На фоне распространенных и обоснованных сетований, что современная рус­ская поэзия практически не включена в сферу академического знания и тео­ретического осмысления, книга Александра Житенева смотрится оптимистич­ным исключением. Монументальное, почти 500-страничное исследование сосредоточено на типологическом описании индивидуальных поэтик и на­правлений в русской постмодернистской (или неомодернистской, как опреде­ляет ее автор) поэзии рубежа XX—XXI веков. Все изучаемые Житеневым фе­номены и персоналии (в той или иной степени) осуществляют критическую ревизию модернистского наследия, будь то ее героизированное возрождение, ироническое обыгрывание или патетичное отрицание.

Автор монографии (которая основана на тексте докторской диссертации, защищенной в Воронежском государственном университете) демонстрирует обширный энциклопедический кругозор и всестороннюю эрудицию. Любо­пытно, что акцент в исследовании падает не на стиховедческий анализ от­дельных текстов (с учетом ритмики, метрики, строфики и композиции) и не на лингвистический обзор конкретных языковых процессов с точки зрения фразеологии, фонетики, синтаксиса и других разделов языкознания. В фокус внимания автора в первую очередь попадают метафизический уровень, эс­тетические регистры и прагматическая направленность современной поэти­ческой речи.

Житенев претендует на то, чтобы говорить о поэтических текстах и лите­ратурных стратегиях с привлечением различных философских категорий и абстрагированных понятий (из онтологии и теории познания, эстетики и этики, аксиологии и прагматики). Рассуждая о специфике индивидуальных манер или об универсальных кодах модернистского письма, он прибегает к междисциплинарному методу, использует терминологические ресурсы раз­личных гуманитарных дисциплин, таких как социология знаний, культурная антропология, теория современного искусства. Недаром в книге неоднократно встречаются ссылки на искусствоведческие и культурологические концепции (например, на историографические работы Е. Деготь, трактовки медиакультуры, предложенные Б. Гройсом, или на теоретические труды Р. Краусс).

Заметим, что Житенев интерпретирует поэтические высказывания в непо­средственной зависимости от определенной фазы в эволюции модернистского сознания и от тех идеологических установок и мыслительных конструкций, которые данной фазой продиктованы. Историческая динамика «неомодернизма» рассматривается им «в трех основных ракурсах: эстетическом и мета­физическом, художественном и текстовом» (с. 28). Базовым критерием мо­дернистского мышления (мышления «проектного» и «неклассического») Житенев считает такой параметр, как невозможность трансцендирования и недостижимость трансцендентного^[1]. Сквозной сюжетной линией в книге вы­ступает история об утрате русской поэзией общепринятых ценностных осно­ваний и о панически-испуганной или цинично-равнодушной реакции не­скольких поэтических поколений на тревожный процесс исчезновения — или стирания — универсального этического горизонта.

Безусловное достоинство книги Житенева в том, что он доказательно вы­страивает драматургию сложных (и неоднозначных) отношений русской поэ­зии с мировоззренческими канонами и поведенческими моделями, которые предписывались жизнетворческой программой модернизма. Следует отме­тить, что в русском гуманитарном знании давно ощущалась нехватка такого обзорного и одновременно обобщающего историко-фактографического труда, который бы охватывал траектории взаимодействия поэтической практики и модернистской ментальности. Например, в англоязычной культурной тео­рии целый ряд авторитетных исследований посвящен аналитике взаимосвя­зи литературных экспериментов модернизма и его эстетических проектов^[2]. Кроме того, высокой оценки заслуживает умение Житенева балансировать на грани проницательного литературного критицизма и фундаментальной ака­демической проработки материала. Изящные лиричные этюды, раскрываю­щие перед читателем нюансировки поэтических манер Е. Фанайловой, Л. Ло­сева или Н. Кононова, соседствуют со строгим и рационально-логическим научным аппаратом.

Для знатоков и ценителей русской поэзии книга Житенева представляет несомненную познавательную ценность: в ней системно обработан малодо­ступный историко-архивный материал, связанный, в первую очередь, с не­подцензурной словесностью и ленинградским самиздатом 1970—1990-х. Ав­тор добросовестно отреферировал многие ключевые статьи из журналов «Часы» и «Обводный канал», введя в научно-филологический обиход уста­новочные эссе В. Кривулина, Б. Иванова, С. Стратановского и Б. Останина. Сочинение Житенева, безусловно, не оставит равнодушным экспертное со­общество и специалистов по истории и теории модернистского искусства (включая поэзию). Книга перенасыщена спорными и полемическими момен­тами; многие ее чересчур тенденциозные части неприкрыто провоцируют к ожесточенной дискуссии.

В первую очередь, упреки могут быть предъявлены к стилистической фак­туре текста. Буквально каждый абзац состоит из безапелляционных и не все­гда аргументированных тезисов, сопровождаемых вырванными из контекста стихотворными примерами, не столько разъясняющими, сколько затумани­вающими содержание этих тезисов. Текст выстроен по принципу безостано­вочного нанизывания разноплановых цитатных фрагментов, отчего време­нами приобретает компиляционный характер. За прессованной цитатной мозаикой трудно уловить внятный и четко артикулированный авторский те­зис. Видимо, такая утрированная полифония своего и чужого слова является «краеугольным камнем» той синкретической стилистики научного письма, которую доводит до формального блеска Житенев в своей книге. Далеко не всегда подобные контаминации работают на растолкование авторских поло­жений, нередко они делают текстуальный массив слишком плотным и труд­ночитаемым, а систему авторской аргументации лишают убедительности.

Если отдельные стилистические недочеты можно списать на особенности авторской манеры, куда серьезнее выглядят претензии по концептуальной части. Показывая, как поэзия и литературная критика «серебряного века», «бронзового века», а затем и «актуальная поэзия» 1990—2000-х обостренно реагируют на пафос радикального модернистского экспериментирования, Житенев не предлагает непротиворечивого понимания термина «модернизм». Собственно, из хода авторских рассуждений (несмотря на их обрамление множественными цитатными источниками) не совсем понятно, что кроется за терминологической этикеткой «модернизм», что подразумевает под этим расплывчатым ярлыком сам автор: историко-культурную парадигму? эстети­ческий метод? художественный стиль? Поскольку в тексте исследования от­сутствует недвусмысленная дефиниция термина «модернизм», то и новоизоб­ретенный «неомодернизм» выглядит концептуально подозрительным.

Одним из минусов книги является отсутствие в ней связной и хронологи­чески прочерченной интеллектуальной истории модернизма в европейской культуре. Категориальные признаки модернистской парадигмы (а также идейные ориентиры модернистского сознания) разрабатывались в целом ряде социально-политических и эстетических трактатов, обязательно включаемых в компетентные антологии по теории и практике модернистского искусства. Это «Салоны» Ш. Бодлера и его статья «Художник современной жизни», «Ге­неалогия морали» Ф. Ницше и «Толкование сновидений» З. Фрейда, «Курс общей лингвистики» Ф. де Соссюра и «Логико-философский трактат» Л. Вит­генштейна, «Авангард и китч» К. Гринберга, «Литература и революция» Л. Троцкого, «Автор как производитель» В. Беньямина и его же тезисы «О по­нятии истории»^[3]. Неразрывный сплав художественной практики и эстетиче­ской теории модернизма невозможно истолковать без обращения к перипе­тиям его интеллектуальной истории. История эта обрела свое выражение и в перечисленных выше трактатах, и в обобщающих сочинениях «Стансы» Дж. Агамбена, «Состояние постмодерна» Ж.-Ф. Лиотара, «Философский дис­курс о модерне» Ю. Хабермаса.

Поскольку интеллектуальная история модернизма (со всеми ее внешними экспансиями и внутренними интригами) в книге замалчивается или игнори­руется, то и само понятие «неомодернизм» становится безграничным. В ре­зультате в необозримые рамки «неомодернизма» попадают и ультраради­кальные авангардные опыты Сергея Сигея и Ры Никоновой, и поэтики новой искренности и серьезности, склонные к «демодернизации» поэтической речи (что заметно в некоторых текстах Дмитрия Воденникова или Веры Павло­вой). Понятие субъективности, магистральное для всего модернистского про­екта, неоднократно фигурирует в книге, но при этом автор выносит за скобки исторический генезис этого понятия, его привязки к гегелевской диалектике. По словам Хабермаса, интерпретирующего «Философию права» Гегеля, это понятие предполагает четыре коннотации: индивидуализм, право на критику, автономию действия и саму идеалистическую философию^[4].

Говоря о новых поэтических субъективностях, Житенев пишет об «отказе от предъявления поэта как ответственного субъекта речи» (с. 450), свойствен­ном «новой социальной поэзии» и поколению критически ориентированных поэтов, которое появилось на литературной сцене на рубеже нулевых и де­сятых годов. Вопрос остается открытым, насколько эти новые субъектив­ности содержат модернистские компоненты, или они являются продуктами недостаточно проговоренной и проработанной травматичности постсовет­ского культурного опыта. При чтении книги складывается ощущение, что модернистские тенденции в русской поэзии второй половины XX века обра­зуют «горизонт ожидания будущего» (в терминологии Р. Козеллека)^[5] и поле неразрешимой проблематизациисоветского исторического и культурного опыта. Кстати, Житенев упускает из вида, что многие поэтические голоса 1970—1980-х вступают в интертекстуальный диалог не столько с «серебря­ным», сколько с «золотым» веком русской поэзии (упомянем неоклассиче­ские риторики Кривулина и Стратановского или пародийное соперничество Д.А. Пригова с А.С. Пушкиным).

На рубеже 1980—1990-х, в разгар перестройки и в ранний постсоветский период, радикальное обновление гуманитарной системы представало зако­номерной негативной реакцией на культурный фундаментализм советского цивилизационного проекта. В результате реформировались многие области теоретического и прикладного знания; на месте прежних консервативных дисциплин возникали новые междисциплинарные подходы. Гуманитарий той эпохи тяготел к изобретению сверхэффективных терминов путем (как бы сказали сегодня) простой оптимизации привычных и затертых понятий, то есть добавления к ним могущественных префиксов «пост-» и «нео-», от­чего они мгновенно становились обозначениями новых культурных метасистем и метастилей.

Любопытно, что ту же процедуру «префиксальной креолизации» термина ради его смыслового расширения производит и Житенев — двадцать лет спустя после «бури и натиска» девяностых. По его словам, «категорию "неомодер­низм" можно истолковывать не только как обозначение явлений, связанных с ревизией концептуалистского и — шире — постмодернистского наследия, но и «как макрообозначение этапа в развитии нереалистического художествен­ного сознания» (с. 16). Парадоксальным образом, этот макроэтап, не обладаю­щий сколько-нибудь четкими временными границами, вбирает в себя бук­вально все «художественные практики» (все поэтические достижения и эстетические платформы), каким-либо образом перекликающиеся с авангард­ными и модернистскими течениями первой половины XX века или идейно им наследующие^[6].

Житенев предлагает двух кандидатов на роль обозначения такого всеобъем­лющего макроэтапа, выбирая между терминами «трансавангард» и «неомодер­низм». Говоря о «трансавангарде», он ссылается почему-то на статью Е.А. Ер­молина из журнала «Филологический класс», а не на опубликованную в России книгу основоположника этого направления А.Б. Оливы^[7]. Отстаивая «неомо­дернизм», он цитирует рецензию Л. Вязмитиновой на изданную в 1999 году книгу стихотворений Дм. Воденникова «Holiday». Улавливая в «трансаван­гарде» некий «ретроспективный шлейф», Житенев отдает предпочтение «нео­модернизму» (любопытно, что в 1990-е под «неомодерном» подразумевали утрированный маньеризм или ироничные стилизации эстетики декаданса). В отличие от гуманитария 1990-х, современный исследователь вряд ли будет всецело доверять образованному приставочным способом метатермину, тем более претендующему быть непогрешимым «объяснением всего на свете».

Сегодняшнее филологическое знание (на протяжении нулевых освоившее «метаисторию» Х. Уайта, «новый историзм» С. Гринблатта, «уликовую па­радигму» К. Гинзбурга и постколониальные исследования Г.Ч. Спивак) усом­нится в абсолютной функциональности обобщающего понятия и будет осо­бенно внимательно к игре культурных дифференций, производству отличий и политике исключения. Термин «неомодернизм», который Житенев пыта­ется легитимировать в российской гуманитарной науке, не наделен очевид­ным потенциалом новизны. Картографирование современной русской поэ­зии требует не столько составления обзорного «атласа» модернистских веяний, сколько отслеживания максимального разброса кардинально отлич­ных друг от друга постмодернистских, немодернистских и антимодернистских индивидуальных поэтик.

Исследователь принципиально рассматривает поэтический материал в син­хроническом ключе, словно намеренно не учитывая диахронное измерение литературного процесса. Когда Житенев в качестве подтверждения своих генерализующих тезисов приводит отрывки из произведений И. Бродского или Л. Лосева, поэтов «филологической школы» В. Уфлянда или М. Еремина, так называемых «ахматовских сирот» Дм. Бобышева и Е. Рейна, он как будто не учитывает, что поэтические манеры этих «олимпийцев» претерпевали дли­тельную и не всегда последовательную эволюцию. Если красноречивые при­меры из одного периода их творчества идеально подтверждают исследователь­ские тезисы, то примеры из других (отдаленных по хронологии) периодов вполне могут их опровергнуть. Исходная предпосылка Житенева сводится к представлению об априорном единстве художественной практики и автометаописания в условиях превалирования неклассического типа сознания (с. 27). Но поэтическая ситуация рубежа XX—XXI веков характеризуется асинхронией практики и ее авторского осознания. Поисковый и передовой тип поэтического письма зачастую находится в очевидном конфликте с не ус­певающими его мгновенно продумать и осмыслить воззрениями автора.

В поздний советский период многие творческие инициативы не могли быть реализованы или обнародованы в силу цензурных ограничений и ре­прессивного идеологического диктата и критическая рефлексия порой от­личалась большей интенсивностью — или идейно опережала — поэтическую практику. Стремительно модернизируемый критический дискурс и предла­гаемые способы самоописаниявдохновляли и стимулировали смелые поэти­ческие поиски той поры (о чем свидетельствуют конференции «Молодая культура» и «Новые языки в искусстве», материалы которых публиковались в самиздатовском «Митином журнале»^[8]). В 1990-е и 2000-е сложилась про­тивоположная ситуация: репертуар маневренно изобретаемых авторских поэ­тик пополнялся настолько быстро и выглядел настолько пестрым и разноли­ким, что любой критико-аналитический обзор способен был охватить только отдельный срез или частичный сегмент всего поэтического пространства (па­норамное видение делалось принципиально недостижимым). Поэтому при разговоре о современной русской поэзии после модернизма важно учитывать (а в книге этот момент как раз упущен), чтопоэтическое письмо и критичес­кое автометаописание представляют две не всегда хронологически релевант­ные временные линии.

Точнее, когда мы оцениваем степень взаимовлияния поэтического языка и мыслительных стратегий эпохи, следует говорить не о двух, а о трех авто­номных временных осях: оси непосредственной поэтической практики, оси ее критического осмысления самим литературным сообществом и оси междис­циплинарной культурной теории, с которой эта практика концептуально со­отнесена. В 1980-е и 1990-е импульсом для многих новаторских поэтических экспериментов послужил тот скачок в теоретической проблематизации про­исхождения и статуса русского постмодернизма, который был осуществлен в работах М. Эпштейна, И.П. Смирнова, В. Курицына, В. Руднева, М. Липовецкого и Б. Гройса^[9]. В свою очередь, поэтическое производство нулевых, за­ручившееся своими публикационными мощностями и аудиторным сектором, не нуждалось так остро в энергетической подпитке теоретическими знаниями. Обращение в стихотворном тексте к тем или иным культурно-философским или психоаналитическим учениям мотивировалось индивидуальными пред­почтениями и склонностями самого пишущего. Таким образом, помимо тех синхронических аспектов развития русской постмодернистской поэзии, ко­торые скрупулезно классифицированы в книге Житенева, имеет смысл учи­тывать моменты диахронии, когда поэтическое высказывание сопряжено одновременно и с критическими дискурсами своей эпохи, и с характеризую­щими ее большими теоретическими нарративами.

Житенев указывает на главенствующие «методологические ориентиры» своего исследования, оговаривая, с одной стороны, приверженность «прин­ципам феноменологического литературоведения и рецептивно-эстетической школы», а с другой, опору на «принципы структурно-семиотического литера­туроведения» (с. 29). Комментируя причины выбора этих предпочтений, Жи- тенев утверждает, что «первый подход позволяет сохранять контекстуальное видение историко-литературного факта, выявлять его включенность в разно­уровневые художественные процессы; второй предоставляет возможность рассматривать факт в его типологической обобщенности, соотносить с мас­штабными сдвигами в художественной семантике» (там же). Любого специа­листа по постмодернистской теории литературы должно смутить, что верхняя временная планка указанных «методологических ориентиров» приходится на 1960—1980-е годы. Трудно представить компетентный академический диспут о механизмах понимания современной поэзии без ссылок на постструктура­листские методы текстуального анализа, культивируемые в 1970—1990-е; без упоминания теорий «полилога» Ю. Кристевой, «распыления» Ж. Деррида, «страха влияния» Г. Блума, без апелляций к теории интертекстуальности, раз­витой в работах Кристевой, Ж. Старобинского, И.П. Смирнова, А.К. Жолков­ского и М.Б. Ямпольского, или к феминистской критике и психоаналитичес­ким доктринам Ж. Лакана и Ж. Делёза.

Действительно, без отсылок к проблематике интертекста невозможно се­годня адекватно проанализировать центонные стихотворения Т. Кибирова или А. Еременко; без обращения к трудам йельской школы деконструкции, к работам Пола де Мана «Слепота и прозрение» и «Аллегории чтения» вряд ли удастся расшифровать многоуровневую метафорику А. Парщикова и А. Драгомощенко; без учета тех гендерных теорий, которые предъявлены в ра­ботах Кристевой, Камилы Пальи и Джудит Батлер, едва ли представится воз­можным интерпретировать «темные места» в поэзии А. Глазовой или других «женских поэтов» ее поколения. Кстати, заявка Житенева на нестандартное прочтение русской поэзии сквозь призму феноменологического метода и тео­рии читательской рецепции не совсем подтверждена. Положения из трудов М. Хайдеггера, Р. Ингардена, Ж.-П. Сартра (обычно ассоциируемые с фено­менологическим методом в литературоведении) или сочинений Х.-Р. Яусса, одного из основоположников рецептивной эстетики, практически не встре­чаются в тексте исследования в качестве аналитического инструментария или в непосредственном приложении к изучаемому поэтическому материалу. Большая часть проделываемой автором аналитики является, по сути дела, герменевтическим «сильным» вчитыванием в структуру поэтического текста; исследователь проделывает дешифровку эксплицированных смысловых по­строений и скрытых, потаенных символических кодов, заложенных в стихо­творении. Многие рассуждения Житенева напоминают изысканные схолии, разъясняющие и комментирующие неясные (а то и засекреченные) участки поэтического текста. Методологическими ориентирами книги скорее служат герменевтические изыскания Шлейермахера, Дильтея или Гадамера, нежели элементы феноменологического или структурно-семиотического анализа.

Центральным выводом, к которому Житенев планомерно подводит чита­теля, выступает утверждение, что «в практике "неомодернизма" ревизии под­вергается именно установка на "универсальность"; пафосом нового этапа "неклассического сознания" становится частность любой истины, а невоз­можность самотождественного "героя" трактуется как выход к такой модели мира, в которой и авторское "я", и завершающая высказывание оценка не даны в "готовом" виде, а ситуативно обусловлены» (c. 468). Хотя подобное утверждение мастерски обосновано в тексте исследования, его все-таки хочется решительно оспорить. Учитывая, что на протяжении двух постпе­рестроечных десятилетий в русской поэзии происходило — и происходит — несколько спонтанное (и отчасти хаотичное) обновление словарно-лексичес- кого запаса и сюжетно-тематического «ассортимента», есть искушение под­вести хотя бы предварительные итоги касательно ее прерывистой эволюции.

В русской поэзии рубежа XX—XXI веков имело место постепенное сти­рание базовых для советской культуры оппозиций между «официальным/не­официальным» и «печатным/непечатным» (в силу возникновения феномена интернет-поэзии), а также необъятное расширение спектра поэтических практик и эстетических поисков, утверждение безусловного плюрализма идейных позиций и поэтических техник, от формально-авангардных до на­рочито традиционалистских. Заметим, что такой поэтико-эстетический плю­рализм, вполне уместный в глобальном контексте, вступает в отчетливое противоречие с идеологической инфраструктурой «закрытого общества»^[10], которое сформировано всем ходом социально-политических преобразова­ний — и культурных реформ — в постсоветской России. Этическая сверхза­дача современного поэта не сводится к тому, чтобы убедить причитающуюся ему немногочисленную аудиторию в частности и абстрактности любой ис­тины, в ситуативности любого критически настроенного поэтического вы­сказывания («мол, можно написать стих таким образом, можно другим, ничего от этого онтологически не изменится»). Как раз наоборот, сверхуси­лие «актуального» поэта направлено на четкое обозначение тех социальных, классовых, этнокультурных и расовых отличий, которые взрывают или кон­солидируют общество; оно нацелено на возвращение и реактуализацию под­линного, истинного, аутентичного. Поэтому, если и имеет сегодня эвристи­ческий смысл разговор о новом витке модернизма, то это будет вовсе не тот умеренно-конформный стиль письма, проповедуемый Житеневым, в котором происходит «сглаживание конфликта», «медиализация контакта» и «снятие остроты противостояния с миром». Новая ипостась модернистского мышле­ния должна привнести противоположную стилевую доминанту, намеренно заостряющую социальные и культурные конфронтации и при этом способ­ствующую возвратууниверсальных ценностных оснований.

Одно из упущений книги Житенева заключается в том, что он полностью исключает из поля своего рассмотрения советскую официальную поэзию^[11]. С 1920-х по 1960—1970-е годы — от Э. Багрицкого, М. Светлова, Н. Асеева, Н. Тихонова до А. Вознесенского и Е. Евтушенко — публикуемые советские поэты порой куда ревностней исповедовали модернистские идеалы, требова­ния преображения реальности и пафос трудового героизма, нежели столь досконально изученные Житеневым представители «другой», неподцензур­ной поэзии. Непростительным изъяном исследования видится мне отсут­ствие в нем имени В. Сосноры. Предложенные Соснорой радикальные де­формации самой системы стихосложения на фонетическом и синтаксическом уровнях (а также его циничное высмеивание романтико-героической мифо­логии поэтического творчества) могли бы составить азбуку модернистских художественных стратегий и приемов.

В монументальном исследовании Житенева, на мой взгляд, не хватает лингвистического анализа тех новаторских грамматических и синтаксиче­ских приемов, которые обуславливают идейно-содержательное своеобразие модернистского типа письма. Так, А. Жолковский путем сопоставления сти­хотворения С. Гандлевского «Устроиться на автобазу» с грамматическими и лексико-семантическими новациями поэтов досоветской и советской эпох (А. Блока, К. Симонова, А. Межирова, В. Высоцкого и др.) выделяет значимую тенденцию в модернистской поэтике. Жолковский называет такую тен­денцию «инфинитивным письмом», причем, по его мнению, оно исполняет четкую идейно-смысловую функцию, представляя собой «медитацию об инобытии»^[12]. Теоретик модернизма Гуго Фридрих, разбирая языковые новации Э. Монтале, Д. Унгаретти, С.-Ж. Перса, Г. Аполлинера, Г. Бенна и др., под­черкивает преобладание в их поэтике номинативных конструкций и «функ­ции неопределенности детерминанта»^[13].

Монография Житенева мне представляется примером теоретической ме­галомании: в смысловое поле термина «неомодернизм» включается так мно­го несхожего фактического материала, что в какой-то момент этот термин утрачивает содержательные параметры. В то же время, несмотря на изобилие логически спорных и концептуально противоречивых моментов, книга цен­на емкими и точными характеристиками индивидуальных поэтических ма­нер (особенно удачны эпизоды, посвященные А. Родионову, К. Корчагину, А. Анашевичу и М. Гронасу). Кроме того, благодаря тщательности научного осмысления исследование Житенева символизирует продуктивный союз поэзии и филологии и уверенно вписывает многие только-только намечаю­щиеся тенденции современной поэзии в сферу фундаментального академи­ческого знания.