Антропологический поворот в гуманитарном знании стал темой масштаб­ного и уже многолетнего диспута на страницах «Нового литературного обо­зрения». И вот статья Ольги Брейнингер с разбором манифестов Ирины Прохоровой и Кевина Платта провоцирует новый виток этого обсуждения. Брейнингер выявляет два противонаправленных подхода внутри самого «антропологического поворота», называя их, по аналогии с экономикой, «микро-» и «макроподходами». Первый представляет Прохорова, которая «понимает под антропологическим поворотом перенос акцента с абстракт­ного на конкретное, с универсального на частное». Второй — Платт, который, ставя в центр метода социологическую составляющую, призывает перейти «от локальных теорий к построению более глобальных систем». В конце своего разбора Брейнингер оптимистически замечает, что первый этап ант­ропологического поворота уже завершен и теперь нужно «превратить теорию в методологию: инициировать перестройку американских академических ин­ститутов, начать радикальное преобразование российской науки и открыть новую главу в истории "Нового литературного обозрения"». Но именно этот оптимизм кажется нам несколько преждевременным.

При пристальном анализе реплик участников дискуссии об антрополо­гическом повороте в гуманитарном знании видишь, что каждая из них пред­лагает настолько радикально иную модель этого самого знания, что возни­кает вопрос о том, что же подразумевается и под самим поворотом. Чтобы стать новой сильной парадигмой, антропологическому повороту необходим прежде всего консенсус относительно философских оснований гуманитар­ного знания. Здесь нам ближе всего осторожная позиция Х.У. Гумбрехта, ко­торый рассматривает поворот почти апофатически, как констатацию кризиса, и в первую очередь как отступление, пересмотр^[1].

Старое — и парадигмальные основания, и связанные с ними институты — отвергается как более невозможное, ибо метафизические, незыблемые ос­нования прежней гуманитарной парадигмы были дискредитированы как «сконструированные» внутри самого изучаемого объекта («культуры»). «Старые» гуманитарные науки превратились в уроборос, демонстрирующий логическую невозможность своих оснований. Это, собственно, вполне укла­дывается в постмодернистский тезис о крахе великих нарративов. Но что приходит на смену?

Если мыслить в русле манифестов «антропологического поворота», то на смену прежней «тотальной» оптике приходит новая «антропологическая оптика». Она заведомо нетекстоцентрична: вернее, текст она понимает как проекцию смыслопорождающих практик (отсюда и почти полное элимини­рование традиционной практики толкования текста). Она скорее человекоцентрична. В каждой исторически конкретной ситуации она реконструирует и переопределяет идентичность человека и ее основания. Причем объект ис­следования и сам исследователь оказываются как бы по одну сторону позна­ния. Потому что в этой новой ситуации исследовательская позиция также ситуативна и всякий раз выстраивается заново. Она не гарантирована мето­дом и не поддержана им. Антропологическая оптика — территория рискован­ной интердисциплинарности, и ученый напоминает доктора Хауса, который, диагностируя пока не выявленную болезнь, не знает, какой инструмент ему понадобится в следующий момент.

И такая ситуация, на наш взгляд, приводит к некоторому парадоксу. Или, если угодно, дефициту. Который особенно резко чувствуется здесь и теперь — в тот конкретный исторический момент, когда пишется эта реплика, а рос­сийская наука «преобразуется», но совсем не там и не в том смысле, какой имела в виду Ольга Брейнингер. Скорее, в противоположном. Политика ста­вит ее перед необходимостью «внешних» обоснований, своего рода автоапо­логии. И здесь обнаруживаются серьезные затруднения, имеющие, как нам кажется, прямое отношение к теме нашего разговора.

При своем возникновении гуманитарные науки отвечали на вполне опре­деленный запрос. Новому порядку сознания и социума нужно было обосно­вание. Более того — это обоснование одновременно было и обоснованием ак­сиологии. Культура как объект гуманитарного знания одновременно им же — и через него — регулировалась. В результате в сам метод гуманитарных наук было встроено и обоснование их raison d'etre.

Между тем новая гуманитаристика, являясь «производной от» и — одно­временно — «виновницей» современного миропорядка, в этом смысле фак­тически ничего не может предъявить. Ее положение относительно raison d'etre очень похоже на положение литературы (вообще искусств) в современном социуме: та метафизика, которая делала их необходимыми и непреложными, теперь ими же опровергается и противоречит их способу осуществления. Единственное, что делает их востребованными, — это сами механизмы соци­альной востребованности, т.е. мода. Мода — интеллектуальная — важна и как регулятор поля гуманитарных наук. Но влиянию этой моды подчинено лишь само научное сообщество — отнюдь не общество в целом. С социумом все сложно. Глобальные процессы, происходящие здесь и теперь, на наших гла­зах, — процессы возвратные. Релятивный, ризоматический мир либеральных ценностей поставил под сомнение непреложность этих ценностей (причиной тому — череда известных всем глобальных кризисов), и теперь то здесь, то там — а в основном прямо здесь, в России, — мы видим, как верх одерживают консервативные силы. И одерживают именно потому, что оказываются в со­стоянии ответить на имеющийся в социуме запрос на обоснование ценностей. Результат такого ответа оказывается, как правило, разрушителен — по край­ней мере для культуры, науки, образования, — ибо и инерционен, и анахро­ничен. Между тем современное гуманитарное знание в ответ на этот «запрос ценности», который может быть назван, пожалуй, глобальным метафизиче­ским голодом, не может предъявить ничего, кроме положения дел: фиксации, констатации или деконструкции.

Новый тоталитаризм и глобальный метафизический голод бросают со­временной гуманитаристике вызов, и высказывания, построенные по типу «дела обстоят так-то потому-то; коллективное сознание устроено так-то, а такие-то устойчивые представления не более чем мифы коллективного со­знания», не могут быть на него ответом.

Антропологический поворот — чтобы позволить гуманитарному знанию вновь занять центральное, царское место в системе знаний — должен снова развернуть это знание в сторону поиска сущностных определений, в частно­сти того, что есть ценность, того, как возможно обоснование ценности. И уж потом только — фундировав — можно будет говорить о методе. Без этого лю­бые разговоры о методе — преждевременны. Думается, именно такое фунди­рование имел в виду Х.У. Гумбрехт, когда в своей уже упоминавшейся тут статье писал:

Я не собираюсь ни объяснять, ни тем более защищать каждую деталь слож­ной интуиции Хайдеггера об эпистемологическом «месте» человеческого существования. Однако она, во всяком случае для меня, способствует воз­никновению масштабной картины, внутри которой гуманитарные науки по­стигали бы сами себя и развивали бы новое видение того, что им под силу, вместо того чтобы просто полагаться на единственное и монолитное или же, напротив, предполагающее множественность понятие «антропология»^[2].

Уйти от ситуативности, вернуться к собственным онтологическим, теоре­тико-познавательным истокам и найти в них обоснования и собственной неотменимости, и новой ценностной шкалы — таким на текущий момент может быть вектор развития гуманитарного знания.