21—23 июня 2012 года на филологическом факультете Московского университета состоялась третья научная конференция «Лики ХХ века». В этом году она была приурочена к 90-летнему юбилею крупного ученого, профессора кафедры исто­рии зарубежной литературы, декана филологического факультета МГУ Леонида Григорьевича Андреева (1922—2001) и носила тематический подзаголовок «Ли­тература и война». Конференция была призвана почтить память коллеги и учи­теля, который в 1941 году ушел на фронт добровольцем. В ее рамках предполага­лось обозначить основные формы взаимодействия литературы и войны, ставшей едва ли не единственной реальностью ХХ века.

Докладчики — ведущие ученые-зарубежники России — предваряли свои со­общения воспоминаниями о Леониде Григорьевиче. Хотя ученый и не рассказы­вал о фронтовых буднях, война, по словам супруги, «жила в нем всю его жизнь»¹. Память о бесчеловечном, противоестественном, навязанном опыте, согревалась, однако, любовью к литературе, ставшей для Андреева хранилищем человеческих и нравственных ценностей. Именно литературу он противопоставил страшному «ничто» войны и посвятил ее изучению всю свою жизнь. Разработанная и пере­житая на собственном опыте «философия существования» помогла Андрееву лучше понять культуру ХХ века, почувствовать ее нерв — и стать создателем фундаментальных монографий по импрессионизму и сюрреализму, творчеству Ж.-П. Сартра и М. Пруста, а также автором и редактором основополагающих учебников по истории зарубежной литературы ХХ века.

Леонид Григорьевич разделил судьбу многих деятелей культуры прошлого столетия. Конференция дала почувствовать, что военный опыт стал опытом ХХ века и исследователь литературы не может его не учитывать. Докладчики об­ратились к художественной рецепции двух мировых и многочисленных локаль­ных войн. В фокус исследования попали тексты о терроризме, угрозе атомной войны, об информационных и идеологических битвах.

Открывая конференцию, заведующий кафедрой истории зарубежной литера­туры филологического факультета МГУ В.М. Толмачев подчеркнул философскую многогранность заявленной темы. Определяя проблематику встречи, он говорил о выдвижении войны, а не мира в центр культуры ХХ века и возводил генезис этого явления к философии и литературе романтизма. По мнению ученого, не­классическое постромантическое мировоззрение «разнолико», непоследовательно и противоречиво — оно трактует войну не только как разрушительное, но и как созидательное начало. Уже в самом отношении к культуре ХХ век «воинственно» неоднороден: он сражается и за культуру, и против нее. Разлад, «расколотость», рефлексия — неотъемлемые характеристики героя прошлого столетия, и мы, его наследники, также «носим в себе бациллу войны»: каждый участвует в «войне по­лов» и культурных дебатах, в нас самих постоянно идет внутренняя борьба. Тол­мачев поставил вопросы: способна ли культура существовать без войны? Может ли она обновиться, избегнув всеразрушающего кризиса? И размышлял о том, что в ХХ веке война должна восприниматься как по-философски многообразное «из­мерение литературы».

Опыт пережитых катастроф и осмысление глубин обнажившейся экзистенции не вмещались в ставшие привычными художественные формы. Формулировка темы доклада И.Ю. Поповой (МГУ) «Поддается ли хаос структурированию?» точно передавала новый, возникший в ХХ веке аспект романтической проблемы не­выразимого. Как выразить ужас происходящего? Возможно ли искусство в ХХ ве­ке? Вписывается ли литература в политическую и идеологическую картину мира ХХ века? И если да, то какие формы она должна принимать, какие эстетические концепции разрабатывать? Подобные вопросы стояли перед каждым участником литературного процесса ХХ века — и каждый давал на них свой ответ, исходя из своеобразия художественной манеры и исторической ситуации.

Конференцию открыли сообщения, осветившие роль Первой мировой войны в творческих биографиях писателей разных континентов и подчас противоречи­вых эстетических взглядов.

Размышляя о публицистическом и художественном творчестве Р. Музиля, А.В. Белобратов (СПбГУ) дополнил привычную картину рецепции войны в ав­стрийской литературе. С точки зрения ученого, в эссеистике Музиля 1920-х годов истоки военной катастрофы обнаруживаются не только в «сытости по горло» мир­ным временем, временем бессобытийным и подавляющим индивидуальность, но и в некоем скрытом, повсеместно разлитом насилии. Существенное внимание Музиль уделяет проблеме «текучести», «бессвойственности» человеческого «я», форму которому впоследствии придаст война. Отчетливо определяя состояние войны как «бегство из культуры», как событие разрушительное и гибельное, Музиль вместе с тем видит в почти религиозной эйфории 1914 года надежду на будущие мирные времена. При этом и в эссеистике, и в фикциональных текстах писатель избегает риторики и романтизации военных описаний: его стиль характеризуется подчерк­нутым минимализмом, отказом от изображения батальных сцен, предметностью в изображении фактов. В романе «Человек без свойств» автор исследует «феноме­нологию» войны, которую понимает как «периодически наступающий кризис всех идеологий». Он показывает «духовную сторону события», кризисное состояние ев­ропейской культуры, не в меньшей степени несущей ответственность за катастрофу.

Как эстетический феномен трактовал образ войны в творчестве М. Пруста А.Н. Таганов (ИвГУ, Иваново). По мнению исследователя, война у Пруста содер­жит в себе эффект «остранения», и в то же время она — «некая субстанция», нахо­дящаяся между писателем и объективной реальностью. Эта субстанция сродни мо­ментам сознания, которые запечатлевают фрагменты личностного существования и возвращают субъекту самого себя, выводя его из-под власти реальности. Слово «война» в заключительном томе романа «В поисках утраченного времени» обретает статус имени определенного экзистенциального момента в жизни автора, а фено­мен войны изначально связан с обретением утраченного прошлого. Поэтому война всякий раз предстает в романе не столько как первичный факт реальной истории, сколько как момент духовного бытия, обусловленный той или иной реальностью, этапом существования «внутреннего я» героя. Она изначально вписана в эстетику прустовского творчества, а потому и в эстетику прустовской жизни.

В докладах О.М. Ушаковой (ТюмГУ, Тюмень) и О.И. Половинкиной (РГГУ) рас­сматривались способы поэтического освоения опыта двух мировых войн в твор­честве Т.С. Элиота. О.М. Ушакова подчеркнула, что за универсальным, символи­ческим значением ряда лирических мотивов Элиота подчас скрываются личные переживания автора, вызванные гибелью его друга Жана Верденаля (1915). Тем не менее поэт существенно перерабатывает конкретный жизненный опыт. Вы­полняя долг «слуги своего языка», он художественно переосмысляет трагедию Первой мировой войны при помощи «мифологического метода», а реальность Второй мировой пропускает сквозь «метафизическую переплавку»: фронтовые ужасы часто преображаются в христианские эсхатологические видения. На «механизмы» эстетизации военного действия обратила внимание О.И. Половинкина, которая показала, как «преобразованные техникой чувства восприятия» (В. Беньямин) предопределяют эстетическое видение в «лирическом фрагменте» поэмы «Литтл Гиддинг».

Творчество Генри Джеймса, по мнению О.Ю. Анцыферовой (ИвГУ, Иваново), хотя и было обрамлено своеобразно пережитым опытом двух войн, свидетельствует о сравнительно благополучном развитии западного мира от середины XIX века до катастрофы 1914 года. Разработка военной темы в раннем творчестве писателя ча­сто ограничивается лишь художественной задачей драматизации действия, однако начало мировой войны переживается уже зрелым автором как крах цивилизации, одним из симптомов которого становится беспомощность слова. Именно Первая мировая война определила поведение Джеймса в конце жизни: «враг прессы» дает свое первое интервью и принимает английское гражданство.

Косвенное, но серьезное влияние оказала Первая мировая война на становле­ние латиноамериканского авангарда. М.Ф. Надъярных (ИМЛИ РАН) сообщила, что в немногочисленных посвященных европейской «большой» войне произве­дениях бразильца М. ди Андради, чилийца В. Уйдобро, аргентинца Х.Л. Борхеса разрушение целостности мира, его «тотальный распад» материализуются в мо­тивах разъятой телесности и развеществления «водной» стихии. Образ Европы трансформируется: она больше не воспринимается как единое культурное про­странство и перестает быть центром иррадиации культурных ценностей, превра­щаясь в некое пограничное пространство, в промежуток между Новым Светом и Россией. Русская тема, вводимая в латиноамериканский дискурс о войне, нагру­женная революционными и христианскими мотивами, в свою очередь, наделяется утопической перспективой.

В.В. Сорокина (МГУ) обратилась к литературе первой волны русской эмигра­ции и пришла к парадоксальному выводу, что среди нескольких сотен литератур­ных произведений, вышедших за границей в двадцатые — тридцатые годы, можно насчитать не более десятка книг, в которых эта тема затрагивается непосред­ственно. Война здесь оказывается либо местом действия, либо трагической жиз­ненной ситуацией, вынуждающей принимать решения; авторы стремятся пере­дать отношение современников к происходящему на фронте, колеблющееся от равнодушно отстраненного до страстно восторженного.

А.Ю. Зиновьева (МГУ) сопоставила два известнейших произведения европей­ского поэтического модернизма — «Потерянное "я"» (1943) Г. Бенна и «Стихи о Неизвестном солдате» (1937) О. Мандельштама, созданные в сходных жизнен­ных и творческих обстоятельствах и объединенные темой поиска эстетического соответствия негуманистической реальности, а также трагическим сюжетом пре­вращения отдельного лирического «я» в анонимное и единое множество, все­общее «тело». Если Бенн стремится лирически зарегистрировать ситуацию са­моустранения-саморазрушения, то Мандельштам рассматривает последнюю как род жертвенной искупительной гибели. Прошедшие сражения, по Бену и Ман­дельштаму, невозможны в современности, а грядущие знаменуют, прежде всего, неизбежную утрату индивидуального творческого начала.

Предметом исследования большого числа докладов стала проблема участия писателей в идеологических «сражениях» эпохи. Так, ЮЛ. Цветков (ИвГУ, Ива­ново) обратился к публицистике Г. фон Гофмансталя и рассмотрел эволюцию взглядов писателя от военной риторики к «австрийской идее», предполагающей возвращение к монархии и преодоление розни между европейскими народами; творчество бывшего президента Республики Сербской Р. Караджича освещалось в докладе А.Б. Базилевского (ИМЛИ РАН).

Националистическая идея в ХХ веке была настолько сильна, что нашла своих приверженцев в среде талантливых европейских и американских писателей. Так, М.Ю. Ошуков (ПетрГУ, Петрозаводск) описал, как в общественном сознании ме­нялась оценка выступлений Эзры Паунда на итальянском радио. С.Л. Фокин (СПбГУ) посвятил доклад антисемитским памфлетам «темного гения» француз­ской литературы Л.-Ф. Селина.

С точки зрения Фокина, памфлеты Селина являются важнейшим историческим свидетельством состояния французской духовно-интеллектуальной жизни 1930— 1940-х годов. Многие обычно скрываемые черты национального духа выражаются в них при помощи неподражаемого карнавального гротеска и бурлеска, в котором автор-исполнитель создает зловещую карикатуру на обывателя-француза, раздав­ленного внутренним страхом и убожеством окружающей действительности. Язык Селина, вопреки распространенному мнению, не столько народный или разговор­ный, но «натуральный», телесный, старательно отличающий себя от языка «куль­туры» — фигурального, нормального, сколько-нибудь нормированного, а потому искусственного. Более того, все вербальные эксцессы Селина продиктованы не идеями, а логикой звучания, «малой музыкой» слова, которой добивался писатель в черновых вариантах своих работ. Язык его прозы музыкальный, более того, по­лифонический, местами какофонический. Однако натуральный антисемитизм Се­лина не может быть списан на изыскания в области звучания: писатель ревностно придерживается настроений рядового, «маленького» француза.

Поистине всенародным и, более того, интернациональным стал и другой, сход­ный социальный проект: приблизительно в то же время осуществлялось строи­тельство социалистического государства. Идея справедливого устройства обще­ства на коммунистических основаниях составляла серьезную конкуренцию нацизму и пользовалась активной поддержкой в писательских кругах. В докладе М.А. Ариас-Вихиль (ИМЛИ РАН) исследовались обстоятельства, связанные с за­мыслом и подготовкой антифашистского Парижского конгресса писателей в за­щиту культуры (1935), в котором приняли участие многие ведущие поэты и про­заики Европы и Америки — 230 авторов из 38 стран. На основе архивных документов анализировался механизм вовлечения писателей левой ориентации в орбиту сталинской пропаганды. Особенно важным для докладчицы стало раз­венчание легенды о том, что М. Горький отсутствовал на конгрессе не по своей воле. Ариас-Вихиль доказала, что телеграмма Сталина Горькому с просьбой не отказываться от поездки в Париж свидетельствует об обратном.

Таким образом, в 1930-е годы на территории Европы велись ожесточенные идеологические войны, и многие писатели оказались в ситуации выбора между сциллой фашизма и харибдой сталинизма. В докладе Д.В. Токарева (ИРЛИ РАН) анализировались обстоятельства визита в Москву автора книги «Фашистский социализм» (1934) П. Дриё ла Рошеля в 1935 году. Аргументация написанной им по горячим следам статьи «Гитлер и Сталин» базировалась в основном на впечатлении от двух просмотренных в советской столице пьес — «Аристократы» Н. Погодина и «Шляпа» В. Плетнева. Дриё как националисту очень хотелось уви­деть за коммунистической декорацией вековой русский национализм, но пара­докс состоял в том, что, во-первых, в своих отзывах о советском театре он выдавал желаемое за действительное, а во-вторых, в том, что проявления русского пат­риотического духа отдавали такой мелкобуржуазной пошлостью, что писатель пришел к неутешительному выводу — «искусство кончилось в этом мире».

Влияние тенденциозной риторики на словесность было очень сильно. Для его исследования богатый материал дают тексты непрофессиональных писателей, участвовавших в военных действиях. А.Б. Можаева (Литературный институт) рассказала о литературной судьбе сформированной в первые дни Великой Оте­чественной войны 250-й дивизии вермахта, так называемой «Голубой дивизии», которая состояла из испанских добровольцев и с октября 1941-го до октября 1943 года находилась на Восточном фронте. Это достаточно локальное явление породило обширный поток мемуарной и автобиографической литературы числом более 130 наименований. Все эти тексты имеют маргинальный и тенденциозный характер: они написаны убежденными антикоммунистами, и это определяет их специфическую риторику, которая часто подавляет жанровые характеристики мемуаров и способствует стереотипизации, а в некоторых случаях и мифологи­зации сначала подачи материала, а затем — композиции и набора основных эпи­зодов. Дополнительное измерение этой своеобразной литературе придает тот факт, что бойцы «Голубой дивизии» впоследствии сделали неплохую карьеру — как военную, так и гражданскую.

Таким образом, европейские писатели на протяжении всего ХХ века включа­лись в идеологические войны и часто для выражения своих политических взгля­дов разрабатывали особый образный язык. Вместе с тем многие авторы стреми­лись защитить свои тексты как от риторики тоталитарных режимов, так и от художественных поисков социально ангажированных деятелей культуры. Они разрабатывали такую поэтику, которая помогала противостоять серьезному идео­логическому давлению и окружающему хаосу.

Т. Викторова (Университет им. Марка Блока, Страсбург) показала, что под влиянием двух мировых войн обрел новую жизнь средневековый жанр апокалип­тической мистерии. Докладчица выстроила типологию жанра на примере текстов «Мистерия о призвании Жанны д'Арк» Ш. Пеги (1910), «Бариона, или сын Грома» Ж.-П. Сартра (1940), «Человек, рожденный на Царство» Д. Сайерз (1941) и «День гнева» Р. Брандштеттера (1962). Она заключила, что именно мистерия позволяла различить «среди рева пушек и стонов раненых» иную, духовную ре­альность и обнаружить в разразившейся или предчувствованной войне «неведо­мые» корни жизни, надежду на ее восстановление и полноценное существование. Надежда, определяющая тональность всех мистерий, и делает возможным «объ­единение верующих и неверующих» (Сартр). Мистерия утверждает возможность преодоления исторического зла, становится призывом к творчеству, в котором писателю принадлежит активная роль со-творца, присутствующего «при первой заре творения, когда все — возможно» (Сартр), «ежедневно создавая мир — за­ново» (Брандштеттер).

Е.В. Фейгина (МГУ) проследила изменение поэтики итальянского герметизма с 1925 по 1945 год. Докладчица показала, что герметизм возникает как культур­ное противопоставление фашистской идеологии и разрабатывает систему худо­жественных средств по защите поэзии от насильственного омассовления и уни­чтожения индивидуальности. Он создает свободное культурное пространство, существовавшее по воле поэта-демиурга, и потому, отказываясь от изображения некоторых реалий действительности, ангажированности и прямой агитации, вы­страивает сложную поэтическую структуру, предполагающую особый «темный» язык. При этом каждый из поэтов избирает свой путь: в системе герметизма со­существуют и экспрессионистическое иррациональное выражение ужаса, и тон­кая музыкальная или пластическая образность символизма. В лирике одного из первых герметиков, Дж. Унгаретти, нет конкретных политических или истори­ческих размышлений, в ней изображается зло как таковое. Противоположный выбор художественных средств определяет поэтику С. Квазимодо: герметически закрытое слово у этого поэта сменяется прямым высказыванием. Вместе с тем в целом поиск нового поэтического языка, связанный с деятельностью Сопротив­ления, не разрушает герметизм, а обогащает его новой образностью.

Помимо жаркого, почти непримиримого столкновения идеологических и эсте­тических ценностей, в культуре ХХ века нарастало противостояние технического прогресса и духовного «вырождения», естественно-научного знания и гумани­тарных ценностей. Внимание к этому конфликту привлекла И.В. Головачева (СПбГУ), которая обратилась к литературе о ядерных битвах и катастрофах и констатировала, что та после Хиросимы и Нагасаки не только предложила вари­анты «историй выживания» или «историй будущего», но и занялась поиском ви­новатых. В докладе была проанализирована дистопия О. Хаксли «Обезьяна и сущность» (1948), в которой конец света происходит потому, что ученые не за­думываются о практических результатах своей работы. В постапокалиптических сценах Хаксли размышляет, что человек ничем не лучше обезьяны: темы ретрогрессивных метаморфоз и мутагенной радиации связаны в романе с эволюцио­нистскими теориями и генетикой. Наука выступает здесь одновременно и как па­лач, и как жертва — таков парадоксальный результат прогресса.

Переосмысление ценности научного познания в ХХ веке сопровождалось и жаркими спорами об абсолютных понятиях, приятие и определение сущности которых требовало веры. С.Н. Зенкин (ИВГИ) обратился к философским битвам Ж. Батая и Ж.-П. Сартра о понимании сущности сакрального. Докладчик под­черкнул, что в основе полемики философов лежат различные подходы к позна­нию сакрального, опыту сакрального и письму о сакральном. Батай понимает сак­ральное как мистику без Бога, а Сартр видит в таком подходе смешение двух методов — экзистенциального (субъективного, личного) и сциентистского (объ­ективного, безличного). Если в переживании сакрального Батай объединяет страх и стремление к экстазу, то у Сартра они существуют отдельно, принимают неза­висимые формы. С точки зрения Батая, чувство тревоги в человеке вызывает ат­мосфера. В книгах «Тошнота», «Бытие и ничто» Сартр дает понять, что тревогу вызывает «бесцветный вкус собственного тела»: вещи, вязкие субстанции, кото­рые «прилипают» к человеческому телу, угрожают нарушить границу между «Я» и «не-Я». Что касается письма, то Сартр никогда не предпринимал попытки кри­тического анализа языка, в то время как Батай, обращаясь к внутреннему опыту языка, не только переживал состояние экстаза, но и анализировал его.

Е.Д. Гальцова (ИМЛИ РАН) продолжила осмысление проблемы сакрального на материале единственного художественного произведения Ж. Батая, в котором тема Второй мировой войны оказывается частью сюжета, — романа «Аббат С.» (1950). Докладчица предположила, что в этом произведении экстаз не является совершенным способом достижения сакрального. Итоговые размышления сви­детеля-рассказчика повествуют об охватившей его безысходной депрессии и ис­чезновении смысла в серии бесчисленных его отражений.

Дебаты об абсолютных категориях, которые вели деятели культуры ХХ века, подтверждают относительность всех систем ценностей — в ХХ веке любая кон­цепция подвергалась критике и переосмыслению. Вслед за изменением этих кон­цепций менялся и образ войны в литературе. В текстах второй половины столетия на первый план часто выходит не проблема войны, а проблема насилия — воору­женного, террористического, политического, сексуального. При этом даже мотив насилия часто трактуется в рамках постмодернистской иронии.

И.В. Кабанова (СГУ, Саратов) рассмотрела вопрос об условиях и границах ре­презентации насилия в литературном произведении на материале произведений Д. Хэммета и Т. Харриса — создателей жанров, соответственно, «крутого детек­тива» и романа о серийном убийце. По мнению исследовательницы, «крутой де­тектив» 1920—1930-х годов изображает общество, для которого жестокость и тер­рор стали повседневной нормой: к ним прибегают не только преступники, но и добропорядочные граждане и даже сыщик. Однако насилие здесь, несмотря на по­всеместность, изображается дозированно и всегда имеет конкретные социально- психологические корни, а потому оно рационально постижимо. Взлет преступ­ности в США 1960-х годов становится поводом для переосмысления проблемы в формах романа о серийном убийце. В 1980—1990-е годы Т. Харрис в образе док­тора Лектера изображает насилие как иррациональную стихийную силу, перекла­дывая вину с общественных обстоятельств на отдельного «ненормального», мон­стра, но при этом автор столь же строго дозирует прямое изображение жестокости. Предпринятая впоследствии Б.И. Эллисом в «Американском психопате» (1991) попытка увеличить меру жестокости в романе о серийном убийце расценивается в докладе как неудачная, поскольку читателя не развлекает, а отталкивает изоб­ражение неисчислимого и лишенного культурного смысла насилия.

Мотив насилия становится ведущим и во многих произведениях современной драматургии. Е.Г. Доценко (УрФУ, Екатеринбург) обратилась к способам вопло­щения военных конфликтов рубежа ХХ и XXI веков в новом британском «театре жестокости». Театр «нового натурализма» или «нового брутализма», «жесткая школа» или «агрессивный театр» 1990—2000-х годов возник на волне интереса к политике. Демонстрация агрессии на сцене обуславливалась также изменением эстетических ценностей: поколение, вошедшее в литературу в конце века, форми­ровалось в отсутствие официальной цензуры и практически всех табу, актуальных для литературы прошлого. Начало движения «агрессивного театра» положила пьеса С. Кейн «Взорванные» (1995). В ней, как и в «Брокенвиле» (2001) Ф. Ридли, действие не соотнесено с конкретной страной, зато подчеркивается нестабильность мира, в котором непонимание и жестокость в любой момент могут «взорваться» новой войной. Лидера современного «театра жестокости» М. Равенхилла угроза терроризма интересует не столько сама по себе, сколько в плане ее репрезентации в мире «продуктов». В цикле одноактных пьес «Стреляй, хватай добычу и не оста­навливайся» (2008) автор отсылает зрителя к классическим произведениям лите­ратуры и искусства, вступающим в противоречие с духом консюмеризма.

Отсылки к текстам культуры становятся особым приемом эстетизации внеху- дожественной действительности — в том числе и военного опыта. О.А. Джумайло (ЮФУ, Ростов-на-Дону) обратилась к описанию военной операции 1940 года в исповедальном романе И. Макьюэна «Искупление», где автор размышляет не только о травматическом опыте, но и об этике рассказа о нем. Макьюэн стремится приоткрыть перед читателем другого поколения жестокость военного времени и признает физическую хрупкость человека. Война трактуется им с позиций эк­зистенциальной философии Ж.-П. Сартра, а рефлексия об этике повествования соотносится с «гуманизмом другого человека» Э. Левинаса. Макьюэн критикует современное письмо, выродившееся в набор стилей и отчужденное от человече­ского опыта. По мнению автора, подлинный писатель рождается лишь тогда, ко­гда приобретет способность видеть Другого, разработает свой путь коммуникации с чужим травматическим опытом, начинает сопереживать. Интертекстуальные отсылки к классическим текстам английской литературы XVIII—XX веков ста­новятся в романе значимыми маркерами творческой и личностной эволюции героини-рассказчицы.

По мнению В.Г. Новиковой (ННГУ, Нижний Новгород), современный британ­ский роман, обращаясь к событиям мировых войн, часто обнаруживает традицион­ный для социальных произведений интерес к проблеме сопричастности человека движению истории. Разрабатывается, однако, эта проблема нетрадиционно: писа­тели изображают нарративы истории как субъективные тексты, сплетающиеся в единое текстовое полотно. Художественное время произведений выстраивается как «свернутое время» истории и представляет собой одномоментное присутствие фрагментов прошлого в настоящем. Изображение внеисторического пространства, наполненного фрагментами истории, часто свидетельствует об остановке времени, отсутствии линейного прогрессивного развития. В романе «Стрела времени, или Природа одного преступления» М. Эмис трактует жизнь после 1945 года как существование после истории: все происходящее в тексте является лишь беско­нечным повторением пройденного, так как насилие современности предопреде­лено преступлениями национал-социалистов. К той же мысли обращается в ро­мане «Мальчик в полосатой пижаме» и Д. Бойн, стремящийся вызвать у читателя нравственное потрясение, призванное раскрыть суть преступлений фашизма. С точки зрения докладчицы, эти и некоторые другие романы британских авторов демонстрируют принципиальную невозможность создания новых социально значимых ориентиров.

В.В. Шервашидзе исследовала тему насилия в творчестве современного фран­цузского прозаика А. Володина, который стремится «создать библиотеку про­изведений выдуманных писателей, находящихся на грани бреда, заключенных в тюрьму, оплакивающих революцию, которая потерпела поражение». Выдуман­ные писатели Володина, в число которых входит и сам автор, — «бессильные дис­сиденты, задыхающиеся в тоталитарной системе», — словно образуют «тюремное гетто» маргиналов. Для создания этого «гетто» Володин использует барочный принцип матрешки, благодаря которому «литература и театр сливаются», а пер­сонажи оказываются одновременно авторами, постановщиками и исполнителями своих пьес. Драматизируя отношения «литература» / «действительность» и «ав­тор» / «текст» / «читатель», Володин ставит под сомнение онтологический прио­ритет реальности над творческим вымыслом. Возникает особая разновидность фантастики — «фантастика текста». Писатель создает модель метаповествования, в которой отказ от компромиссов, сопротивление насилию, эгалитаристские ло­зунги переносятся в акт письма и чтения. Свою барочную утопию Володин на­зывает постэкзотизмом, стремясь подчеркнуть ее обособленность от всех совре­менных «-измов». Кредо писателя — «писать по-французски на иностранном языке» — выражает его стремление «вырваться за национальные и культурные пределы», и для этого он разрабатывает особые жанры — «наррац, шагга, романс», «первичной структурой которых становится ритм», так как именно он способен проникнуть в коллективную бессознательную память людей ХХ века.

Логическим следствием пантекстуальности европейского сознания второй по­ловины ХХ века стало ожесточение интерпретационных войн в современном ли­тературоведении. Н.Т. Пахсарьян (МГУ) показала, что нешуточные эпистемо­логические сражения ведутся на полях произведений Ж.-П. Сартра. Если еще в 2000 году издавались монографии, которые либо подчеркивали огромную роль Сартра в культуре ХХ века (Б.-А. Леви), либо утверждали его принадлежность к допостмодернистской эпохе и потому прощались с Сартром (М.-А. Бюрнье), то уже начиная с 2003 года появляются работы, в которых делается попытка прочесть произведения Сартра или интерпретировать саму личность писателя через призму постмодернистской эстетики, а также доказывается существенное влияние Сартра на писателей-постмодернистов, даже если они такового не при­знают. Среди наиболее заметных исследований такого рода можно выделить монографию Н.Ф. Фокса «Новый Сартр: поиск постмодернизма» (2003), в кото­рой Сартр предстает как эстетствующий деконструктивист; статью М. Гьюрчик «Этот забавный роман: Записки Сартра» (2003), рассматривающую военные за­писки писателя как своего рода комическую неопикареску; книги Д. Квинтилиано о постмодернизме и релятивизме Сартра (2007) и П. Бюргера о философии «как если бы» (2007), в которых по-новому интерпретируются основные фило­софские понятия, используемые писателем. Вместе с тем М. Руссе в монографии 2011 года относится к подобным интерпретациям критически. Для нее Сартр — картезианец, марксист и модернист. Возращение его текстам первоначального значения, по мнению исследовательницы, будет способствовать выдвижению Сартра в центр идейно-художественной рефлексии XXI века.

Теория постмодернистского романа о войне как особого эстетического фено­мена словесности подверглась серьезной критике в сообщении И.А. Делазари (СПбГУ). Докладчик обратился к анализу романа Т. О'Брайена «Вслед за Кач- чато», который часто характеризуют как лучший образец постмодернистского ро­мана о войне во Вьетнаме. Делазари пришел к выводу, что для описания истории жанра и характеристики поэтики текста категория постмодерна является факуль­тативной и даже избыточной. Эта категория, будучи встроена в предшествующую эволюционно-прогрессисткую модель литературного процесса, в точности копи­рует ее правила (историзм, миметизм, прогрессизм и др.) — и потому утрачивает декларируемые черты асистемности, беспорядочности, всеядности, симуляцион- ности. По мнению Делазари, «постмодернистичность» следует понимать не как обязательное свойство текста, которое, в соответствии с моделями построения истории литературы начиная с XIX века, должно отвечать за его специфичность в противовес предшествующей и последующей традициям, но как факультатив­ное обозначение комбинаторных качеств литературы, которые в данную эпоху и в рамках определенного теоретического и историко-литературного консенсуса можно (хотя и необязательно) называть постмодернистскими.

С.Н. Филюшкина (Воронеж) осмыслила идущий вразрез с привычной пост­модернистской стилистикой подход к проблеме насилия в творчестве Г. Грина. Утверждая извечную дисгармонию жизни, писатель, с точки зрения докладчицы, объясняет несчастья человека причинами социально-политического характера, что позволяет ему поставить вопрос о праве страдающих и сострадающих им из­менить порядок вещей путем решительных действий, в том числе и с помощью оружия. В ранних произведениях Грин утверждает несовместимость чувств любви и ненависти, поскольку последняя всегда окажется сильнее и разруши­тельнее. В романах 1950—1970-х годов писатель активно разрабатывает проблему «вмешательства» героя в «конфликты века»; но, сохраняя критическое отноше­ние к действительности, при осмыслении коллизии ставит во главу угла судьбу отдельной человеческой личности. Способность к жертвенной гибели ради спа­сения жизни других людей противопоставляется фанатическому культу оружия, а реальную ценность обретают конкретные добрые дела.

Вневременный, экзистенциальный аспект проблемы войны и насилия стал бо­лее ощутимым благодаря выступлениям, тематика которых выходила за рамки ХХ века. Доклады Т.Ф. Теперик (МГУ) «Отношение к смерти и поэтика войны в "Энеиде" Вергилия», Д.М. Фельдмана (РГГУ) «Идеологема "Отечественная вой­на 1812 года" и "партизаны" в русской литературе XIX—XX веков» и М.И. Сверд­лова (ИМЛИ РАН) «Из истории английской военной оды: испытание Бленгеймом» вписали жизненный и художественный опыт писателей ХХ века в контекст разви­тия европейской культуры.

Прочитанные на конференции доклады представили многообразие судеб и взглядов писателей разных поколений — от авангардистов начала века до постмо­дернистов его конца — и показали всю сложность поиска эстетического коррелята действительности и выведения формулы «современной красоты». Совместными усилиями многих ученых был создан многогранный образ литературы ХХ века, которая — в противоположность войне как насилию, уничтожению и жесто­кости — доказала, что существует только в форме диалога — беседы человека с человеком, писателя с читателем, прошедших эпох с современностью. Язык этого диалога может быть разным — гротескным, тенденциозным или самораз­рушительным, — но он все же остается человеческим языком. Участники кон­ференции напомнили о необходимости исследования этого «многоликого» и под­час неудобного языка для сохранения культурной памяти о только что ушедшей в историю, непростой эпохе. Анализы текстов подтвердили, что на фоне мно­гочисленных катастроф ярче и заметнее выглядят проявления человеческих чувств — взаимопомощи, любви и сострадания. Закончить обзор хочется словами, завершающими военные воспоминания Л.Г. Андреева: «...таких моментов не много, но и редкие, они способны наполнить человека верою в человеческую доб­роту и ласку, любовью к людям и вечной благодарностью».

____________________

1) Андреева Н.Н. Год войны — и вся жизнь // Андреев Л.Г. Философия существования. М.: Гелеос, 2005. С. 265.