки в современном театре, разрушающей основы сказочного сюжета и сказочной поэтики: новые постановки много ближе к компьютерным играм, чем к традиционному фольклору. В ходе полемики С.Ю. Неклюдов утешил собравшихся сообщением о том, что сказочные формульные зачины прочно живут в сознании современных детей.

Раиса Кирсанова (ГИИ, Москва) вновь вернула слушателей к истории ко­стюма, проследив долгую историю цилиндра («История шляпы, которую Свидригайлов снял и поставил на пол») — его семиотику и прагматику, идеологические коннотации, связь с культурой квакеров и т.д. Сходство между цилиндром и клеенчатым картузом русского извозчика-«ваньки», на которое указал в ходе по­лемики Р.Г. Григорьев, докладчица назвала сугубо внешним и поверхностным, посвятив аудиторию в секреты чрезвычайно трудоемкой и дорогостоящей техно­логии изготовления цилиндра из бобрового пуха.

День закончился докладом Светланы Евдокимовой (Университет Браун, США) « Слово как знак пустоты: эстетика Федора Карамазова». Основным ис­следовательским инструментом стал здесь симулякр Платона, переосмысленный Делёзом и Бодрийяром и в очередной раз доказавший свою универсальную при­менимость к анализу любого произведения. Обещанной в заглавии словесной «пустоты» было много, изображение отсутствовало.

Второй день Чтений открыл Сергей Иванов (Институт славяноведения РАН / ИВГИ РГГУ / СПбГУ) докладом об античных статуях и монетах («Имя императора на его изображении: от античности к Византии»). Сложные отношения субъектности-объектности зачастую определяются падежными формами имени императора в надписях на статуях или поворотом головы на монетах. О соотне­сении имени и изображения на древних английских монетах и печатях говори­лось в докладе Анны Литвиной (НИУ ВШЭ) и Федора Успенского (ИВГИ РГГУ / НИУ ВШЭ) «Rexludens. Ономастические шарады средневековых государей». Уче­ные убедительно продемонстрировали, как архаические представления сохра­няются в антропонимических рефлексиях, как изображения шифруют имена и почему на староанглийских монетах выгравирована римская волчица. С этим докладом замечательным образом рифмовался «археологический» сюжет Алексея Гиппиуса (ИВГИ РГГУ / НИУ ВШЭ), представившего доклад «Изображение слов в эпиграфике Софии Новгородской». Речь вновь шла об игровых отношениях между словом и изображением, об именных монограммах и иллюстрированных инскриптах. Поверхностью для этих архаических упражнений в письме служила стена Новгородской Софии, и докладчик вначале сравнил ее с печкой из «Белой гвардии», предположив, что прагматика надписей была именно такова. В ходе об­суждения возникло другое ключевое слово — фейсбук: иными словами, суть такого рода «писем на стене» была ближе к социальной коммуникации, нежели к молитвенному самовыражению.

Среди новгородских граффити были также изображения животных, а удиви­тельно похожий на жирафа жеравь оказался журавлем. «Звериную» тему подхва­тил доклад Жанетты Бентон (Университет Пейса, Нью-Йорк / ЕУ СПб) о сред­невековых бестиариях, о соединении реального и фантастического в «звериной» иконографии, символике цвета и мистических животных (« Средневековые бестиарии: Сходство и несоответствие информации в тексте и в изображении»). Судя по разнообразию версий, самым «невероятным» зверем для создателей бестиариев был крокодил: его изображали голубым и розовым, похожим на цаплю, со сло­новьим хоботом, с рогами и т.д., и что самое любопытное — изображения эти за­частую очень далеко отстояли от текста, который они сопровождали.

Дмитрий Антонов (ИАИ РГГУ) посвятил свой доклад иконографии Иуды Ис­кариота («Иуда Искариот как "сын дьявола": кочующие мотивы в древнерусской иконографии, книжности и фольклоре»). Основным мотивом персонификации Иуды стало «отчаяние» (Иуда-удавленник), знаком его «выделения» — мешочек с деньгами, а едва ли не самым популярным сюжетом — изображение Иуды на коленях у дьявола. Напоследок докладчик продемонстрировал поздний лубок, где именно в этой позиции — «на коленях у дьявола» — изображен отлученный от церкви Лев Толстой.

Ольга Христофорова (ЦТСФ РГГУ) сделала отправной точкой для своего док­лада одну из иллюстраций к древнерусским спискам «Слова о ядении» (« "Слово о ядении" прп. Нифонта Констанцского в книжной, лубочной и устной традиции: трансформации образов видения и визионера»). Текст и рисунок, по мысли до­кладчицы, послужили источниками для многочисленных запретов, связанных с трапезой как в древнерусском быту, так и в обиходе современных старообряд­цев, никогда не оставляющих посуду неприкрытой — чтобы в нее не гадили бесы.

Юрий Березкин (МАЭ РАН / ЕУ СПб) рассказывал о кровожадных обыча­ях индейцев северного побережья Перу («Иконография культуры мочика (I— VIII вв. н.э.) и перуанские тексты XVI—XX вв.»). Иные модели («бунт вещей» и в особенности похождения Солнца и Луны) обнаружили связь с подобного рода верованиями обитателей Дальнего Востока.

Сергей Неклюдов (ЦТСФ РГГУ) говорил о монгольских меморатах, так или иначе повествующих о встречах с духами («"Девушка в зеленом дэли на белом верб­люде... ": стратегии конструирования образа в монгольских поверьях»). «Духовидческих» меморатов у монголов гораздо меньше, чем у русских, большинство из них — пересказы чужих пересказов и галлюцинаций, но текст, давший заглавие докладу, — ни то, ни другое, это предание особого рода, связанное с определенной местностью, и по сути — ассоциативное фантазирование.

Елена Левкиевская (Институт славяноведения РАН) комментировала славян­ские мемораты об оборотнях («Антикинематографичность славянской демонологии: изображение мифологического персонажа в быличке»), в которых, как правило, отсутствует описание превращения как такового. Главный вопрос славянского мифологического нарратива: «Что такое X?», а не: «Каким образом X превра­тился в Y?» Александра Ипполитова (ГРЦРФ, Москва) продемонстрировала сложный характер связи между словом и изображением в травнике («Слово и изображение в лицевом травнике конца XVIII в.»). Инна Веселова (СПбГУ) исследовала природу росписи прялок и украшения вязаных рукавиц («Визуализация порядка: мезенские орнаменты»). Докладчица, по собственному признанию, предполагала раскрыть «прагматику» визуального высказывания, в процессе об­суждения и с помощью присутствующих ей это отчасти удалось: возможно, изна­чальная прагматика заключалась в «гендерном» обмене подарками — мужчина дарил женщине прялку, а та ему — рукавицы.

Мария Пироговская (ЕУ СПб) оживила собрание, напомнив о микояновском шедевре, занимавшем видное место в жизни большинства присутствовавших («Театр изобилия: "Книга о вкусной и здоровой пище" и советское гастрономиче­ское барокко»). Докладчица предположила, что пышные иллюстрации на форза­цах этой книги, демонстрирующие невиданное изобилие самых различных блюд, повлияли на русскую практику «перегруженного» стола, на котором к закускам присоединяются горячие блюда. Альтернативные объяснения этой практики были предложены в ходе пространной дискуссии: Е.Н. Грачева указала на ее ре­альный прототип — богатый пасхальный стол, О.А. Лекманов напомнил о тради­ции грузинского застолья, а Н.Н. Мазур предложила прагматическое объяснение: закуски остаются на столе «под водку».

Мария Морозова (ЕУ СПб) в докладе «Скаутская икона цесаревича Алексея» исследовала ритуальные и ситуативные контексты соответствующего изображения в культуре современных русских и американских скаутов. Е.Е. Левкиевская напом­нила докладчице об исторических основаниях для связи между царевичем Алек­сеем и скаутским движением: наследник играл заметную роль в движении «по­тешных», русском аналоге скаутских организаций. Михаил Алексеевский (ГРЦРФ, Москва) в докладе « "Это Галич, детка!": локальный текст города в визуальных интернет-мемах» продемонстрировал практики визуальной репрезентации го­родской идентичности в сетевом комьюнити. Большинство участников по понят­ным поколенческим причинам готовились услышать нечто об Александре Галиче, но надежды не оправдались: похоже, что сетевой фольклор питается современ­ной визуальной культурой в гораздо большей степени, чем культовыми текстами прошлых лет.

День третий и последний при рекордном стечении народа открылся докладом Нины Брагинской (ИВГИ РГГУ) «Смысл экфрасиса и смысл его изучения». Имен­но Нина Брагинская три десятилетия назад ввела экфрасис в центр культурных исследований, и здесь она фактически подвела итог многолетних штудий, напом­нив о том, как в середине ХХ века соответствующий термин «был извлечен из риторической теории и ввергнут в историю литературы», как впоследствии все более расширялся круг его объектов (вплоть до появления «музыкального экфрасиса»), как его «размытость» помешала созданию четкой типологии или типоло­гической теории описаний. Брагинская конспективно попыталась сделать это ближе к концу своего доклада, во-первых, отделив объекты экфрасиса от просто- вещей, подлежащих описанию (таких вещей тьмы, в качестве примера была приведена «Советская товарная энциклопедия»). Затем были определены про­дуктивные пути изучения и различения описаний (через перечисление, через раз­вернутое сравнение и т.д.) и намечены попытки соотнести описания по их ти­пологии («С чем коррелирует описание людей в пальто: с описанием кладбища или с описанием чернильных приборов?»). В завершение доклада Брагинская предложила краткую типологию экфрасисов (самостоятельные / встроенные в текст; монологические / диалогические; одиночные / серийные; поэтические / прозаические).

Борис Успенский (ИВГИ РГГУ / НИУ ВШЭ) в докладе «Идеография слова у Казимира Малевича» продолжил эту теоретическую линию. Отталкиваясь от введенного Лессингом противопоставления временных (литература) и простран­ственных (живопись) искусств, он постулировал тезис о том, что словесные приемы, как то метафора, в живописи крайне редки. Тем интереснее художествен­ная практика Малевича, систематически использовавшего именно такие приемы. В «Черном квадрате» изображение совпадает с названием; языковые метафоры «материализованы» в «Красной коннице» и в «Жнецах», где реализуется язы­ковая идиома «борода лопатой»; наконец, «Авиатор» читается как ребус, — рыба- пила отсылает к распространенному сравнению дирижаблей и самолетов со стальными рыбами.

Наталия Злыднева (ИМК МГУ / ГИИ) попыталась выявить подобного поряд­ка словесные приемы в живописи Михаила Ларионова («Формы слова в живописном цикле Михаила Ларионова "Времена года"»), соположив «Лето» с архаиче­скими изображениями богинь плодородия, «Весну» — с сюжетом изгнания из рая (И.А. Доронченков в полемике обратил внимание на то, что в этом «сезонном» сю­жете изображено цветущее дерево, лишенное плодов познания добра и зла), а «Счастливую осень» — со стихами самого Ларионова, Хлебникова и Анны Альчук.

Отправной точкой для доклада Илоны Светликовой (РИИИ) «Герб Аблеуховых» стало геральдическое изображение рыцаря, пронзаемого единорогом, в «Пе­тербурге» Андрея Белого. От контекстов этого изображения докладчица перешла к исследованию причин неприятия гуманизма, индивидуализма и Возрождения Белым и Блоком (первый, как ему было свойственно, соединял критические выпа­ды с готовностью к самообличению, а второй в «Возмездии» прямо назвал возрожденческий гуманизм предтечей современного оружия массового уничтожения).

Роман Тименчик (Иерусалимский университет) вновь заговорил о типологии экфрасиса, на этот раз стихового («Еще раз о русском стиховом экфрасисе»). Вводя публику в «словесную пинакотеку» Серебряного века, Тименчик рассказал о возможной связи между «Венецией» А. Экстер и «граненым воздухом» мандельштамовской «Венеции», о популярном в журналах начала века жанре «сти­хов к картине» — как серьезных, так и пародийных, о поэтическом сюжете «вы­хода из музея» и т.д. В конце доклада Тименчик предложил метафорическую типологию Bildgedichte: «мечту художника не выразить словами»; «дух мелочей прелестных и воздушных»; «и я вокруг себя гляжу» или «как на картине Айва­зовского» и, наконец, классическое гётевское «Dahin! Dahin!».

Доклад ОлегаЛекманова (НИУ ВШЭ / МГУ / РГГУ) назывался «О живопис­ных подтекстах стихотворения Гумилева "Фра Беато Анджелико"». Докладчик предположил, что в своих итальянских путешествиях Гумилев пользовался по­пулярными путеводителями, именно они и должны стать источниками для ком­ментариев. В своем прочтении Фра Беато Анджелико Гумилев, по мнению Лекманова, совпадает с популярными в тот момент теориями Джона Рёскина, известными ему, скорее всего, по статьям Александра Бенуа.

Последнее заседание началось с двух докладов о Мандельштаме. Георгий Левинтон (ЕУ СПб) представил доклад «О некоторых живописных подтекстах Мандельштама, или Чурлёнис и русская постсимволистская поэзия». В случае Мандельштама, предупредил он, посредником между живописным источником и текстом чаще всего служит Теофиль Готье, что, впрочем, неприменимо к Чурлёнису, в работах которого докладчик обнаружил иконографические параллели к мандельштамовским образам «черного солнца», мира-яблока, укола последней звезды и дня-вола, проснувшегося в соломе, и т.д.

Евгений Сошкин (Еврейский университет в Иерусалиме) говорил о визуальных подтекстах «Стихов о Неизвестном солдате» Мандельштама, попытавшись в «птичьем копье Дон Кихота» найти указание на герб Шекспира. Отталкиваясь от давних и недавних находок О. Ронена, М. Гаспарова и Ф. Успенского, доклад­чик стал выстраивать замысловатый узор собственного комментария, но не до­бавил ясности темному тексту. В последовавшей за этим докладом полемике мандельштамоведы «с последней прямотой» принялись выяснять, что предпоч­тительнее: объяснение сложного через простое, служащее прояснению темного текста (О.А. Лекманов), или отказ от «пошлости» простого смысла (Е. Сошкин).

Станислав Савицкий (Смольный колледж / РИИИ) в докладе «Прогулка по Петергофу в 1936 г.» ) чередовал фрагменты из музыкальной комедии Якова Уринова «Интриган, или Сладчайший полет» (1935, фильм о нерадивом летчике с петергофской летной базы, который восстановил свою репутацию в глазах товари­щей и любимой девушки, вылетев на поиски жеребца по кличке Интриган; фильм на экраны выпущен не был — скорее всего, за полной абсурдностью сюжета) с цитатами из статей рабкоров о нищенском быте в петергофских домах отдыха середины 1930-х и с размышлениями о смерти в эссе Лидии Гинзбург «Мысль, описавшая круг». Мозаика из визуальных и вербальных цитат замечательно пе­редавала ощущение макабрического сталинского «веселья».

Последние доклады конференции были посвящены иллюстрациям. Анна Сенькина (РНБ СПб) в докладе «"Грачи прилетели"и "Прилетели грачи": карти­ны русских художников в книгах для чтения XIX—XX вв.» проанализировала ви­зуальный ряд в хрестоматиях для детского чтения. Фактически речь шла о школь­ном каноне русской живописи, подчас самодовлеющем, а подчас и диктующем выбор текстов. Так, например, кольцовская «Песнь пахаря» во множестве русских хрестоматий иллюстрировалась картиной Репина «Толстой на пашне», а попу­лярнейшая картина Саврасова «Грачи прилетели» сформировала вокруг себя устойчивый набор текстов, успешно переживший все политические катаклизмы первой половины ХХ века.

Елена Рабинович (ИВГИ РГГУ), сообразуясь с окончанием Чтений и общей усталостью, в свободном «застольном» жанре говорила о природе советской массо­вой иллюстрации (доклад «Тиран Критий и девушка, жующая травинку»). Док­ладчица начала с рисунка С. Красаускаса, ставшего логотипом журнала «Юность»: жующая травинку девушка, слегка похожая на Марину Влади, могла интерпрети­роваться как «муза» авторов журнала или как его читательница. Похожие образы «девушки с травинкой», заполонившие поэтические сборники 1970-х годов, не вхо­дили в явное противоречие с их содержанием — т.е. не мешали и не помогали вос­приятию текста. Зато иллюстрации к повести Стругацких «Трудно быть богом», где смуглый брюнет Румата изображен блондином, или к «Трем мушкетерам», на которых черноволосый гасконец предстает светлым шатеном, не похожим ни на кого — даже на Михаила Боярского, стали для докладчицы свидетельством принципиальной «недоговороспособности» homo soveticus вообще и иллюстраторов массовых изданий в частности. От отчаяния аудиторию спас С.Ю. Неклюдов, вос­становивший связь между словом и изображением, по крайней мере в случае «девушки, жующей травинку»: фрагментарно процитированная им нецензурная частушка, заканчивавшаяся строкой «А она травиночку жует», идеально соответ­ствовала двусмысленной стилистике журнала «Юность».