2 октября 2012 года в Высшей школе экономики состоялись Вторые Полетаевские чтения, организованные Институтом гуманитарных историко-теоретических исследований НИУ ВШЭ (ИГИТИ) и посвященные памяти одного из его основателей, замечательного отечественного ученого Андрея Владимировича По­летаева: так начало воплощаться в жизнь высказанное год назад намерение кол­лектива института превратить такие чтения в устойчивую традицию. Серьезность этого намерения лишь дополнительно подчеркивалась тем обстоятельством, что нынешние чтения совпали с десятилетним юбилеем самого института. Впрочем, уже из продемонстрированного в начале конференции четырехминутного видео­ролика об ИГИТИ, сделанного группой самых молодых сотрудников коллек­тива — стажеров-исследователей, стало ясно, что ничего общего со скукой парад­ных юбилейных заседаний предстоящее действо иметь не будет. Полный мягкого юмора, фильм сразу создал атмосферу дружеской встречи коллег, увлеченных общим делом.

Открывая чтения, директор ИГИТИ, ординарный профессор НИУ ВШЭ Ири­на Савельева заметила, что авторам ролика, несмотря на молодость, удалось вы­разить нечто важное для истории института в целом — дух творческого сотруд­ничества, в течение многих лет объединяющий людей разного исследовательского профиля и темперамента. Именно из содружества единомышленников выросла идея создания междисциплинарного исследовательского центра, чья деятель­ность была бы сосредоточена на теоретической рефлексии в области гуманитар­ных наук. Савельева напомнила присутствующим, что, хотя в год празднования двадцатилетия НИУ ВШЭ институт официально празднует всего лишь десяти­летний юбилей, если учитывать его предысторию, можно сказать, что ИГИТИ тоже двадцать лет. В 1992 году вышел первый номер альманаха «THESIS», зна­комивший российскую аудиторию с главными направлениями и важнейшими достижениями западного обществоведения, в котором и собрались почти все бу­дущие основатели ИГИТИ. Ирина Савельева с удовольствием вспомнила «пер- вособытие», лежащее в основе долгого пути: Андрей Полетаев, Ирина Савельева, Михаил Андреев, Лорина Репина, Алексей Руткевич, Александр Филиппов и Ви­талий Куренной, сидя за столиком в ресторане «Патио пицца», набросали проект создания новой исследовательской структуры. Чуть позднее к ним присоедини­лись недавно защитившие диссертации Наталья Самутина и Борис Степанов.

С тех пор, конечно, многое изменилось, и, оглядываясь на пройденный путь, нельзя не поразиться стремительному росту и расширению сферы деятельности института. Первоначально его работа была сосредоточена на трех основных за­дачах — издании книг, проведении общеуниверситетских гуманитарных факуль­тативов и формировании вокруг института гуманитарного сообщества. С прихо­дом второго поколения сотрудников (Юлии Ивановой, Елены Вишленковой, Александра Дмитриева и др.) поле работы резко расширилось. Исследователь­ские интересы коллектива стали смещаться, с одной стороны, в направлении ис­тории науки и истории университетов, а с другой, в направлении наук о языке и тексте. Практика проведения многолетнего открытого научного семинара посте­пенно привела к организации в рамках института более крупных мероприятий, международных конференций и «круглых столов». В прошлом году ИГИТИ со­вместно с историческим факультетом НИУ ВШЭ открыл магистерскую про­грамму «История знания в сравнительной перспективе», благодаря чему появи­лась возможность готовить молодых ученых — именно из них сформирован состав стажеров-исследователей.

На сегодня Институт включает в себя пять центров (истории идей и социоло­гии знания, истории наук о языке и тексте, исследований современной культуры, фундаментальной социологии и университетских исследований) и две проектно- учебные группы. В нем работает около 50 сотрудников, в том числе 20 стажеров- исследователей. Сотрудничают с институтом и 15 внештатных, но постоянных преподавателей общеуниверситетских гуманитарных факультативов. О дости­жениях коллектива красноречиво говорят цифры: с 2003 года в рамках института выпущено 19 индивидуальных монографий, а за последние пять лет подготовлено 9 коллективных монографий, 7 учебных пособий, 10 коллективных монографий, вышедших под научной редакцией сотрудников, и 467 статей.

Поскольку для научного коллектива нет лучшего способа отпраздновать юби­лей, чем представить новейшие результаты своей исследовательской работы, как отметила Ирина Савельева, настоящие чтения стали, если угодно, выставкой до­стижений, причем тематика каждой из секций была связана с теми областями знания, которые любил и ценил Андрей Полетаев. Так, первые три секции были сосредоточены на рассмотрении вопросов, связанных с современной ситуацией дисциплинарного устройства, проблемами теории и практики в современных культурных исследованиях, а также особенностями герменевтики античных фи­лософских и мифологических текстов. Завершающая, четвертая секция, «Непе­реводимость как проблема филологии и истории», организованная Центром ис­тории идей и социологии знания ИГИТИ НИУ ВШЭ совместно с факультетом филологии НИУ ВШЭ, была сосредоточена на проблематике перевода в фило­логической и исторической науках, их взаимовлияния, заимствований и локаль­ных особенностей.

I. ДИСЦИПЛИНАРНЫЕ КОНТЕКСТЫ: ИНСТИТУТЫ, ГРАНИЦЫ И ПРАКТИКИ

Секция «Дисциплинарные контексты: институты, границы и практики», органи­зованная Центром истории идей и социологии знания, сконцентрировалась на презентации проблематики проекта ИГИТИ «Формирование дисциплинарного поля в социальных и гуманитарных науках».

Секция открыла свою работу докладом руководителя центра Александра Дмитриева (ИГИТИ) «"Новая дисциплинарность", или По ту сторону антикваризма». Отталкиваясь от сформулированной Андреем Полетаевым в работах по истории экономической науки антитезы антикваризма и презентизма в социаль­ных науках, докладчик развил ряд размышлений о причинах нового интереса к проблемам дисциплинарных границ в области гуманитарных и социальных наук, пришедшего на смену относительно кратковременному увлечению всевоз­можными меж-, транс- и метадисциплинарными исследовательскими страте­гиями. Сославшись на отмеченную Стивеном Тёрнером аналогию между совре­менными тенденциями в изучении истории науки и попытками саморефлексии гуманитарных и социальных дисциплин на рубеже XIX—XX веков, Дмитриев от­метил, что современная ситуация в науковедении отмечена характерным рассо­гласованием концептуальных установок в отношении наук гуманитарных, возво­дящих свою историю к раннему Новому времени, и наук социальных, чье формирование как раз приходится на период, к которому отсылает наблюдение Тёрнера. Для подтверждения своего тезиса Дмитриев представил краткий обзор основных этапов развития историко-научных штудий применительно к социаль­ным наукам: первый приходится на 1910—1920-е годы и связан с попытками об­общающего осмысления истории как гуманитарных, так и социальных наук за пределами историографии национальных традиций; второй охватывает 1960— 1980-е годы, время становления и расцвета так называемой big science эпохи хо­лодной войны, и определяется стремлением выработать общий концептуальный аппарат для описания логики развития как естественных, так и общественных наук (знаковыми для этого периода являются такие программные тексты, как «Структура научных революций» Томаса Куна, «Две культуры» Чарлза Перси Сноу и «Слова и вещи» Мишеля Фуко); третий начался в 1990-е годы с появле­нием работ Пьера Бурдьё, Фрица Рингера и Петера Вагнера, в которых была ре­конструирована связь становления и развития в ХХ веке социальных наук, опи­рающихся на точные методы (социология, демография, статистика и т.п.), с воз­никновением государства «всеобщего благосостояния». В результате в изучении истории социальных наук был достигнут известный баланс «интерналистского» и «экстерналистского», «содержательного» и «институционального» подходов, тогда как в освоении истории гуманитарных дисциплин, несмотря на весьма детальные исторические реконструкции (в качестве примеров докладчик указал, в частности, на работы Энтони Графтона и Мишеля Эспаня), преобладает кон­центрация на содержании и концептуальных предпосылках их самоопределе­ния. Поэтому важнейшей задачей истории науки, по мнению докладчика, явля­ется преодоление этого разрыва и сближение истории гуманитарных дисциплин с историей социальных наук. Возможность такого сближения обеспечивается, с одной стороны, тем, что принцип дисциплинарного разграничения на рубеже XX—XXI веков фактически сохранил свое значение, несмотря на теоретические и практические усилия, направленные на размывание границ, а с другой, тем, что теоретический инструментарий рефлексии о принципе дисциплинарности в науке, выработанный в 1960—1980-е годы, по мере увеличения исторической дистанции постепенно сам становится предметом исследования и подвергается релятивизации.

В дискуссии по докладу Дмитриева с участием Елены Пенской, Ирины Савель­евой и Михаила Андреева были затронуты вопросы изучения интеллектуальной истории периода после Второй мировой войны, циркуляции знания в сфере историко-научных исследований и специфики региональных науковедческих тради­ций, а также смысл противопоставления антикваризма и презентизма примени­тельно к социальным и гуманитарным наукам.

По контрасту с масштабными теоретическими обобщениями Дмитриева док­лад Сергея Козлова (НИУ ВШЭ) «1867 год:рождение историко-филологических наук во Франции» был сосредоточен на анализе одного конкретного историче­ского казуса, позволяющего проследить механизмы формирования и утверж­дения нового дисциплинарного деления. Козлов предложил аудитории увлека­тельный рассказ о том, как в лексиконе французской науки появился термин «историко-филологические науки», обозначивший окончательное отделение це­лого комплекса гуманитарных дисциплин от риторики и словесности. Как пока­зал докладчик, эмансипация историко-филологических дисциплин от литера­туры была впервые терминологически закреплена в написанном известным французским знатоком немецкой антиковедческой традиции Жозефом-Даниелем Гиньо предисловии к сборникам докладов Министерства образования, выпущен­ным к Всемирной выставке 1867 года. Включение этого обозначения в офици­альную номенклатуру дисциплин было связано, с одной стороны, с определенной стратегией презентации достижений национальной науки на международной арене с ориентацией на наиболее передовые научные стандарты, исходившие в на­чале второй половины XIX века прежде всего от Германии, а с другой — с подго­товкой реформы высшего образования, в результате которой два года спустя во Франции была основана Практическая школа высших исследований, где новое дисциплинарное деление нашло свое институциональное воплощение в создании отделения историко-филологических наук. В заключение докладчик охаракте­ризовал описанное им дисциплинарное переопределение уже давно существовав­ших дисциплин намеренно анахронистичным понятием «ребрендинг», отметив, что из трех задач ребрендинга — выйти на новый уровень развития, привлечь вни­мание новых клиентов и увеличить лояльность существующих — введение обо­значения «историко-филологические науки» весьма успешно выполнило первые две, тогда как третью осуществить не удалось, поскольку сопротивление консер­вативно настроенной академической среды этому нововведению позволило ему утвердиться не во всей системе французского высшего образования, а только в од­ной ее части, вне пределов общедоступной университетской системы.

В ходе дискуссии по докладу Александр Дмитриев обратил внимание на то об­стоятельство, что выставки часто выступают в роли своего рода «дисциплинар­ных локомотивов», и провел впечатляющие параллели между процессами, опи­санными в докладе, и теми, в результате которых в связи с Парижской выставкой 1900 года возникла русская школа социологии, а в связи с Сан-Францисской вы­ставкой 1915 года — российская традиция науковедения.

Если в выступлении Козлова был представлен механизм содержательного и институционального переопределения уже существовавшего ранее комплекса дисциплин, то в докладе Олеси Кирчик (ИГИТИ), озаглавленном «Советские экономико-математические исследования брежневской эпохи как "дисциплинарный лимб"», была предпринята попытка проанализировать сценарий возникновения совершенно новой дисциплины — математической экономики. Докладчица по­казала, что осуществленное в конце 1940-х — начале 1950-х годов, прежде всего американскими учеными, решительное внедрение математических методов в эко­номику означало не просто обновление исследовательского инструментария, но радикальное изменение представлений о задачах экономической науки, которое она обозначила термином «формалистическая революция». В основу концепту­альных построений экономики был положен жесткий формально-аксиоматиче­ский каркас (сделать это позволило осуществленное независимо друг от друга несколькими американскими математиками доказательство теоремы о существо­вании общего равновесия в экономике), а специально разработанный формаль­ный язык позволил на базе этой аксиоматики формулировать гипотезы и дока­зывать теоремы чрезвычайно высокой степени абстракции. Подобный подход к анализу экономических проблем предполагал совершенно новую эпистемическую культуру, ориентированную на исключительно высокие стандарты матема­тической строгости, поэтому первоначально математическая экономика и содер­жательно, и институционально занимала маргинальное положение по отношению к экономическому мейнстриму. Однако развитие ее в последующие десятилетия протекало по-разному в условиях разных политических систем. Представленный в докладе анализ общего и различного в процессах становления математической экономики на Западе и в СССР показал, что, несмотря на наличие в обоих слу­чаях как прямого заказа со стороны политиков и военных, так и мобилизации ин­теллектуальных ресурсов, задействованных в военно-промышленном комплексе (показательно, что и в США, и в СССР у истоков математической экономики стояли руководители математических отделов ядерных проектов этих стран), результаты усилий по продвижению новой дисциплины были неодинаковыми: если на Западе она не только смогла превратиться во вполне респектабельную и успешную дисциплину, но и оказала трансформирующее влияние на экономиче­ские науки в целом, то в Советском Союзе ничего похожего не произошло и ма­тематическая экономика, несмотря на отдельные значительные теоретические достижения, так и осталась на периферии исследовательского поля. Место, от­веденное математической экономике в системе советской науки, докладчица предложила описывать при помощи метафоры «дисциплинарного лимба», то есть пространства между мирами как в дисциплинарном (между математикой и эко­номикой), так и в политическом (между официально признанным советским и западным научными сообществами) смысле.

В ходе оживленного обсуждения ряд выдвинутых положений подвергся кри­тике: Владимир Автономов отметил, что проект математизации экономики в за­падной науке не был столь безусловно успешным, как было изображено в докладе. Михаил Андреев выразил сомнение относительно удачности метафоры либма, предложив, если докладчица настаивает на восходящей к «Божественной коме­дии» метафорике, уподобить статус математической экономики в СССР «антипургаториуму». Сергей Козлов предостерег от двух методологических ловушек — гипостазирования самого понятия дисциплины и недостаточного учета внешних (прежде всего социально-политических) условий становления рассматриваемых дисциплин. В ходе дискуссии был также затронут ряд более общих вопросов — соотношение проекта математизации экономики с другими аналогичными ему проектами того же времени (в частности, с попытками создания математической лингвистики), дисциплинарный статус математики и ее функции как языка опи­сания или средства моделирования объектов.

Выступивший вслед за Олесей Кирчик социолог Виктор Вахштайн (РАНХиГС) в намеренно полемически заостренном докладе «Антисоциальные основания со­циальной науки: мнимая солидарность и невозможность партийности» предпри­нял попытку радикальной проблематизации концептуальных и методологичес­ких оснований такой дисциплины, как социология. Свое выступление Вахштайн начал с постановки принципиального вопроса, является ли социальная наука со­циальным феноменом и, таким образом, своим собственным предметом изучения. Само наличие этого вопроса указывает на рефлексивность социологии, требующую внимательного рассмотрения и анализа. В определении специфического качества этой рефлексивности, по мысли Вахштайна, можно выделить две проти­востоящие друг другу стратегии, обозначенные им как «социологизм» и «эпистемологизм». Первая исходит из допущения, что само описание общества научными средствами является социальной практикой, так что выбор категорий описания социального мира сам, в свою очередь, должен быть предметом социального из­учения (естественно, что в этом случае на первый план выходят феномены соли­дарности и конфликта, создание коалиций в борьбе за ресурсы и позиции в соци­альном поле и т.п.). Вторая опирается на осуществленное Кантом обоснование автономной сферы трансцендентального и рассматривает исследователя как во­площение безличного трансцендентального субъекта, благодаря чему между зна­нием и условиями его производства и, соответственно, между объектом описания и языком описания постоянно сохраняется неустранимый зазор (уничтожение этого зазора означало бы в рамках такой логики впадение в тавтологию). Движе­ние от эпистемологизма к социологизму, приведшее к превращению социологии в «царицу дисциплин», докладчик реконструировал как серию шагов редукции сначала трансцендентального к психологическому (от Канта к Бенеке), а затем психологического к социальному (от Дюркгейма к Бурдьё). Кульминационной точкой этого процесса должно было быть обоснование возможности социологии социологии; однако именно здесь, по мнению докладчика, возникает непреодоли­мая трудность: логика функционирования научного сообщества принципиально асоциальна, а потому не описывается социологическими категориями, опираю­щимися на допущение изначальной солидарности между участниками социально­го взаимодействия. Для описания этого принципиально асоциального мира гораз­до более пригодна гоббсовская идея «войны всех против всех». Как в эксперименте Гоббса отсутствие солидарности делает возможным общество, так в социологии предельная асоциальность академической жизни делает возможной науку, в ко­торой между языком описания и предметом описания сохраняется различие.

Как и следовало ожидать, это выступление спровоцировало живую реакцию аудитории: Олеся Кирчик обратила внимание на проблематичность отождеств­ления понятий солидарности и социальности, играющего решающую роль в рас­суждениях докладчика; Сергей Козлов, апеллируя к теореме Гёделя, задался во­просом, не опирается ли аргументация Вахштайна на принципиальный парадокс; Александр Дмитриев попытался перевести предъявленные Вахштайном крити­ческие процедуры на язык философии науки, увязав их с антитезой интернализма и экстернализма.

II. SAPIENTIA GENTILIS: МЕЖДУ ФИЛОЛОГИЧЕСКИМ ОЧИЩЕНИЕМ И ФИЛОСОФСКОЙ ГЕРМЕНЕВТИКОЙ

Проходившее одновременно заседание второй секции, «Sapientia gentilis: между филологическим очищением и философской герменевтикой», организованной Центром истории наук о языке и тексте, началось с краткой презентации двух но­вых книг, подготовленных сотрудниками Центра, — монографии Юлии Ивановой и Павла Соколова «Кроме Декарта: Размышления о методе в интеллектуальной культуре Европы раннего Нового времени» (М.: Квадрига, 2011) и коллективной монографии под редакцией Юлии Ивановой «Полемическая культура и струк­тура научного текста в Средние века и раннее Новое время» (М.: Изд. дом Выс­шей школы экономики, 2012). Затем вниманию аудитории были предложены три доклада, посвященные различным формам герменевтики античных философских и мифологических текстов.

Представитель самого молодого поколения сотрудников ИГИТИ, стажер-ис­следователь Илья Гурьянов в докладе «"Меняя нервов натяженье": аргументационная стратегия Марсилио Фичино в трактате "О жизни" в свете античных медицинских представлений и риторики» обратился к наследию знаменитого философа-неоплатоника, пытаясь выявить механизмы взаимодействия философ­ской экзегезы, риторики и конвенционального медицинского знания эпохи (в частности, медицинских представлений, характерных для салернской школы) в выстраиваемых Фичино описаниях телесных процессов. По мнению доклад­чика, на примере трактата 1489 года «О жизни» можно проследить характерную для мышления Фичино интерференцию различных смысловых рядов: опора на неоплатонические толкования мифологических образов дает ему возможность расширить арсенал средств для описания телесного опыта, а поиск аналогий в сфере телесности, в свою очередь, позволяет расширять и видоизменять тради­ционные толкования авторитетных античных источников. Существенную роль в этом взаимодействии играют сближение медицинских и мифических смыслов в языке (например, усмотрение паронимического сродства нервов с Минервой), введение в медицинский контекст образов из классической античной литературы (например, обозначение мозга заимствованным из «Энеиды» Вергилия выраже­нием «твердыня Паллады») и т.п. В качестве возможного источника подобных приемов Гурьянов указал на сочинения Гермия Александрийского, переводом ко­торых Фичино занимался в период, хронологически близкий ко времени созда­ния сочинения «О жизни». Особенно многообразны смысловые эффекты, извле­каемые Фичино из полисемии имен античных божеств: так, при упоминании имени Венеры трудно решить, обозначает ли оно богиню, персонификацию плот­ского вожделения или даймон, оказывающий влияние на человека. В заключение докладчик предположил, что описанные им механизмы интерференции смысло­вых уровней обеспечивают специфический прирост значений, то есть могут рас­сматриваться как средство производства нового знания.

В ходе обсуждения доклада Владимир Файер выразил сомнение в отношении последнего тезиса, поставив вопрос, какова пропорция игрового и серьезного в письме Фичино, а докладчик в ответ пояснил, что в силу того, что для Фичино отсутствует какая-либо иерархия древних текстов по авторитетности, он совер­шенно не чувствителен к иронии и что именно этим объясняется характерная для него диффузность знания, сделавшая наследие Фичино столь благодарным объ­ектом рецепции.

Специфике обращения с образами античной мифологии в средневековой куль­туре было посвящено выступление Михаила Шумилина (НИУ ВШЭ) «Понятие historia как инструмент работы с языческими текстами: accessus Дзоно да Маньяле к "Энеиде" в контексте средневековых комментариев к античным текстам». В цент­ре доклада оказался феномен средневековых комментариев к поэмам Вергилия и Лукана, в которых задача нейтрализации языческого мифологического содержания авторитетных античных текстов разрешалась с помощью различения имевшегося в распоряжении поэта фактического материала, historia, и прибавляемого к нему поэтом вымысла, fabula. Как показал докладчик, это различение, восходящее к ра­ботам римского грамматика Сервия, стало в руках средневековых комментаторов эффективным инструментом весьма дифференцированного анализа, в ходе кото­рого восстанавливался единый исторический нарратив, лежащий в основе многих различных античных поэтических текстов. Выстроив свое выступление как сравни­тельный анализ нескольких комментариев и хроник, среди которых центральное место было отведено неопубликованной части вступления флорентийского грам­матика начала XIV века Дзоно да Маньяле к его комментарию к «Энеиде», доклад­чик наглядно продемонстрировал многослойность представления об исторической фактичности, лежащего в основе этой экзегетической практики. Выдержанный в энергичном темпе и сдобренный едва заметной академической иронией, его до­клад показал, что по степени дифференцированности аналитических приемов сред­невековые комментаторы ничуть не уступают современным адептам нарратологии, не упуская при этом из виду, наряду с научными, также и дидактические задачи.

Наконец, в завершившем работу секции докладе Петра Резвых (ИГИТИ) «Прамонотеизм, античные мистерии и криптокатолицизм: споры о древней сим­волике в романтической Altertumswissenschaft» на примере развернувшейся в пер­вой четверти XIX века общеевропейской дискуссии о специфике и методах изу­чения древней мифологии были рассмотрены важные особенности стратегии романтической науки в интерпретации античного наследия. В начале докладчик выделил ряд общих предпосылок, обусловивших рост интереса к мифологии в раз­личных гуманитарных дисциплинах: для теологии это, прежде всего, развитие методов библейской критики и обострение в связи с этим вопроса об историчес­ком значении языческих религий, для классической филологии — релятивизация нормативного значения классических античных текстов перед лицом огромного потока новой информации о древневосточных культурах, для философии — фор­мирование спекулятивного идеализма с его идеей новой мифологии и романти­ческой историософии с ее поиском праисторического начала и единого миро­воззренческого субстрата, обеспечивающего духовное единство человечества. По мнению Резвых, такое разнообразие импульсов к переосмыслению мифоло­гической традиции превратило изучение мифологии в своеобразную синкретиче­скую дисциплину, выполнявшую роль форума, в рамках которого происходило новое самоопределение гуманитарных наук. Сложное взаимодействие в этом процессе теоретических, культурно-политических, институциональных и конфес­сиональных факторов было прослежено в докладе на примере столкновения меж­ду двумя ведущими классическими филологами Гейдельбергского университета — Г.Ф. Крейцером, автором романтической программы превращения антиковедения в «символику и мифологию древних народов», синтетически объединяющую различные его аспекты, и И.Г. Фоссом, защитником классицистического представ­ления об антиковедении как преимущественно филологической дисциплине, опи­рающейся на нормативный статус античных текстов. Центральными в этой дис­куссии, быстро переросшей из ученого спора в политическое противостояние, стали вопросы о характере древнейшего мировоззрения, соотношении визуаль­ного и вербального в культурах древности, месте и роли древневосточных циви­лизаций в формировании античной культуры, соотношении эзотерического и эк­зотерического в религии и политике. Проанализировав полемические аргументы сторон, Резвых показал, что определяющим в столкновении Фосса и Крейцера было противостояние просветительского и романтического культурно-политиче­ских проектов, развернувшееся во всем многообразии регистров.

Выступившие в обсуждении доклада Павел Лещенко и Павел Соколов обра­тили внимание на прямую преемственность между выдвинутой Крейцером теори­ей первоначального монотеизма и позднейшими этнологическими концепциями австрийской школы, а также на латентную рецепцию идей Крейцера в ряде кон­цепций мифологии, созданных в ХХ веке, в частности в работах Мирчи Элиаде.

III. ПРАКТИКИ КУЛЬТУРНЫХ ИССЛЕДОВАНИЙ И ГУМАНИТАРНАЯ ТЕОРИЯ

Установку на теоретическую рефлексию, прежде всего с оглядкой на практиче­ские задачи исследования, задала Наталья Самутина, открывшая работу третьей секции, «Практики культурных исследований и гуманитарная теория», органи­зованной Центром исследований современной культуры ИГИТИ. Четыре до­клада, представленных на секции, репрезентировали основные исследовательские проекты, осуществляемые на сегодняшний день в рамках Центра, — городские исследования, изучение стрит-арта, исследование культурных трансформаций в публичных пространствах и анализ современных медиа, — причем каждое вы­ступление не столько демонстрировало готовые результаты, сколько приоткры­вало дверь в лабораторию исследователя, приглашая слушателей совместно раз­мышлять о феноменах современной культуры.

Так, в докладе Оксаны Запорожец (ИГИТИ), озаглавленном «Микроурбанизм: "ловушка" для эфемерного города», была предпринята попытка обоснования воз­можности приблизиться к пониманию логики функционирования современной городской среды не через широкие обобщения, а через пристальное изучение де­талей — именно такой подход был обозначен как «микроурбанизм». Как призна­лась докладчица, к поиску нового языка описания современного города ее и ее коллег подвигли, с одной стороны, неудовлетворенность «большими теориями» (как неолиберальной концепцией, прилагаемой к западным городам, так и тео­рией постсоветского города, на основе которой чаще всего описывается специ­фика российских городов), а с другой — стремление интегрировать в городские исследования опыт городских энтузиастов и активистов и попытаться таким об­разом придать самой урбанистике определенное практическое измерение, сделав ее не только инструментом понимания, но и орудием изменения городской по­вседневности. По мысли докладчицы, открыть новый взгляд на город позволяет перемещение внимания со структур — на ситуации, с целого — на части: именно сосредоточенность на мелочах оказывается решающей в понимании того, как устроен город. При таком подходе главным концептуальным инструментом ис­следователя становится понятие детали, которому в докладе было дано рабочее определение «объекта, события, персонажа и т.п., мыслимого и интерпретируе­мого как незначимое в конвенционально разделяемых системах». В противовес хрестоматийному утверждению Георга Зиммеля, расценивавшего детализацию современного города как знак его распада, докладчица попыталась показать, что фрагментарность и детализированность городской жизни несут в себе и позитив­ный потенциал. Деталь — это то, что позволяет внести в ряд сред человеческое измерение (этот тезис был проиллюстрирован примерами из области городской архитектуры), то, что замедляет темп городского движения, позволяет горожа­нину вернуть себе городское пространство. Такое понимание детали придает про­екту микроурбанистики непосредственно практическое измерение: поскольку об­наружение или привнесение детали в городскую среду делает востребованными те ее контексты, которые прежде оказывались незамеченными, постольку и из­учение города неотделимо от практики «детальных интервенций», вскрывающих механизмы его функционирования, от практики создания новых логик сборки городского пространства, инициируемой самими горожанами (этот тезис был проиллюстрирован примерами интервенционистских акций городских художни­ков). Кроме того, докладчица обратила внимание на специфически телесный ха­рактер воздействия детали, позволяющий сделать доступным для исследователя особый телесный опыт, определяющий своеобразие городской повседневности. Поскольку деталь производит эффект удивления и несет в себе возможность мно­гообразной реинтерпретации, нарушая монотонность и стандартизированность городской жизни, работа с деталью позволяет изменить город, превратив его в па­литру многообразных возможностей. Наконец, деталь выступает и точкой кри­сталлизации коммуникативных эффектов: связанный с деталью момент удивле­ния создает условия для временных коммуникаций.

Проникнутый энтузиазмом доклад вызвал оживленную реакцию зала. Во время обсуждения был отмечен ряд проблемных точек предложенного обоснова­ния методологии микроурбанизма — Оксана Гавришина обратила внимание на неразличение в докладе детали и фрагмента и указала на возможный эвристиче­ский потенциал романтической апологии фрагмента в обосновании подобных ме­тодологий; Виктор Вахштайн отметил характерное смешение онтологического и гносеологического понимания детали в рассуждениях докладчицы; Наталья Самутина, сопоставив изложенные соображения с некоторыми особенностями функционирования детали в кино, задала вопрос о преобладании в логике до­клада пространственного аспекта над темпоральным. В заключение Оксана За­порожец еще раз подчеркнула, что развитие городских исследований в русле мик­рометодологии не в последнюю очередь направлено на то, чтобы изменить мнение о городе самих горожан, то есть само представляет собой форму участия в город­ской жизни.

Тема активного вторжения в городскую среду с целью ее изменения стала цент­ральной и в докладе Натальи Самутиной (ИГИТИ) «"Тренажер для зрения": стрит-арт в контексте проблематики визуальных исследований». Пояснив, что материал доклада представляет собой часть наработок большого исследователь­ского проекта под ее руководством «Граффити и стрит-арт в культурном про­странстве мегаполиса», докладчица начала выступление с прояснения ключевых понятий «граффити» и «стрит-арт», определив их как специфические способы присвоения и зонирования городского пространства, как групповую социальную практику, производящую высказывания, обращенные в первом случае к узкому кругу «своих», а во втором к максимально широкой городской аудитории. Затем Самутина выделила три доминирующих исследовательских подхода в изучении феномена стрит-арта: социально-антропологический, сконцентрированный на из­учении тех, кто производит граффити и стрит-арт, их самоидентикации и вклю­ченности в городскую среду; подход rnltural studies и urban studies, изучающих прежде всего вопрос об идеологии производимого стрит-артом высказывания, об инстанциях власти в городе, о нормативной образности и о том, кому и в каком смысле «принадлежит» городское пространство; наконец, историко-документалистский, ориентированный на выстраивание канонов и создание типологии произведений с опорой на методы истории искусства. Недостаточность перечис­ленных методов для понимания феномена стрит-арта состоит, по мнению доклад­чицы, в отсутствии должного внимания к исследованию типов культурного зрения и анализу стратегий восприятия стрит-арта (в этом отношении изучение стрит-арта можно обогатить опытом теории фотографии и теории кино). Глубже понять как механизмы воздействия стрит-арта, так и производимые им коммуникативные эффекты помогает осознание того, что практика уличных художников направлена на изменение и расширение возможностей восприятия — именно поэтому стрит-арт можно назвать своего рода «тренажером для зрения». Для иллюстрации этого тезиса в докладе был рассмотрен случай гамбургского уличного художника Валь­тера Ф., работающего под псевдонимом Oz. Предельно простой и максимально де- индивидуализированный стиль его изображений и ограниченность знакового сло­варя, вместе с энтузиазмом и настойчивостью производства знаков, превращают деятельность Оза в практику перенастройки зрения горожан, вследствие которой внутри городского пространства формируется особое сообщество — «сообщество видящих». Используя для своих изображений наименее привилегированные по­верхности, недоступные и неценные места, художник открывает горожанам их собственный город в новом измерении, делает зримой пыль вещей.

Проникнутый искренней симпатией к уличным художникам увлекательный рассказ, сопровождавшийся демонстрацией множества фотографий, вызвал ог­ромный интерес и спровоцировал серию вопросов, касающихся подверженности стрит-арта коммерциализации, возможности выделения внутри стрит-арта раз­личных школ и направлений, форм изучения локальной специфики соответ­ствующих практик, определяемых, не в последнюю очередь, юридическими и ад­министративными нормами, действующими в том или ином городе, и целого ряда других аспектов проблемы. Оксана Гавришина в особенности поддержала глав­ную методологическую ориентацию доклада, отдающую приоритет в анализе ви­зуального тому, как мы смотрим, перед тем, что изображено.

Иные аспекты в проблематике исследования городской среды раскрыл Борис Степанов (ИГИТИ), чей доклад «Царицыно: место памяти в пространстве куль­турных историй» был частью долгосрочного исследовательского проекта «Чело­век и публичное пространство в современной Москве: исследование культурных трансформаций (на примере Государственного музея-заповедника Царицыно)», осуществляемого в рамках проектного семинара с участием студентов и аспиран­тов факультетов философии и социологии НИУ ВШЭ. Отталкиваясь от понятия «места памяти» Пьера Нора, Степанов и его коллеги попытались развернуть ис­следование одного конкретного городского локуса (усадьбы Царицыно), вскры­вающее всю сложность и многослойность его истории, переплетенность множе­ства альтернативных историй в представлениях о его прошлом, поддерживаемых различными группами. На примере Царицына, заметил докладчик, можно очень наглядно проследить логику взаимодействия разных форм воспроизведения связи с прошлым в условиях дефицита культурных историй. В пространстве Ца­рицына совмещены четыре основные формы памяти — руины, реконструкции, монументы и «следы»; парадоксальное соединение связанных с ними разных спо­собов выстраивания отношения к прошлому и образует, по мнению участников царицынского проекта, своеобразие этого локуса. Моментом кристаллизации многообразных форм прошлого стала реконструкция усадьбы, оказавшаяся трав­матической для самых разных социальных групп, так или иначе связывавших с ней свое реальное и воображаемое прошлое: в современном облике усадьбы после реконструкции воображаемый XVIII век соседствует с архетипикой совет­ского парка, а в эту амальгаму двух разных временных пластов встраиваются фрагменты историй разнообразных сообществ, так или иначе связанных с Царицыным, — не только старожилов и краеведов, но также волейболистов, шахмати­стов, альпинистов, неоязычников, толкиенистов и т.п. Каждое из этих сообществ, сообразно его характеру, глубине его истории, наличию или отсутствию коммеморативных практик, поддерживающих связь с общим прошлым, по-своему впи­сывает это общее прошлое в историю Царицына. Насыщенный яркими деталями и меткими наблюдениями, рассказ Степанова нарисовал исключительно много­мерную и необыкновенно живую картину постоянно трансформирующегося смы­слового пространства, слагающегося из этих многообразных групповых прошлых.

Как и в предыдущем случае, после доклада из публики поступил целый ряд вопросов, направленных не столько на проблематизацию представленной мето­дологии исследования, сколько на прояснение тех аспектов предмета, которые не нашли отражения в докладе, — отвечая на них, Степанов, в частности, описал мно­гообразие средств архивации прошлого, используемых различными сообщест­вами, и роль медиа в формировании таких архивов.

Тему влияния медиа на коммуникативные практики продолжил и развил за­вершивший секцию доклад Веры Зверевой (ИВИ РАН) «Политическая коммуни­кация в русскоязычном Твиттере: case study "Контрольная прогулка"», посвящен­ный анализу новых форм гражданской активности, возникших на основе стреми­тельно развивающихся мобильных средств коммуникации и сетевых технологий, и обеспечивающих их коммуникативных механизмов. В основу своего сообщения докладчица положила результаты проведенного совместно с норвежскими колле­гами исследования трансляции уличных событий 17 мая в рамках акции «Конт­рольная прогулка». Опираясь на общий тезис, согласно которому каждое средство коммуникации производит связанные с ним языки, формы высказывания, дис­курсы, она попыталась рассмотреть интернет-сервис Твиттер как новую плат­форму для коммуникации, обладающую значительным политическим потенциа­лом. Подобно другим аналогичным сервисам, обнаружившим свою политическую действенность в ходе событий «оранжевой революции» и «арабской весны», Твит- тер превратился в важный фактор политической жизни, поскольку с конца 2011 го­да его возможности стали использоваться для координации уличных акций и их информационной поддержки в Интернете. Описание сценариев и механизмов та­кой координации и составило основное содержание доклада. Главным преимуще­ством сервиса Твиттер, делающим его мощным инструментом самоорганизации и производства коллективных эмоций, является осуществление коммуникации в реальном времени, поощрение непосредственной реакции пользователей на про­исходящее (что создает эффект непосредственного присутствия и участия в собы­тии) и нацеленность на создание потенциально находимого разговора, вследствие чего твиттер-коммуникация автоматически производит определенные формы со­циальности. Уличные события последних лет, представляющие собой серию опы­тов по «переприсвоению» пространства власти, стали возможными именно благо­даря опоре на такие коммуникативные средства. В качестве яркой иллюстрации к этому тезису докладчица предложила анализ акции «Контрольная прогулка», целиком и полностью организованной через Интернет. Важнейшим средством координации усилий пользователей стали так называемые «хэш-теги» — маркеры, позволяющие сделать сообщение на определенную тему идентифицируемым и на­ходимым в потоке других сообщений. Они не только послужили основным ин­струментом самоорганизации участников акции, но и позволили аккумулировать эффекты солидарности, уже достигнутые предшествующими акциями. Возмож­ность онлайн-трансляции позволяет не только персонифицировать событие (на­пример, посредством мгновенного обнародования фотографий, сделанных его кон­кретными участниками), но и конструировать его с помощью потока эмоционально нагруженных сообщений (ведя «борьбу за метафору», конституирующую смысл происходящего, как это делали участники трансляции, производя различные под­писи к фотографиям), а также создавать воображаемую политически активную публику, объединенную общим языком эмоциональной солидарности, и одновре­менно моделировать фигуру Другого. Все эти эффекты, продемонстрированные в докладе на множестве конкретных примеров, позволяют говорить о Твиттере и других подобных системах как о факторе, оказывающем все большее влияние на политическую и гражданскую жизнь страны.

Обсуждение выступления сосредоточилось на методологических вопросах — проблеме специальных квалификаций, необходимых для отслеживания эфемер­ных и недолговечных интернет-контентов, вопросе о возможности получения ис­следователем доступа к реальности через дискурсивные практики твиттер-со- общений и т.п. Вопросов было так много, что Наталья Самутина, завершая работу секции, заметила, что для полноценного обсуждения не хватило бы и дня.

Петр Резвых

IV. НЕПЕРЕВОДИМОСТЬ КАК ПРОБЛЕМА В ФИЛОЛОГИИ И ИСТОРИИ

Участники секции «Непереводимость как проблема в филологии и истории» рас­сматривали заявленную проблему с разных теоретических и методологических позиций. Ирина Каспэ (ИГИТИ / НИУ ВШЭ) в докладе «Перевод с невозмож­ного: десятилетия позднего социализма и литература Стругацких» рассматри­вала непереводимость прежде всего в культурно-семиотических координатах. От­правной точкой для ее доклада стали работы Ю.М. Лотмана, в которых «перевод определяется через понятие границы и обретает сверхценность как основной, если не единственный механизм порождения новых смыслов». Анализ стратегий чтения текстов А. и Б. Стругацких, в основе которых лежит концепция непере­водимости, проводился докладчицей в контексте позднесоветского изоляцио­нистского общества, в котором основной ресурс идеологического аппарата уже был направлен на установление и поддержание границ, а в идеологии советской школы перевода утверждалась почти абсолютная взаимопереводимость всех культур и языков. Докладчица выделила два уровня читательских ожиданий, свя­занных с непереводимостью, — непереводимость «языковую» и «абсолютную». В первом случае речь идет о полилингвальных элементах, осколках иноязычного текста, механизм восприятия которых можно определить как «восстановление семиотического целого по его части». Второй тип непереводимости — это «непе­реводимость вообще», лежащая за рамками процедуры перевода и, более того, за рамками коммуникации: в самом нарративе содержатся области абсолютной не­переводимости — фигуры умолчания, повествовательные лакуны, жанровые сбои, характерные для Стругацких. Непереводимость и для автора, и для читателя — ресурс освобождения и обретения собственной воли, а следовательно, и ресурс смыслообразования.

В докладе Елены Земсковой (НИУ ВШЭ) «Изобретение "немецкой традиции": доклад Ф. Шлейермахера "О различных методах перевода" (1813) в западном переводоведении 1970—2000-х годов» предлагался взгляд на проблему перевода с точки зрения translation studies в Америке и Германии и переводческой практики. Основной тезис выступления — необходимость нового русского перевода хресто­матийного текста немецкого мыслителя — подкреплялся анализом его современ­ных прочтений в переводоведении и имеющихся в них лакун. Доклад Фридриха Шлейермахера, прочитанный 24 июня 1813 года и опубликованный в 1816 году, в XIX веке был практически забыт, однако в последней трети XX века он неожи­данно вошел в число самых цитируемых текстов о переводе. Так, теоретик амери­канского переводоведения Андре Лефевр видит в Шлейермахере выразителя не­мецкой традиции перевода, особо отмечая влияние, которое на мыслителя оказал Гумбольдт, и представление последнего о том, что перевод происходит не между языками, а между культурами. Проводимое Шлейермахером разделение на два типа перевода — приближающего читателя к автору и автора к читателю — полу­чило дальнейшее развитие в современном переводоведении, прежде всего в ра­ботах Лоуренса Венути (в его терминологии эти два типа перевода обозначаются как «форенизация» и «доместикация»). В предложенной Венути интерпретации, как и в прочтении немецких переводоведов (например, Йозефине Китцбихлер), акцент делается на историческом контексте: эпоха Наполеоновских войн, надеж­ды на национальное возрождение, переводческие опыты самого Шлейермахера (прежде всего, работа над Платоном). Докладчица продемонстрировала необхо­димость такого перевода хрестоматийного текста на русский язык, который учи­тывал бы все контексты его прочтения.

Елена Островская (НИУ ВШЭ) в докладе «О формах "современной чувстви­тельности". К истории перевода и непереводимости "sensibility" (англ.) на русский язык» рассмотрела историю переводов понятия sensibility, руководствуясь мето­дологией истории понятий. Указав на несовпадение семантических полей и кон­нотаций sensibility и чувствительности в общеязыковых контекстах современных английского и русского языков и вытекающие отсюда трудности перевода, до­кладчица вслед за Дэниэлом Викбергом проследила семантическую эволюцию английского термина в его русских переводах и соответствиях от локковского употребления XVII века, через особую чувствительность сентиментализма до со­временной множественности sensibilities.

Доклад Ольги Вышегородцевой (НИУ ВШЭ) «Имя для неизвестного бога: о воз­можности поэтического перевода с турецкого духовных гимнов народного ислама», как и два предыдущих, вытекал из переводческой деятельности докладчицы. О. Вышегородцева предложила теоретическое осмысление того, что в действи­тельности является непереводимым в восточной поэзии как на русский, так и на английский языки. Поскольку культурно-семиотическое пространство стран Вос­тока почти или вообще не имеет областей пересечения с семиотическим простран­ством Запада, возникает вопрос о необходимости перевода, который одновременно ориентируется на представления западного читателя и пытается передать эстети­ческую ценность оригинала. Переводчики избирают стратегию доместикации (по Лоуренсу Венути), направленную на устранение семиотических разрывов между оригиналом и переводом. Эта стратегия, в свою очередь, диктует политику изби­рательности в отношении того, что следует переводить, и того, что можно переве­сти. Таким образом, из корпуса эстетически ценных и достойных перевода текстов исключались поэтические произведения, содержащие аллюзивные антропонимы, отсылающие к неведомым потенциальному читателю реалиям. Далее докладчица продемонстрировала, каким образом образцы алевитской поэзии, построенные на рецитации имен двенадцати имамов, могут быть переведены на английский и рус­ский языки и как можно преодолеть характерную «непереводимость» оригиналов.