По словам Ольги Матич,  за несколько часов до смерти Витя Живов сказал, что главное в жизни – научиться сочетать чувство ответственности с непрестанным ощущением радости. Ему самому это всегда удавалось в полной мере.

Научные интересы В.М. были естественным продолжением его ненасытной любознательности. Она вела его своим путем, открывая заманчивые дали там, где раньше виделся тупик. Его эрудиция казалась безграничной. Его реплики в дискуссиях (а В.М. почти всегда выступал при обсуждении тех докладов, на которые приходил) нередко начинались словами: «Я этим немного занимался». В самом деле – вдруг оказывалось, что В.М. и этим занимался! Да не просто занимался – там всегда был собран и освоен новый материал, и из его «тяжести недоброй» созданы увлекательные построения, запечатленные в статьях и книгах. В.М. интересовался самыми разнообразными вопросами, касающимися русского языка, древнерусской письменности, русской литературы разных эпох, истории византийской и русской культуры, русской церковной истории. На каждую из этих тем написаны горы научных книг. Но монографии и статьи Живова неизменно выделяются на этом пейзаже, перестраивая его перспективу.

Первые публикации Живова (он начал печататься в 22 года) были посвящены лингвистической типологии. В 1977 году он защитил кандидатскую диссертацию «Типологический анализ синтагматического функционирования признака звонкости», а в 1980 году вышла монография «Очерки по синтагматической фонологии: Признак звонкости»[1]. С самого начала у него обозначились и общекультурные интересы. В 1973 году в тартуском «Сборнике статей по вторичным моделирующим системам» (где же еще было публиковаться тогда интеллигентному человеку?) вышла его статья «Сакральные образы в русской поэзии». И в том же году, чего тогда никто не знал, В.М. под псевдонимом «И. Тропинин» опубликовался в тамиздатском парижском сборнике «Август Четырнадцатого читают на Родине». Читателю моложе пятидесяти лет невозможно даже представить себе, сколько храбрости требовалось, чтобы хоть в какой-нибудь форме связать свое имя с проклинаемым всей государственной пропагандистской машиной «литературным власовцем» Солженицыным. Но Живов много лет ходил по краю, не впадая в открытое диссидентство, но и не скрывая своей дружбы с Натальей Солженицыной, Габриэлем Суперфином, Натальей Горбаневской и особенно Вадимом Борисовым. В результате вплоть до 1988 года он оставался совершенно «невыездным».

Октябрь 2012 года, МГУ. Фото Дмитрия Сичинавы

Еще дважды, в 1978 и 1979 годах, Живов печатался в тамиздатском «Вестнике русского христианского движения». Здесь – та грань, где нелегальное пересекается с полулегальным (советская действительность была многосложна): В.М. сотрудничал с Московской патриархией, делая для нее переводы научно-религиозной литературы с западных языков. В частности, перевел монографию Иоанна Мейендорфа о Григории Паламе. Этот машинописный перевод был формой «самиздата» – когда в 90-х его решили опубликовать, то ни одного экземпляра так и не смогли найти. Именно с тех времен пошла у новообращенной интеллигенции мода на «исихазм», с академическими последствиями которой потом сам же В.М. яростно сражался («Видения света и проблемы русского средневекового исихазма» (2011)). А для Живова работа с книгой Мейендорфа послужила толчком для собственных научных рефлексий, которые вели уж вовсе в сторону от лингвистики. Результатом стали статьи «“Мистагогия” Максима Исповедника и развитие византийской теории образа», «Влияние и система культуры: Проблема традиций в иконоборческих спорах» (обе – 1982) и «Иконоборческие споры и мнемотехническая традиция античной школы» (1988). К огорчению некоторых весьма просвещенных богословов, эти опыты остались изолированными в научном творчестве Живова, и лишь много спустя, в 1994 году, он опубликовал для широкой публики маленький, но невероятно емкий и дельный словарь «Святость». Разумеется, религиозные штудии В.М. были связаны с его глубоко личными переживаниями, но одновременно и с жадным интересом к философии – эта особенность резко выделяла его из круга коллег. Чего стоят, например, такие его работы, как «Grammatica sub specie theologiae» (1986), «Логика как проблема истории», «Вехи русской духовности: вершины и надрывы» (обе – 1988), «О сомнительном и недостоверном в историософии Н.А. Бердяева» (1992), «Апология Герцена в феноменологическом исполнении» (2005).

Однако вернемся к магистральной стезе В.М. Находясь в среде лингвистов – самого передового на тот момент отряда гуманитариев – Живов естественным образом примкнул к направлению, которое в наши дни именуется Московско-тартуской школой. Начиная с 1973 года, он участвовал в организации и проведении тартуских конференций по семиотике, много писал в соавторстве с Б.А. Успенским (вплоть до 1996 года). В те годы на филологическом факультете МГУ Успенским и В.М. был организован знаменитый семинар по истории русского литературного языка и проблемам отечественной культурной истории, связанным с его развитием. Этот семинар, ставший важной частью московской научной жизни, оказался весьма плодотворным не только для студентов и аспирантов, но и для его руководителей. Оглядываясь на этот период, Живов замечал: «Лотман и Успенский (а по их стопам и автор этих строк) были заняты культурной историей; в их работах исторический материал продолжал (как теперь кажется, с совсем не нужной жесткостью) описываться с помощью бинарных оппозиций»[2]. Живову как лингвисту было естественно применять структурные методы даже и к неязыковым сферам (ср.: «Опыт формального членения новеллы» (1974)), однако чем дальше, тем острее В.М. ощущал, что историко-культурный материал сопротивляется сциентистскому ригоризму. Позднее он признался: «Модели языка в их структуралистском понимании довольно скоро стали мне казаться ключом, который ничего не отпирает»[3]. Видимо, как раз глубокая философская перспектива и позволила Живову легко перерасти структурализм именно как философию, о чем он позднее скажет в написанной совместно с А. Тимберлейком программной статье «Расставаясь со структурализмом» (1997) и замечательной работе «Московско-тартуская семиотика: ее достижения и ее ограничения» (2009).

Значимой частью жизни В.М. в семидесятые годы были дружеская переписка и сотрудничество с А.В. Исаченко, издававшим журнал «Russian Linguistics», который много лет был единственным в мире международным лингвистическим журналом по русистике. Видя, с какой самоотверженной страстью Исаченко ведет журнал, откликаясь рецензиями не только на книги, но и на отдельные статьи, В.М. счел своим долгом внести собственный вклад в эту деятельность. В течение нескольких лет он по просьбе Исаченко писал для журнала подробные обзоры статей по фонетике русских говоров. Потом сюжеты переписки стали расширяться, касаясь не только проблем литературной фонетики и истории русского языка, но и затхлой атмосферы в советской науке, придавленной идеологическими догмами[4].

1980-е годы принесли новые темы. Чисто языковедческие сюжеты стали у Живова все чаще сменяться культурологическими: «Кощунственная поэзия в системе русской культуры конца XVIII – начала XIX века» (1981), «Метаморфозы античного язычества в истории русской культуры XVII–XVIII вв.» (1984) и т.д. Поворот от синхронии к диахронии, повлекший разочарование в структурализме, естественно вел ученого к исследованию не только истории языка, но и его культурного функционирования.

Важнейшим результатом этого периода стала монография «Культурные конфликты в истории русского литературного языка XVIII – начала XIX века» (1985), которая в течение пяти лет не допускалась к печати и увидела свет лишь в 1990 году. На материале этой книги в 1992 году Живов защитил докторскую диссертацию «Лингвистические теории и языковая практика в истории русского литературного языка восемнадцатого века»; оппонентами на защите выступили три академика – Н.И. Толстой, А.М. Панченко и Д.Н. Шмелев. Существенно расширенный и переработанный вариант книги был потом издан под названием «Язык и культура в России XVIII века» (1996). В ней Живов выдвинул оригинальную концепцию развития русского литературного языка, показав, как динамика этого развития зависела от взаимодействия разных регистров письменного языка, соотнесенных с разными коммуникативными ситуациями, и как русские теории языкового строительства диалектически взаимодействовали с языковой практикой. Эта новая концепция позволила снять те проблемы, которые оставались не решенными в более ранних построениях самого Живова, основанных на модели церковнославянско-русской диглоссии – само понятие диглоссии было им поставлено под сомнение в ряду других отвергнутых «бинарных моделей».

Разработка этой концепции, в частности, потребовала от В.М. сосредоточиться на проблемах преемственности культурного языка, а это, в свою очередь, привлекло его внимание к вопросу о том, какую роль в таком процессе играла морфологическая вариативность. Традиционная модель искала истоки древнерусского литературного языка, грубо говоря, в двух источниках – «славянской» письменной традиции и «русском» языке книжников. Реконструкция древнерусского письменного узуса давала не слишком убедительную картину того, как этот узус, по выражению Живова, «блошиным скоком перемещается от одной системы к другой, вставляя “славянизмы” в продукт “русской” системы или, напротив, вставляя “русизмы” в продукт системы церковнославянской»[5]. В.М. стал изучать морфологические варианты в их связи с типическими коммуникативными ситуациями и соотнесенными с ними регистрами языка. Результатом титанической работы по сбору материала и анализу употребления вариантов именных и глагольных форм в разнообразных текстах XVII–XVIII веков стала фундаментальная монография «Очерки исторической морфологии русского языка XVII–XVIII веков» (2004).

Лето 2006 года, Великий Новгород. Фото Елены Гришиной

В близкой связи с этой проблематикой были публикации В.М., посвященные восточнославянской орфографии[6]. Здесь Живов развивал концепцию Н.Н. Дурново, согласно которой правописная практика определяется орфографической системой писца, а не написаниями оригинала, который он копирует, или его собственным живым произношением. Статьи В.М. посвящены выяснению того, как и за счет чего формируется орфографическая система писца.

Такая кропотливая работа была характерна для Живова, умевшего ценить не только изящные построения и прозрения, но и педантичность при разборе завалов. Он отважно набрасывался на них, «из мелкой сволочи вербуя рать». В.М. сам любил сравнивать свой труд с расчисткой заброшенной делянки. Позиция, которую он усвоил себе в научном сообществе, воплощала мораль вольтеровского старца, возделывающего свой сад. Только хрестоматийный образ, скучноватый в своей аутентичной назидательности, обрел у В.М. множество игровых продолжений, в которых узнавались черты русских юродствующих старцев, весело и уверенно одолевающих в каждодневном труде бесовские соблазны.

Одновременно В.М. занимался историей духовной культуры России. Эти исследования легли в основу его монографии «Разыскания в области истории и предыстории русской культуры» (2002). Еще в 1970-е – 1980-е годы его интересовали конфликты между светской и церковной властью петровской эпохи и их широкий контекст. Позднее он публикует небольшую, но очень важную книгу «Из церковной истории времен Петра Великого: Исследования и материалы» (2004), в центре которой – противостояние Стефана Яворского и царя-реформатора. Книгу сопровождает подготовленное с лингвистической тщательностью издание документов эпохи, в частности знаменитой проповеди Стефана Яворского в день св. Алексия человека Божия.

В истории русской литературы В.М. больше всего интересовался литературой XVIII века, хотя ему принадлежат и статья о жанровых характеристиках агиографических сочинений в Киевской Руси, и работа о типологии барокко в русской литературе XVII – начала XVIII веков. Анализируя памятники XVIII века, Живов останавливался на таких проблемах, как рецепция спора о древних и новых в русской литературе, построение первых русских литературных биографий (Тредиаковского, Ломоносова и Сумарокова), журналистская деятельность Екатерины Великой в контексте ее политики, кощунственная поэзия и история понимания поэтического творчества.

Чем дальше, тем глубже Живов входил в проблематику византийско-русского культурного взаимодействия. Покажем на примере одной из первых работ этого направления, как развивалась исследовательская мысль В.М. В статье «История русского права как лингво-семиотическая проблема» (1988) он утверждал, что принесенные на Русь обширные юридические кодексы воспринимались киевлянами не как реальный источник права, а просто как часть статусного текстового пласта, тогда как реальное право черпалось совсем из других, местных источников. Против этого построения восстал не кто иной, как главный мэтр в области изучения византийского права Людвиг Бургманн, основатель целой научной школы во Франкфурте. Западные коллеги редко читают по-русски, однако Бургманн не только внимательно прочел, но и ответил большой статьей, исполненной, как казалось, испепеляющей критики[7]. Однако Живов блестяще парировал все его доводы[8]. В результате крупнейший специалист по письменной культуре Древней Руси Саймон Франклин, первоначально солидаризовавшийся с Бургманном[9], признал, что В.М. удалось его переубедить. Живов писал на эти темы и дальше («Юридические кодексы и режим интерпретации» (2008)).

Та полемика дала начало целому направлению в научном творчестве В.М. – развенчанию идеи «трансплантации» византийской культуры на Русь. Этот постулат развивал в первую очередь академик Д.С. Лихачев. В условиях советской цензуры таким способом удавалось косвенно реабилитировать религиозную тематику, но когда повеяли ветры перемен, Лихачев был официально провозглашен светочем духовности, а церковь восстановлена в правах, тогда появилась возможность разговаривать на эти темы без учета экстранаучных факторов. И вот тут В.М. счел себя вправе выступить против теории, которая усилиями лихачевских эпигонов уже превратилась в самодовольную аксиому. Живов писал:

«Ни о каком сходстве византийской и русской культуры говорить не приходится; тем более невозможно говорить о тождестве. Культура Киевской Руси не повторяет и не трансплантирует современную ей византийскую культуру, а усваивает один ее изолированный фрагмент и даже в этом фрагменте существенным образом переставляет смысловые акценты»[10].

Эти выводы имеют весьма важные последствия для изучения древнерусской письменной культуры: система жанров, которая выстраивалась учеными применительно к Руси с оглядкой на византийскую литературу, оказалась совершенно, принципиально иной, да и вся картина литературного процесса на Руси предстала в новом свете.

Во второй половине «нулевых» годов В.М. был захвачен идеей написать книгу «Русский грех и русское спасение». К этой теме с разных сторон подступают такие его работы, как «Из истории слов: Греховодник» (2006), «Император Траян, девица Фальконилла и провонявший монах: их приключения в России XVIII в.» (2008), «Покаянная дисциплина и индивидуальное благочестие в истории русского православия» (2009), «Дисциплинарная революция и борьба с суевериями в России XVIII века: “провалы” и их последствия» (2009), «Несколько дополнительных заметок к статье Б.А. Успенского “Право и религия в Московской Руси”» (2010), «Между раем и адом: Кто и зачем оказывался там в Московской Руси XVI века» (2010). Как всегда невероятно смелая, концепция Живова била по самому главному в мифе национальной исключительности – концепции «Святой Руси». По мысли В.М., наши предки имели весьма странное представление о грехе, покаянии и спасении души: обрести рай можно было случайно, «дуриком», «с черного хода» или попросту всем вместе – для этого не требовалось ни малейшей душевной работы, никакого перестраивания себя. В этом была и симпатичная сторона – ровно это попустительское отношение спасло Русь от таких эксцессов «религиозного дисциплинирования», как, например, сжигание ведьм, и наоборот – привело к восприятию любого душегуба как несчастной жертвы обстоятельств. Но в целом, хочет сказать Живов, именно здесь и по сей день коренится проблема с утверждением в умах верховенства права и «достижительных» ценностей. Хорошо было бы издать эти работы и сохранившиеся наброски к книге как единое целое.

В последние два года жизни В.М. отодвинул в сторону все проекты, чтобы наконец закончить начатый много лет назад огромный труд по истории русского литературного языка. И прежде чем смерть настигла его, он успел подарить нам этот выдающийся памятник научной мысли, который будет опубликован, его будут читать и о нем спорить поколения исследователей. Рукопись закончена и практически отредактирована – автор занимался этим в буквальном смысле до последних часов своей жизни.

В 90-х годах многие наши научные светила отправились преподавать за границу. Однако статус, которого добился для себя Живов, не имел прецедента: он стал полноправным берклийским профессором, ни на миг не оставляя своих обязанностей заместителя директора академического Института русского языка им. В.В. Виноградова. Иные продолжали номинально где-то числиться, но приезжали в Россию лишь на каникулы – а вот В.М. административно делил свою жизнь строго на две части, и ни одна не была главнее другой. Это бюрократическое чудо знаковым образом передавало положение Живова в Науке в целом: он жадно и умно впитывал в себя новинки западной науки – с тем чтобы изящно и изобретательно применить их к своему материалу. Например, любые разговоры о «дисциплинарной революции» велись на Западе исключительно в контексте противостояния католицизма и протестантизма, а вот В.М. использовал этот понятийный аппарат для анализа православной традиции. Другое дело, что Живов улавливал лишь то, что казалось ему резонным: мода на академический постмодернизм его не удовлетворяла. «Я тоже постмодернист, но надо же и честь знать!» – говорил он. В.М. деконструировал устоявшиеся научные мифы не из желания все поломать (хотя бойцовский задор тоже не нужно сбрасывать со счетов!), а по глубокой убежденности, что потом, когда обветшавшие шоры отправятся на помойку, при внимательном и любовном всматривании в материал тот откроет свою глубинную, истинную суть. Пламенная вера в наличие такой сути и азартное стремление до нее докопаться составляли основу его научной личности.

Живя между Россией и Западом, печатаясь повсюду и на разных языках, всеми силами стараясь привить отечественной науке лучшие черты науки зарубежной, в своих работах нарочито приводя цитаты из западных ученых в оригинале, без всякого перевода, В.М. при всем этом не был западником в традиционном смысле этого слова. Живов не «стеснялся» России – он просто изо всех сил пытался сделать ее лучше. Точно так же В.М. не стеснялся своего православия перед друзьями-атеистами – просто именно оно гнало его на процесс над «Пусси Райот», болеть за арестованных девушек. Его мерило было в нем самом, и его внутренний камертон не давал сбоев. Космополитизм Живова не отнимал ни грана от его глубинной русскости, наоборот – подчеркивал ее. Он страстно любил дегустировать граппу в Италии – но с такой же нежностью относился к собиранию грибов на даче под Тарусой. Он гордился, когда его звали читать лекцию в Стэнфорд, – но с не меньшим азартом ехал в Думу дискутировать о законе о языке или на телевидение – бодаться с очередным шарлатаном.

Он был совсем ни на кого не похож. Лучше всего о нем говорят сохранившиеся в Сети его выступления, лекции, интервью, телепередачи. Он там такой узнаваемый, со всеми его словечками, жестами, поворотами головы, выражением глаз, особым произношением звука «л» – всем тем, что так памятно знавшим его. И совершенно невозможно поверить, что это оборвалось, что этого больше не будет. Он же и раньше каждый год исчезал, надолго уезжая в Беркли, – но потом всегда появлялся опять. Двадцать раз так повторялось – и не повторится больше никогда.

А единственное, что остается, это частичка его жизнерадостности где-то глубоко внутри нас.