Год юбилеев, по определению, должен быть богат на юбилейные мероприятия — и 2012-й в этом смысле выдался «урожайным». Юбилей Отечественной войны вызвал целый ряд региональных и общероссийских проектов, призванных осмыс­лить феномен войны в русской культуре. Однако в наибольшей степени исследо­ватели (в первую очередь филологи) обращались к формам культурной рефлек­сии, к тому, как формализовался исторический опыт, как был запечатлен и трансформирован. В блоке материалов, опубликованном недавно в № 118 «НЛО», рассматривалась мифологизация войны, а в книге, изданной в Твери (Война 1812 года и концепт «отечество»: Из истории осмысления государственной и нацио­нальной идентичности России. Тверь: СФК-офис, 2012), исследовались концеп­туализация военных событий, формирование идеи Отечественной войны.

Конференция, проводившаяся в Пушкинском Доме при финансовой под­держке Российской академии наук, позволила реализовать иные варианты раз­вития темы — думается, не менее важные. Сам по себе проект, сочетающий «ре­альное» и «легендарное», кажется, должен был сводиться к исследованию механизмов репрезентации исторического бытия. Но...

В открывающем конференцию вступительном слове С.А. Фомичев (ИРЛИ, Санкт-Петербург) высказал целый ряд методологических суждений и попутно объяснил, как возникла идея конференции. Изначально тема представляла собой опыт исторического среза «Русская литература в 1812 году», собственно, подобные экскурсы не столь уже новы, конференции, посвященные литературе определен­ного года / эпохи, различаются зачастую лишь некоторыми условными тематичес­кими указаниями. Материал «литературы 1812-го года» огромен; но возможна ли его адекватная филологическая характеристика? Синхронный анализ показывает «неготовность» литературы к отражению такого эпохального события, неспособ­ность авторов «справиться с материалом». Примитивность и условность текстов очевидна при фронтальном просмотре того же сборника, посвященного «незаб­венному 1812-му» (к этому возвращались и другие докладчики). Первоначально «героическая тема» раскрывалась в самых незанимательных ракурсах. И здесь С.А. Фомичев обратился к более позднему материалу, позволяющему представить всю сложность проблемы. Сюжет пьесы Грибоедова о 1812-м годе позволяет охва­тить все варианты разработки темы. Либо перед нами трагедия — а значит, про­изведение о прошлом, о героическом событии, для постижения которого необхо­дима немалая временная дистанция, либо материала для трагедии нет — а значит, нет и произведения, есть только «наброски» и «подступы». В первом случае мы должны рассматривать лишь более поздний по отношению к 1812-му году мате­риал, во втором — следует обращаться к тем «частично материализовавшимся» ху­дожественным опытам, которые нам дает литературная ситуация военных лет.

Рассуждения докладчика продемонстрировали существенные расхождения, имевшиеся у организаторов конференции: «исторический материал» столкнулся с «мифом». Доклад М.В. Загидуллиной (Челябинский государственный универ­ситет), в основе которого лежали концепции К.Г. Юнга и А.Ф. Лосева, содержал культурологическую характеристику феномена «последней войны». Для первой половины XIX столетия роль такой войны играла война Отечественная. Формы мемореализации и «сохранения опыта» в данном случае сводились к упрощению исторической реальности, что само по себе легко объяснимо. Размышления о во­енной мифологии и мифе о войне вызвали некоторое раздражение у части ауди­тории; один из докладчиков отказался признавать мифом «последнюю войну» нашей эпохи, Великую Отечественную, указывая на «уважение к памяти пред­ков». Бурные дискуссии подтвердили: представление о соотношении реалий и легенд в истории (применительно к филологическому материалу) сложилось да­леко не у всех. Вместе с тем, как показали следующие доклады, непреодолимых границ между «историей» и «мифом» нет, а сам процесс совмещения и преобра­жения двух указанных категорий очень интересен и может быть раскрыт как на предельно конкретном, «документальном» материале, так и в форме весьма мас­штабных филологических реконструкций.

Но обратимся к первой группе докладов. Ю.М. Пирютко (Государственный музей городской скульптуры, Санкт-Петербург), доклад которого был посвящен могилам героев 1812 года в Некрополе Александро-Невской лавры, на примере истории нескольких памятников показал, каковы основные направления вос­произведения памяти о войне. Среди надгробий выделялись примитивные (в ко­торых все подчинено лишь одной условной идее) и переусложненные (здесь сме­шивались религиозные, национальные, исторические коннотации; упоминания о конкретных событиях причудливо сочетались, в итоге памятник становился за­нятным ребусом, на разгадывание которого требовалось немалое время).

Сходные загадки предоставляют в распоряжение литературоведов тексты Де­ниса Давыдова. Н.А. Хохлова (ИРЛИ, Санкт-Петербург) посвятила свое сообще­ние элегии «Бородинское поле». Философская медитация оказывается предельно конкретным текстом, посвященным локализуемым событиям; «кости соратника и друга» на поле — не метафора, а опять же предметная деталь, которую можно откомментировать, обратившись к переписке Давыдова, в частности к письмам П.Д. Киселеву. В докладе И.В. Кощиенко (ИРЛИ, Санкт-Петербург) была рекон­струирована история создания «Опыта теории партизанского действия» Давыдо­ва. Теоретический труд был задуман сразу после войны и основывался на собст­венном партизанском опыте писателя. Однако к началу 1820-х годов, исправляя «слог» сочинения, Давыдов приходит к выводу о необходимости более общей и краткой работы. Теоретизация военного опыта приводит к отчуждению от собст­венных впечатлений; последняя редакция сочинения Давыдова настолько от­личалась от первых трех, что автор не хотел публиковать ее под тем же заглавием.

Иной процесс переосмысления военных впечатлений обнаруживается в твор­честве Ф.Н. Глинки; доклад С.А. Васильевой (Тверской государственный универ­ситет) основывался на неизвестных ранее материалах из фонда писателя. От ре­альных лиц и событий Глинка со временем все чаще обращается к «высшим сферам»; их вторжение изменяет даже восприятие событий, в которых он лично участвовал, — обычный маневр становится чудом, а утренняя молитва изменяет едва ли не весь ход войны.

Отличительной особенностью конференции был весьма обширный блок до­кладов, посвященных искусствоведческой проблематике; наличие значительного материала позволило перевести осмысление «реалий» в иные художественные плоскости. Если, к примеру, доклад С.В. Фролова (Санкт-Петербургская госу­дарственная консерватория) был посвящен детским впечатлениям М.И. Глинки, оказавшим гипотетическое влияние на его творчество, то Н.А. Рыжкова (Госу­дарственный институт искусствознания, Москва) представила вполне реальную музыкальную летопись Отечественной войны: произведения, создававшиеся на злобу дня, не отличались высоким качеством, однако представляют огромный ин­терес для исследователя. Изменение музыкальных кодов могло происходить с не­бывалой скоростью: так, песнь во славу Витгенштейна в одночасье стала гимном императору, а «Марсельеза» травестировалась в балаганный псевдофранцузский напев. Музыка в докладе была представлена как общеевропейский язык, более чуткий и гибкий, чем язык литературы: запечатленные в музыке образы оказы­вались актуальнее литературных. Так что тема «Русская музыка в 1812 году» могла бы составить основу для целой монографии; одни лишь «звуковые пре­ображения» пожара Москвы стали бы в этой монографии обширной главой.

В.А. Харламова (Государственная театральная библиотека, Санкт-Петербург) представила переиздание книги В.Н. Всеволодского-Гернгросса «Театр в России в эпоху Отечественной войны» (СПб., 2012). В докладе развивалась идея, наме­ченная, но не до конца реализованная в книге: мифологизация исторических со­бытий на сцене была связана с выбором одной из моделей интерпретации, обо­значенных докладчицей как «переживание» и «перечувствование». Недавние события «приближаются» либо к актеру, либо к зрителю; в зависимости от этого возможна та или иная их трансформация.

В докладе А.А. Россомахина и В.М. Успенского (Европейский университет в Санкт-Петербурге; Государственный Эрмитаж) рассматривались английские политические гравюры, в которых наполеоновское нашествие изображалось с по­мощью нескольких весьма тривиальных символов: русские медведи, русские ка­заки и, конечно, русский мороз предсказуемо торжествуют. Изобилие материалов позволило подготовить целый альбом такого рода карикатур; однако осмысление причин отбора символических фигур и сюжетов еще предстоит.

Теперь можно перейти и к докладам, в которых возобладали попытки осмысле­ния не «локальных», а «глобальных» закономерностей в соотношениях реалий и легенд. Так, В.А. Доманский (Институт бизнес-коммуникаций, Санкт-Петербург) посвятил свое выступление основным тенденциям поэтического преображения войны 1812 года; тенденции, выявленные исследователем, достаточно очевидны: первоначально традиционные жанровые модели (ода, гимн, дифирамб, песня, ге­роическая поэма) позволяли архаизировать военные события, добиться необходи­мого ощущения временной дистанции. Маска Баяна, используемая многими поэта­ми 1810-х годов, стала наиболее очевидной «формой моделирования действенной исторической памяти». Однако очень быстро «жанровые» тексты сменяются «ме­дитативными», временную дистанцию уже не было нужды подчеркивать, и в текс­тах, которые докладчик обозначил как «романтические» (Давыдов, Батюшков), мы обнаруживаем углубление рефлексии, не требующее никакой маскировки.

Отсюда оставался лишь один шаг до анализа ключевого для «легенды» о 1812 го­де текста Лермонтова, и этот шаг был сделан, хотя он оказался несколько неожидан­ным. Дело в том, что О.Р. Николаев (Санкт-Петербургская академия постдипломного педобразования) в докладе «Об одной особенности русского богатырства» предста­вил весьма оригинальную трактовку бахтинского «большого времени» на лермон­товском материале. Время долгой памяти, явленное в тексте, позволило соотнести топику «Бородина» со «Сказанием о Мамаевом побоище», при том, что связующим звеном между древним и новым текстом оказывается русский лубок. В «низовой» литературе происходит оглупление не только врага, но и самого героя, а функцио­нальное описание (защита городов, защита православной веры и т.д.) весьма инте­ресно трансформируется Лермонтовым применительно к Отечественной войне.

О.Н. Гринбаум (Санкт-Петербургский государственный университет) рассмот­рел стихотворение Лермонтова с точки зрения «ритма, смысла и эмоций в свете гармонии». Анализ с позиций математической лингвистики оказался исключи­тельно продуктивным и позволил объяснить исключительную роль Лермонтова в формировании «бородинской легенды».

Некоторые сообщения были посвящены «детскому» и «взрослому» в восприя­тии войны. В докладе Марии Александровой (Нижегородский лингвистический университет) рассматривалось соотношение «двух Отечественных войн» в созна­нии фронтового поколения 1940-х годов. Героика 1812 года — героика юношеская, героика 1941-го — связана с ранней зрелостью; и сопоставление, и противопостав­ление двух эпох во многом основано на данной установке. А в докладе Карины Ала- вердян ( Брюссельский университет) «Было ли это сражение? Остранение в описа­нии битвы при Ватерлоо Стендаля и Бородинского сражения Л.Н. Толстого» основ­ное место занимал анализ иррационального, «забавного» поведения героев на поле битвы. «Бессознательное веселье» героев оказывается по-детски наивным; «ребя­ческая слабость» подчеркивается авторами, чтобы оттенить неизбежный момент прозрения, когда война предстает во «взрослом обличье». Стендаль, а вслед за ним Толстой (оба далеко не новички в военном деле) показали кульминационные мо­менты наполеоновской кампании глазами самых неопытных и далеких от войны персонажей — то есть изначально создали все условия для атмосферы странности, неизвестности, подготовили сомнение в реальности самого факта сражения.

Последнее заседание конференции было посвящено «механизмам памяти»; но и здесь следует отметить оригинальность подходов к исследованию сочетаний «реального» и «легендарного». А.В. Дубровский (ИРЛИ, Санкт-Петербург) пред­ставил своеобразную схему «анекдотического» переосмысления Отечественной войны. В анекдотах, публиковавшихся на страницах журнала «Русский вестник», очень часто использовались не факты, но условные ситуации — более того, изло­жение этих ситуаций строилось в рамках форм, заимствованных из французского анекдота. Однако неизменные отсылки к античности позволяли создать своего рода защиту, блокировать «враждебный» первоисточник, соотнося героические события с происшествиями куда более древними и масштабными. А.Ю. Сорочан (Тверской государственный университет) в докладе « "Юбилейщики"и "вспоминатели": Отечественная война в исторических романах 1912—1913 годов» рассказал о двух основных моделях, по которым строились заказные романы, — либо в ос­нову текста была положена некая тенденциозная схема, либо подробно переска­зывался некоторый отдельный эпизод, крайне слабо увязанный со значительными событиями войны. Примитивность текстов Л. Жданова, А. Зарина, Д. Дмитрева очевидна, как очевидна и их популярность. Осознание ценности истории приводит к пониманию необходимости «легитимации легенды». В докладе В.А. Котельникова (ИРЛИ, Санкт-Петербург) речь шла о роли легенды в «имперском дискурсе». «Предпоследний юбилей империи» был пафосным, но по времени он совпал с раз­рушением «национально-имперской государственности». Подробное изложение «реалий» — в научных и научно-популярных сочинениях — приводило к тому, что события переходили в разряд «героического прошлого». То, о чем шла речь в фун­даментальном труде «Отечественная война и русское общество», было в мини­мальной степени связано с реалиями 1912 года; «национальное предание» не уда­ется увидеть глазами человека иной эпохи, поэтому в юбилейных текстах начала ХХ века преобладают нелепые стилизации и сухие статистические отчеты. Про­шло еще сто лет — и механизмы памяти, кажется, не сильно изменились; по край­ней мере, все это продемонстрировало необходимость более внимательного отно­шения к сочетаниям «реалий» и «легенд».

В этом обзоре названы далеко не все прозвучавшие на конференции доклады. К началу мероприятия был издан сборник статей и материалов. Составитель сборника (и организатор конференции) С.В. Денисенко проделал огромную ра­боту — опубликованы уникальные материалы (письма Д.В. Давыдова, стихотво­рения Ф.Н. Глинки) и составленная Екатериной Кудиной библиография «Война 1812 года в истории русской литературы».

Следует отметить, что многие авторы сборника на конференции представили совершенно новые сообщения, выступали и исследователи, труды которых в кни­ге не опубликованы, поэтому книга может стать важным дополнением к проде­ланной на конференции работе и еще раз показывает многогранность и сложность заявленной темы. Остается только надеяться, что для продолжения плодотвор­ных обсуждений не придется ждать еще сто лет.