Отдел теории в этом номере посвящен темам, казалось бы, отстоящим друг от друга очень далеко. В одном блоке идет дискуссия вокруг антропологиче­ского поворота и проблематизируется его актуальность (в нынешнем виде продолжающихся манифестов) для российских гуманитарных наук, в другом разговор переходит с картографирования современных теоретических кон­цепций в едва ли не мировом масштабе на социально-политическую историю университетов в России XIX — первой трети XX века. Наконец, статья американо-австрийского историка Митчелла Эша вводит третий сюжет: «уни­верситет и госзаказ», — сопровождая его жесткой критикой как научных институций на службе государства, так и европейской континентальной мо­дели свободного (в том числе от практической реализации) знания.

Однако расположение этих на первый взгляд разнородных материалов рядом не случайно. Кризис академического знания — который отнюдь не сво­дится лишь к текущим политическим перипетиям, инициированным Мини­стерством образования и науки РФ в отношении университетов и РАН, — вы­звал не только бурное обсуждение того, каким, собственно, может / должно / не должно быть научное знание (в том числе гуманитарное) в XXI веке, но и дебаты о том, какими способами может быть организовано его производство. Из многочисленных дискуссий хотелось бы в первую очередь отметить тема­тический номер журнала «Логос», полностью посвященный разговору о фи­лософских основаниях знания, произведенного в специализированных на­учных институциях^[1], и статьи на сайте «Гефтер»^[2]. Вопрос политического самоопределения научных институций в глобализирующемся мире смы­кается с вопросом о внутренней структуре самих этих институций — в част­ности, о том, может ли существовать практически применимое знание, не отгороженное от общества стенами башен из слоновой кости (а в случае России — еще и контрольно-пропускными системами на входе в любой уни­верситет или институт Академии наук), основанное не на иерархических принципах внутридисциплинарного профессионализма и академического элитизма, а как-то иначе?

В этой ситуации необходимо прежде всего понять, что мы уже имеем в на­личии и по каким принципам это было образовано; иными словами, переопре­делить уже имеющиеся традиции производства научного знания, чтобы были яснее видны вероятные векторы его дальнейшего движения. С другой сторо­ны, это переопределение должно проходить отнюдь не в привычном модусе «управления знанием», как было в СССР (пресловутая «организация науки» под эгидой партии) и вновь актуализируется сейчас в виде государственного регулирования — причем не только в России, но и, согласно статье Эша, в стра­нах Западной Европы. Отсюда возникает еще одна необходимость, — необхо­димость обратиться к истокам этой управленческой модели, понять, почему она стала столь привычной, каковы были ее исторические предпосылки и как не наступить на эти грабли в очередной раз. Статьи Елены Вишленковой, Киры Ильиной и Александра Дмитриева в блоке «Университетские истории: реформа как традиция?», демифологизируя привычные историографические схемы, предлагают новый вариант картографирования двухсотлетнего бэк­граунда, находящегося за плечами практически любого, кто занимается наукой в России^[3]. Митчелл Эш, развенчивая во многом схожий «Гумбольдтовский миф» в немецкоязычном университетском пространстве, фактически разру­шает образец для подражания, на который ориентировались (и продолжают ориентироваться) администраторы науки в пространстве русскоязычном — будь то государственные чиновники или представители той аморфной соци­альной среды, которая могла бы стать университетской корпорацией.

Опыт картографирования иного рода представляет собой продолжающаяся дискуссия об антропологическом повороте. Попытка идентификации одного из возможных векторов движения, начавшаяся в 2009 году на страницах сотого номера «НЛО», приобрела характер несколько затянувшейся, но от этого не ме­нее горячей полемики о собственных основаниях — и дискуссия вокруг статьиОльги Брейнингер представляет собой, по сути, подведение ее предваритель­ных итогов. Можно сказать, что участники этой дискуссии — среди которых со­трудники как российской высшей школы Евгения Вежлян (Воробьева), Юрий Зарецкий, Илья Калинин и Петр Сафронов, так и американских и европейских университетов Дорис Бахманн-Медик, Кевин Платт и Сергей Ушакин, — при всем различии мнений сходятся в двух вещах. С одной стороны, это невозмож­ность производства знания в прежнем виде — академическом, иерархизированном и стратифицированном, с провалами на границах научных дисциплин и фигурами ученых-авторитетов, обладающих (наравне с министерскими чинов­никами) привилегированным правом на истину. С другой стороны, при рассуж­дении о неких новых модусах научного знания — будь то антропологический поворот или что-нибудь другое, не столь обремененное манифестами, — разго­вор в конечном счете сводится к вопросу, по каким принципам люди, занимаю­щиеся производством знания, будут организовывать свой научный быт. Вопрос институционализации из «технического», связанного с наукой как таковой про­сто через биографии ученых, превращается в один из ключевых, определяя и идеологию, и методологию тех потенциальных векторов, по которым будет про­ходить выработка и переработка знания. Как замечает Кевин Платт:

Наша задача как ученых и конструктивно настроенных членов общества со­стоит в поиске надлежащего места для культурной специфики в глобальном контексте. Остается надеяться, что глобализация приведет в конце концов к установлению во всем мире эгалитарного режима с равным доступом к пра­вам и свободам. Исследователи культуры должны выбрать, какого рода академические институты и сообщества они хотят создавать: те, в которых продолжалось бы священнодействие над гибельными и обреченными на заб­вение концепциями культурной исключительности, или лаборатории по по­иску более справедливых и менее разрушительных способов взаимодействия между локальным и глобальным знанием, между политикой и культурой.

Вряд ли антропологический поворот сам по себе способен изменить струк­туру и идеологию научных институций. Однако настойчивые поиски пово­ротов даже только в гуманитарных науках (как замечает Бахманн-Медик, к одной лишь антропологии они отнюдь не сводятся) могут, в принципе, ока­заться симптомом того, что институции уже меняются каким-то образом — причем не в рамках государственных проектов по реформе министерств по науке, а на неких более фундаментальных и независимых от отдельных го­сударств уровнях. И задачей ближайшего времени становится понять, в чем, по всей видимости, заключается эта эволюция.

Кажется, можно сказать, что материалы, публикуемые в этом номере в от­деле теории, образуют своего рода «перевалочный пункт» между попытками (гуманитариев) оглянуться вокруг себя — оценивая собственное замкнуто- академическое прошлое и полемизируя по поводу того, «куда нам плыть», — и различными видами социальной работы (social work) с использованием со­циально-гуманитарного знания в качестве прикладного инструментария. А так ли это будет и какие идентификационные коды будут при этом исполь­зованы — антропологические или какие-то еще, — зависит в конечном счете от самих участников этого процесса.

Николай Поселягин