Книга вызывает уважение объемом использованного материала. 2159 ссылок на 479 страницах. Попытка рассказать обо всей русской поэзии с середины 1950-х. Напоминание об эстетических и философских поисках. Привлечение текстов из многих самиздатских журналов, до сих пор малодоступных (хотя и выкладываемых постепенно в Интернете) и во многом не потерявших ак­туальности. Такова, например, статья Б. Иванова «По ту сторону официаль­ности» о том, что традиция — не набор готовых рецептов, но пространство открытия: «Культурное движение открывало в прошлом перспективы своего духовного развития, а не готовые формы социального бытия» (с. 122). Напи­сано в 1977-м, но не понято очень многими до сих пор.

Но если бы главным было величие замысла... Кажется, А. Житенев подавлен огромным материалом, включающим не только русскую поэзию последних 60 лет, но и русскую литературу модернизма. Он идет по следам других авто­ров, порой чрезмерно доверяя им. Так, «рефлективные» высказывания Д. Воденникова — чистая поза, за которой вряд ли стоит что-то большее, чем жела­ние завоевать аудиторию. «Так пахнет ливнем летняя земля, / что не пойму, чего боялся я: / ну я умру, ну вы умрете, / ну отвернетесь от меня — какая раз­ница. // Ведь как подумаешь, как непрерывна жизнь.» (с. 285). Д.А. Пригов представлял подобные тексты как клишированные еще до того, как они были написаны Воденниковым. Некритично и отношение к исследованиям, на ко­торые ссылается Житенев. Например, книга О. Богдановой «Постмодернизм в контексте современной русской литературы (60—90-е годы ХХ века — на­чало XXI века)» — скорее малоквалифицированная реакция на модное по­нятие. Автору этих строк доводилось ее рецензировать^[1]. В.В. Бычков не луч­ше^[2]. И не они одни. Имитаций достаточно и в литературе, и в филологии.

Часто заметно, насколько Житенев торопится изложить материал, не ус­певая заботиться о внутренней согласованности своей речи. Он пишет, что у А. Сен-Сенькова аспекты соотнесения ассоциативных полюсов «носят совершенно произвольный характер» (с. 413). Через несколько строк Житенев об­наруживает отсутствие произвола у этого автора: «.смещение внимания от целого к части при сохранении в описательной части свойств целого создает гротесковый эффект, совмещает в тексте синекдоху и катахрезу: "оторванные женские ноги больше не строят глазки"» (с. 413), «один из самых распростра­ненных приемов —интерференция признаков, когда объект сохраняет часть своих атрибутов, а часть заимствует у объекта, с которым сопоставляется» (с. 414) и т.д. Зачем было торопиться говорить о произволе?

И. Жданов, А. Парщиков и А. Драгомощенко впервые появляются в книге в контексте обсуждения проблемы хаоса (с. 127). Эти поэты в исследовании Житенева оказываются помещенными рядом с «поэтами-безумцами» В. Фи­липповым и В. Исаянцем как пример того, что «разлад сознания и бытия аб­солютен и неустраним» (с. 138). Причем опять-таки Житенев порой отмечает то, что не согласуется с концепцией безумия и хаоса у Жданова и Парщикова: «.рассказать об актрисе — значит рассказать о множественности ее перево­площений» (с. 138, при анализе стихотворения Парщикова); «...невозмож­ность восстановить связи внутри объекта компенсируется множественностью взаимодополнительных ракурсов восприятия» (с. 138). Но далее в работу Жданова и Парщикова по созданию языка, способного попытаться коснуться многогранного разнообразия мира, Житенев не углубляется, и эти авторы из его книги исчезают. Драгомощенко появляется вновь в не менее поразитель­ном контексте. Приведя высказывание К. Бутырина о В. Высоцком: «...на­бранные типографским шрифтом <...> его слова не воспринимаются, если не хуже: выглядят жалко на фоне даже средней литературы», в следующей строке Житенев говорит: «Один из самых значимых образцов "интонирования" в поэзии 1980-х гг. — лирика А. Драгомощенко» (с. 321). Трудно понять, как в компании с Высоцким оказался рефлективный, не звучащий, а в прин­ципе письменный автор, чьи тексты требуют неоднократного прочтения. Да­лее в книге идут цитаты из самого Драгомощенко, работ о нем М. Ямпольского, М. Молнара, А. Скидана — но попытки Житенева как-то связать этот набор скорее запутывают, чем проясняют, вопрос. «Стихотворение выстраи­вается как неустойчивый баланс "ясного" и "темного", причем соотношение того и другого оказывается разным при первом чтении и перечитывании. Как справедливо указывал М. Молнар, "промежуток во времени между чтением и пониманием оказывается именно тем, о чем эти стихотворения, ибо это есть промежуток между языком и восприятием"» (с. 322). Но Молнар говорит во­все не о перечитывании, которого, в случае Драгомощенко, всегда будет не­достаточно для понимания, а о совсем ином промежутке.

Видимо, какое-то продвижение вперед происходит тогда, когда Житенев переходит к анализу языка текста. Это позволяет что-то увидеть и у Драго­мощенко: «...соотнесенность действия, связанного с произнесением ("ска­зано"), и слова, соотнесенного со светом ("лампа"), задает инерцию обмена признаками между полюсами значений: "свет" ^ "промолвится"; "услы­шишь" ^ "мерцает сельдерей"; "мерцает" ^ "серебрясь хрипотцой"» (с. 324). Но малейшие отклонения от нормативной сочетаемости (например, «прямая зима») Житенев называет иррациональными сдвигами в эпитетах (с. 325) (хотя и пытается их интерпретировать; но вряд ли идея иррациональности здесь помогает).

Книга разрывается между построением «по вопросам» и «по авторам». Коснувшись при обсуждении какого-то вопроса того или иного автора, Жи- тенев к нему чаще всего далее не возвращается — а в этом авторе еще много что есть. С другой стороны, например, предметность — черта не одного И. По­меранцева. «Соединение этих принципов (снятие ограничений на сочетае­мость явлений и инверсия объектных связей. — А.У.), однако, не снимает всех возникающих при чтении вопросов, поскольку некоторые связи и после осу­ществления описанных герменевтических операций не подлежат достовер­ному восстановлению. Смысл текста "мерцает", лишь в некоторых образных "узлах" приобретая относительную определенность» (с. 345). Это сказано о стихах В. Бородина, но может быть отнесено с еще большим основанием к ряду других «сложных» поэтов. Да и много ли вообще стоит текст, анализ которого позволяет снять все возникающие при чтении вопросы? По поводу стихов Г. Айги Житенев отмечает, что «текст строится как последователь­ность разрывов, что лишь частично позволяет восстановить значимые семан­тические группы и отношения между ними» (с. 388). Это также приложимо ко многим другим современным поэтам. Или Житенев не замечает разрыв, если он не представлен демонстративно графически?

Лучшие места в книге — те, где Житенев не ограничивается нарезкой ци­тат из стихов обсуждаемого автора и высказываний о нем, а переходит к под­робному анализу текстов, связанному с разговором о его языке. Много инте­ресных замечаний о поэзии Е. Шварц. Или, например, о М. Еремине: «Образ "корень"-"змея" в каждом из контекстов получает свою смысловую мотиви­ровку. В соотнесенности с "медной орхидеей" он маркирует безосновность, неприкрепленность к почве ("воздушный корень"); в соотнесенности с оппо­зицией Петр / летрос; — напротив, обозначает то, что нельзя изъять ("между префиксом и суффиксом")» (с. 378—379). Содержательны наблюдения о се­мантике пунктуации у Айги. Может быть, лучше пока не торопиться и не ста­вить глобальных задач, а заняться отдельными авторами? Тем более, что язык, позволяющий говорить о «сложной» поэзии, едва начал формироваться.

Порой книга страдает от схематизма периодизации, желания обязательно найти некую общую тенденцию десятилетия. «В поэзии 2000-х гг. "импульс непонимания" приводит к складыванию модели рецепции, из которой ока­зываются изъяты такие привычные компоненты, как определенность главной лирической темы, афористическое заострение высказывания, вовлечение чи­тателя в движение смысла, отождествление читающего с лирическим субъ­ектом, четкость разделения буквального и иносказательного планов» (с. 476). Но это сложилось еще в 1980-е у Жданова или Драгомошенко и тогда же было отрефлектировано (например, идеи В. Аристова о продуктивном непо­нимании). Интересно, что сам Житенев пишет о 1980-х, приводя цитату из высказывания Драгомощенко о Парщикове, что «новый текст не "герметичен", а "герменевтичен", в нем существенны "скорость, динамичность, включе­ние в сознании читателя максимального количества связей", а вместе с тем — наличие "«негативного» узора дисконтинуума", способного "взломать систе­му ожидания как на семантическом уровне, так и на уровне ритмико-энергетической организации"» (с. 319). Но это специфика не 1980-х, а авторов опре­деленной эстетической ориентации. «Целый ряд одномоментно, в 2011 г., появившихся высказываний, в которых со всей очевидностью было конста­тировано отчуждение от читателя, воспитанного в рамках классического ре­цептивного канона» (с. 335), — но очень многие авторы толстых журналов и сейчас не отчуждены от такого читателя, а М. Еремин или Ш. Абдуллаев на него никогда не оглядывались. Видимо, имеет смысл рассматривать измене­ния скорее от автора к автору и внутри конкретной авторской поэтики, чем при переходе от одного десятилетия к следующему.

Другой значительный источник схематизма — намерение представить всю без исключения современную русскую поэзию как относящуюся к неомодер­низму, а не постмодернизму. При этом и модернизм, и постмодернизм рас­сматриваются как монолитные течения, к тому же не имеющие между собой пересечений. «Термин "неомодернизм" характеризует завершающий этап оформления "неклассического художественного сознания", важнейшей ро­довой чертой которого является принципиальный отказ от "финализма", от всех "готовых" форм самоидентификации и художественной практики. Не­классический мир — это мир без универсальных решений, в котором фунда­ментальные истины подвергнуты сомнению, найденная идентичность прин­ципиально вариативна, а творческая деятельность сводима к постоянной проблематизации художественного языка» (с. 467); «.время осмысляется как дискретное, исключающее всякую возможность тотальных жизнестроительных проектов» (с. 471). Но это и есть постмодернизм, если не сводить его к паре идей о тотальной симулятивности реальности и абсолютной хаотич­ности мира. Очень многие модернисты не согласились бы с отказом от финализма или тотальных жизнестроительных проектов, от надежды на сопри­косновение с высшим универсальным смыслом.

Чрезмерное настаивание на модернизме может повести к отказу от уроков прошлого, к возврату в монологичность, мифологичность, моностилистичность (которые у многих авторов и не уходили). Вне внимания могут остаться диалогичность постмодерна, его акцент на множественности истины, на сложности свободы. Порой в книге заметно, что Житенев, несмотря на свои слова о «неомодернизме», часто не может отойти от модернизма «классиче­ского». Так, он говорит о вариантах «решения общей для эпохи творческой задачи» (с. 29) — но есть ли эта общая задача в условиях множественности культур и литератур? Житенев склонен настаивать на прочности и единстве как на ценности, связывая само обоснование ценностей с тем, «как тот или иной художник мыслит себе основание человеческого бытия, с чем он соот­носит представление о его прочности, при каких условиях целокупность жиз­ненных смыслов сохраняет свое единство» (с. 201). Но сам Житенев часто показывает, насколько зыбкой была целостность уже для многих авторов мо­дернизма, а современная литература, видимо, тем более осознает, насколько идея целостности сковывает развитие и многосторонность современной лич­ности, привыкшей жить в сети принципиально неразрешимых противоречий. Автор справедливо замечает: «Исчерпанность культуры, "безумие" "запер­того" в себе культурного сознания преодолевается отказом от идеи единст­венного, доминантного пути литературного развития. Больше того, сам тезис об "исчерпанности" в новых условиях предстает как эффект "полукультуры", поверхностного знакомства с "выпавшими" из современного кругозора худо­жественными языками. Потенциал новизны, заложенный в многовариантной традиции, неисчерпаем и определяется единственно готовностью пересмот­реть набор эстетических априори.» (с. 147—148). Таким образом, постмо­дернистская проблема исчерпанности культуры преодолевается постмо­дернистской же стратегией многовариантности. Но затем сам Житенев от многовариантности уходит: «Проблема видения, таким образом, есть про­блема конституирования схематической целостности образа. Видение — это реализованная в предметности возможность представить заведомо неполный мир полным. <...> Видение предлагает новый взгляд на реальность, видение позволяет поверить в безусловность такого взгляда» (с. 157). Однако новый взгляд на реальность не претендует на безусловность и не пытается обманы­вать иллюзией полноты. Житенев приводит высказывание В. Кривулина о том, что важнейшим в современной литературе является «фундаментальное понятие пустоты человеческого существования, пустоты, которая является как бы центром» (с. 216). Но в ближайших строчках он делает шаг назад: «...поэзия "бронзового века" тяготеет к тупиковым ситуациям и, во многом, целенаправленно их создает». А ведь не всякая пустота — тупик, есть пустота, которая — потенциальность и свобода.

Книга Житенева действительно улавливает многие важные черты совре­менной поэзии. Современная литература — «текст, призванный не переда­вать некое "сообщение", но "трансформировать сознание" адресата (О. Седакова), — это текст-проблема, он в принципе исключает и однозначность, и предопределенность смыслового итога; его необходимо "решить" как деятельностную "задачу". "Темнота" такого текста предполагает рефлексивную ре­конструкцию пропущенных связей, но такую, которая четко обозначает пре­делы своей достоверности» (с. 475). Но эти наблюдения порой теряются в массиве других, с которыми трудно согласиться. «Главный вектор развития поэтики Н. Кононова — это воссоздание ситуации "перворанения", погруже­ния в "позорные, смутные, язвящие чувства", делающие человека самим со­бой» (с. 50) — скорее, мешающие человеку стать собой? «Как неоднократно указывалось, болевой опыт в современной культуре — основной критерий "не­сомненного"» (с. 58) — но это и критерий очевидного, и критерий отхода от человеческого — боль чувствует и амеба. «Как только стал ощущаться недо­статок читательского внимания, кибировская поэзия оказалась в ситуации си­стемного кризиса, обнаружила зависимость от "сугубой, мелко взятой акту­альности <...> азбуки повседневья"» (с. 96, цитируются слова Е. Ермолина) — а сразу у Кибирова это не было видно, надо было ждать падения читатель­ского внимания?

В общем, книга производит впечатление гигантского реферата, охватив­шего большой объем материала, но не слишком хорошо его освоившего. Впро­чем, есть и странные пробелы в материале. Полностью отсутствует В. Соснора. Ничего не говорится о стихах О. Седаковой — хотя Житенев приводит много ее рефлективных высказываний. Практически пропущена работа концептуа­лизма по выяснению практик восприятия текста, Д.А. Пригов представлен скорее как автор визуальной поэзии. Возникает впечатление обхода авторов, которые не помещались в теоретические схемы.

Может быть, обобщающая книга о русской поэзии последних 60 лет еще невозможна? Необходим многосторонний анализ поэтического языка авто­ров. Многие успехи книги Житенева лежат именно в этой области. К сожа­лению, в очень многих исследованиях анализируются авторы и тексты, к ко­торым можно подойти с готовым набором понятий, — но ведь далеко не они составляют наиболее наполненную смыслами и плодотворную часть совре­менной литературы. Возможно, Житенев попытался строить на едва начатом фундаменте. Необходимо создавать эту основу, не пугаясь сложности текс­тов, с которыми придется иметь дело, и сложности работы.