Увидев на симпозиуме, посвященном «Ардису» и Карлу Профферу, множе­ство знакомых лиц и несколько новых, я подумала, что Карл был бы тронут: он любил своих друзей и, будучи большим пропагандистом русской литера­туры, всегда радовался встречам с новыми людьми.

Как много в нем было от пропагандиста? Каждый год, когда мы закладыва­ли наш дом, чтобы оплатить типографские счета, Карл встречался с банкиром по имени Джей Делей. Не знаю, почему я помню это имя спустя столько вре­мени — возможно, потому, что именно от этого человека зависела наша жизнь... Джей Делей был бизнесменом со Среднего Запада, человеком строгих манер и большой честности. Литературой он не интересовался. Когда они встречались с Карлом, Карл рассказывал ему, чем мы заняты и зачем нам это нужно. Он просвещал этого банкира так же, как просвещал бизнесменов в Ротари-клубе, куда его некогда затащил отец. Ему было все равно, кто перед ним: он говорил о русской литературе, об издательском деле и о своих знакомых из России.

Почему он считал нужным это делать? Кажется, ничто в его биографии и происхождении этого не объясняет.

Вернемся в 1950-е годы, в наше детство, которое пришлось на «доцифровую» эпоху. Карл был мальчиком со Среднего Запада: родился в Буффало (штат Нью-Йорк), но вырос в Манси (штат Индиана). В Манси его отец, в пятнадцать лет бросивший школу, работал инженером в «Дженерал мо­торс». Отец Карла двигался по жизни с гораздо более головокружительной скоростью, чем Карл: начав простым рабочим, он поднялся до руководящих должностей. Сейчас трудно понять, что это было за путешествие и сколь не­многие могли его совершить. На счету отца Карла было около двух тысяч па­тентов «Дженерал моторс» — он был прирожденный инженер, и его работа проложила дорогу дальнейшей автоматизации производства.

В этой семье технарей никто не интересовался культурой, не ходил в биб­лиотеки или музеи. Учился Карл хорошо, но читал при этом только те книги, что входили в школьную программу.

Его «писательская» карьера началась рано. Когда ему было четырнадцать, он должен был участвовать в общенациональной встрече бойскаутов в Кали­форнии. В это время там собирался выступить известный комик Боб Хоуп, но количество мест в зале было ограничено. Карл отправился в редакцию га­зеты, издававшейся в городе Манси, и сказал, что напишет об этом представ­лении статью, если ему выдадут удостоверение журналиста, которое послу­жит пропуском в зал. Он послал статью в газету, и она была опубликована.

Когда Карлу было пятнадцать лет, его семья переехала в Бей-Сити, штат Мичиган; там он стал звездой школьной команды по баскетболу: он считал спорт своим основным занятием и никаких определенных планов на будущее не имел. Правда, друзьям удалось уговорить его поступить в колледж. Он ду­мал, что будет играть за Мичиганский университет, однако вскоре стало ясно, что ему не хватает роста. Это сильно выбило его из колеи, но довольно скоро у него появились новые увлечения.

В 1956 году, на первом курсе, Карл должен был выбрать иностранный язык для изучения. Он стоял перед доской объявлений, где были вывешены примеры из разных языков, и именно тогда впервые увидел русский алфавит. Он вспоминал, как посмотрел на русские буквы и подумал: «Какой интересный алфавит». Особенно его заинтересовала «ж», напомнившая ему своей формой бабочку; можно сказать, что «известная буква "ж"» привела его к русскому языку.

Русский язык сложен для носителей английского, и выбирали его в основ­ном студенты, собиравшиеся всерьез заниматься военными, историческими или политическими науками. Это были годы холодной войны, и Советский Союз отбрасывал грозную тень на привычный нам мир. Студенты тех лет виде­ли во сне падающие бомбы, но боялись при этом не русского народа, а совет­ских лидеров, производивших впечатление параноиков (ведь лидеры-паранои­ки способны на превентивные удары). Мы скептически относились к риторике холодной войны в наших СМИ, но подавление восстания в Венгрии сделало некоторые вещи весьма очевидными. И все же Карл выбрал русский язык.

Кафедра славистики Мичиганского университета, как и многие подобные места в те годы, привлекала выдающихся гуманитариев из эмигрантов для обучения первокурсников русскому языку - возможно, такова была кара за грехи этих ученых в их прошлой жизни. Учителем Карла был знаменитый византолог Игорь Шевченко. Его стиль был аристократически небрежным. «Что же, вы хотели знать, как спрягается глагол "быть", — теперь вы знаете, но едва ли это когда-нибудь вам пригодится», — говорил он. Такие учителя вместе с языком передавали культуру, а Шевченко был одним из первых настоящих интеллектуалов, встреченных Карлом.

Довольно скоро Карл начал изучать русскую литературу, одну из великих литератур мира.

Карл, который до этого прочитал так мало значимых авторов, встретился с Пушкиным, Гоголем, Толстым и Достоевским. И этот человек, который, не­сомненно, был предназначен совсем для другого, который, с его памятью и превосходным логическим мышлением, наверное, мог бы стать юристом, по­пал под очарование русской литературы.

На третьем курсе с ним случилось то, что я бы назвала просветлением: он поехал на учебный год в Шотландию, в Сент-Эндрюсский университет. Ему выдали длинные списки программной литературы, и Карл прочел все эти книги. У него была поразительная способность помнить все прочитанное. Главным открытием, сделанным Карлом в Эдинбурге, стали работы великого философа-скептика Дэвида Юма, одного из деятелей шотландского просве­щения XVIII века. Прочитав его труды, Карл увидел в нем гения и родствен­ную душу...

За год баскетболист превратился в интеллектуала, хотя и необычного — психологически он по-прежнему оставался баскетболистом, капитаном команды. (В Шотландии он организовал американскую баскетбольную команду, которая играла с местными.) Дерзость и лидерские качества сыг­рали очень большую роль в его дальнейшей жизни.

Как только Карл понял, что русская литература может стать его предме­том, он стал стремительно преодолевать академическую «полосу препят­ствий»: Карл был первым в Мичиганском университете, кто собирался защи­щать диссертацию на кафедре славянских языков и литератур; затем он стал самым молодым обладателем ученой степени в истории университета; нако­нец, в 1972 году он стал самым молодым профессором. Он был превосходным учителем, переводчиком и исследователем и за короткое время опубликовал огромное количество работ.

Карл с детских лет был связан с журналистикой и знал, как налаживать контакты с газетами. Он писал о России во время своей первой поездки туда в 1962 году, заключив контракт с одним из изданий Среднего Запада на ре­портажи о современном состоянии Советского Союза. Он сильно критиковал Советский Союз в этих статьях, но, по счастью, советские цензоры в те годы не следили изданиями вроде «Des Moines Register».

Когда в 1982 году у Карла обнаружили рак, он написал важную статью о том, как нам помогли Национальные институты здравоохранения, и она была опубликована разными изданиями по всей стране. Среди прочего там говорилось, что медсестры — самые важные люди в больнице.

Карл был крайне демократичным человеком — он признавал за женщинами равные права, а в те времена это встречалось нечасто. Я была младше его на шесть лет, когда мы познакомились, и носила мини-юбку. Человеку, хорошо меня не знавшему, легко было не воспринять меня всерьез. Карл не только серьезно ко мне отнесся, но и сразу сделал меня своим партнером в «Ардисе»: все решения мы принимали вместе.

Мы с Карлом занимались «Ардисом» вплоть до 1982 года, пока у него не нашли рак. Затем я продолжала наше дело до 2002 года. Так вышло, что я за­нималась этим дольше, чем он, и самыми удачными в финансовом отношении для нас были 1990-е годы. Англоязычные книги решили судьбу «Ардиса», хотя русские читатели это и не всегда понимают. В конце концов, мы жили в Аме­рике. (Нашим главным бестселлером стал аннотированный перевод «Мастера и Маргариты»; ни одна русскоязычная книга его успеха не повторила.)

Но Карл был не только душой «Ардиса», но и основателем журнала «Russian Literature Triquarterly», который был его любимым детищем. В этом тол­стом журнале публиковались переводы и статьи славистов и переводчиков, желавших поделиться своими знаниями об Ахматовой, Мандельштаме, Брод­ском и прочих. В «Текстах и документах» на русском языке публиковались запрещенные произведения, но, поскольку это был основательный англо­язычный журнал, советские цензоры, вероятно, не обращали на них внима­ния. Российские архивисты могли публиковать в нем тексты, которые больше нигде не могли быть напечатаны.

Эти публикаторские усилия стали возможны лишь благодаря мягкой дер­зости Карла, связанной с его баскетбольным прошлым. Мы ходили по лезвию бритвы, но он был всегда невозмутим. Я, ирландка, так не могла. Он был «бе­лым протестантом англосаксонского происхождения», и ему была присуща соответствующая выдержка. Но он был сдержан лишь до столкновения с не­справедливостью, и тут, собственно, и лежат истоки «Ардиса».

Когда Карл впервые приехал в Россию в 1962 году, он был студентом и за­нимался своей диссертацией о Гоголе, которая затем сделалась книгой и, к моему удивлению, была переведена на русский язык. Это очень ученая вещь. Я не удивлялась, когда по-русски выходили «Ключи к "Лолите"» или «Вдовы России», но перевод и издание «Сравнения в "Мертвых душах" Гоголя» сви­детельствовали о качественно ином виде признания, и я была тронута.

Но вернемся в 1962 год: Карл не задавался и выглядел гораздо моложе своих лет (ему пришлось отпустить усы, чтобы выглядеть старше своих сту­дентов). Во время первой поездки в Советский Союз он побывал во многих местах, но увиденное ему не понравилось. У него не было контактов с лите­ратурным миром, если не считать сотрудников спецслужб. Но уже следую­щее путешествие в Россию было совсем другим.

Глеб Струве встретился с нами в нью-йоркском баре за день до нашего от­лета в Москву и хотел отговорить нас от поездки — Советы только что пода­вили восстание в Чехословакии. Но ничто не могло изменить наших планов. Мы устали от холодной войны и ее риторики; мы хотели увидеть все своими глазами. Вьетнамская катастрофа настроила нас скептически по отноше­нию к правительству, и вследствие этого мы скептически относились к лю­бым общепринятым точкам зрения.

1969 год был для нас чудесным годом — в течение всего шести месяцев мы познакомились с Надеждой Мандельштам, Иосифом Бродским и Влади­миром Набоковым.

Рекомендательное письмо к Надежде Мандельштам открыло нам многие двери. Для нас было большой честью познакомиться с литературным миром Москвы и Ленинграда, но из этой полугодовой поездки мы вернулись в силь­ных чувствах: мы были разъярены, и это была холодная, бескомпромис­сная ярость.

Россия была закована в кандалы (впрочем, это нас не удивило). Многие обычные люди не придавали этому значения - жили своей жизнью. Их не смущало, что они не могут путешествовать, смотреть некоторые фильмы, чи­тать что-то из запрещенной литературы.

Но людям из литературного мира нужны были определенные книги. Человек писал монографию, и ему нужна была такая-то книга о Тулуз-Лотреке или такая-то - о Шекспире. Эти люди очень много знали, были экспертами во многих областях, но не могли при этом выезжать за границу, из тюрьмы с одиннадцатью часовыми поясами. Эти люди были такие же, как и мы, и они оказались за решеткой. Иногда они хвалили свою тюрьму и рассказывали нам с Карлом, что даже в таких условиях можно жить нормальной жизнью. Но это не было нормальной жизнью: они не могли путешествовать, не могли заниматься наукой, не могли свободно дышать.

Например, Вяч. Вс. Иванов, всемирно известный лингвист и интеллек­туал, не мог получить разрешение на выезд из страны и, следовательно, не мог посещать те многочисленные конференции, на которые его приглашали. Почему? Потому что он не получал этих приглашений, узнавал о них только тогда, когда было уже поздно; за него отказывались люди, занимавшиеся контактами с иностранными организациями. И таких примеров было множество.

Мы были в ярости, но при этом были уже влюблены в эту культуру.

Но что значит влюбиться в русскую культуру? На протяжении большей части истории России примерно девяносто процентов ее населения остава­лись неграмотными крепостными. Но каким-то образом примерно десять ты­сяч образованных людей смогли дать Пушкина, Гоголя, Достоевского, Чехова и многих других, не говоря о замечательных писателях страшного для России ХХ века.

Великие писатели были порождены тонкой культурной прослойкой, при­крывавшей вулкан крестьянских страстей, усмиряемых кнутом и ружьем. И эта тонкая прослойка создала глубокие, значительные и серьезные произве­дения не только в литературе, но и в музыке, живописи, танце — всем этим нужно гордиться, и все же люди, это создававшие, по-прежнему пребывали за решеткой.

Наблюдая с близкого расстояния за тем, как советский режим калечит ин­теллектуальный мир, Карл утратил присущую ему рассудительность. Мы терпеть не могли американскую цензуру; легко вообразить, что мы думали о советской. Мы не считали возможной ни сексуальную цензуру, ни полити­ческую, никакую.

У нас была радикальная точка зрения даже для русских писателей. Карл обходил кухни своих литературных знакомых и спрашивал, разрешили бы они свободу печати, если бы управляли страной. Все, за исключением двух- трех человек, ответили, что в принципе да, но только если запретить печатать троцкистов, маоистов, марксистов и т.д.

В таких случаях Карл очень спокойно говорил этим людям, что они на са­мом деле не верят в свободу слова.

Когда русские, вспоминая о большевистской революции, говорили, что и в США экстремистские партии стремятся к перевороту и с ними следует бо­роться, Карл отвечал, что политическая жизнь — это ярмарка идей и найдется достаточное число тех, кто не допустит ничего подобного.

Когда в 1971 году мы начали заниматься «Ардисом», то были в ужасе от условий, в которых жили русские. Те русские, что приняли нас в свою жизнь, просвещали нас, инстинктивно понимая, что с нами, двумя молодыми аме­риканцами, можно что-то сделать. Когда мы начали общаться с русскими ли­тераторами, мне было двадцать пять, а Карлу — тридцать один. Они не жа­лели времени на то, чтобы рассказать нам о своих жизнях, своем прошлом, своих ожиданиях, о том, как они смотрят на мир.

Русская культура указывала нам путь, и мы, конечно, стремились публи­ковать запрещенные или преданные забвению тексты, заполняя все белые пятна, которые обнаруживали.

Эта культура питала нас, и мы старались делать для нее что-то в ответ, хотя у нас и не было никакого четкого плана. В нашем сознании не было карты: ее контуры вырисовывались постепенно, порой благодаря счастли­вому случаю или стечению обстоятельств. Думая об «Ардисе», следует мысленно соединить русские книги с английскими. Если смотреть на то, в каком порядке мы издавали книги по-русски, то может возникнуть превратное представление о нашем предприятии. Первый номер «Russian Literature Tri- quarterly» был третьей опубликованной нами книгой (после «Камня» и «Зойкиной квартиры»), и для нас она была гораздо важнее двух предыдущих. Мы опубликовали по-английски прозу Цветаевой, Мандельштама и Ахматовой, и это было так же важно для нас и наших американских читателей, как для русских читателей был важен изданный нами по-русски Набоков.

Поначалу мы очень беспечно относились к деловой стороне. Лишь посте­енно мы осознали, что Анн-Арбор на короткое время оказался столицей из­дательского бизнеса и напечатать там книгу стоило недорого. Мы оба умели печатать, но Карл печатал со скоростью 110 слов в минуту, и это решило дело. «Ардис» и вправду был построен нами физически. К счастью, у нас и у тех людей, кто работал вместе с нами, было много сил.

Хотя Карл был сдержанным и мягким человеком, он был таким высоким и так умел молчать, что мог кого-то и отпугнуть: ему могли приписывать разные мысли. Он всегда думал прежде, чем говорил, а это редкое качество. Казалось, женщины чувствовали, как уважительно он к ним относится. Еле­на Булгакова, Лиля Брик и Надежда Мандельштам были им очарованы. Он пил с этими женщинами чай, всегда вежливый и внимательный, время от вре­мени говорил что-то, и становилось ясно, что он понимает все. И, может быть, даже больше.

Не случайно он написал книгу под названием «Вдовы России». Эти смелые хрупкие женщины бились за сохранение наследия писателей, насильственно преданных забвению. В конце концов мы тоже стали биться за это наследие, заполняя пустые полки в утраченной библиотеке русской литературы.

Карл верил в абсолютную ценность просвещения; это началось в Эдин­бурге, когда он за одну ночь превратился из игрока баскетбольной коман­ды, которому случилось изучать русский язык, в интеллектуала, увлеченного серьезными занятиями — и не только русским языком: например, для работы с текстами Набокова Карлу пришлось прочитать огромное количество фран­цузской и английской литературы.

Говоря о Набокове, я должна восхититься смелостью Карла: в свои два­дцать с небольшим он решился написать своему любимому писателю и по­просить его взглянуть на рукопись книги о «Лолите».

Это был отважный поступок. Карл не говорил: «Сейчас прыгну с вышки», а брал и прыгал. В его случае мысль и действие были почти нерасторжимы. Он обладал особой уверенностью в себе, благодаря которой Иосиф Бродский получил работу, когда никто, в общем, не знал, кто он такой. Он пообещал Иосифу его устроить, еще когда мы были в Ленинграде, в мае 1972 года: я то­гда удивилась — как он выполнит свое обещание? Но он его выполнил. Мы были людьми действия и не медлили — ни Карл, ни его друг Бродский не ду­мали, что у них впереди долгая жизнь. Мы получили великий дар: знать, в чем состоит смысл нашей жизни.

Я думаю о том, как важна была для Карла идея просвещения, и мне ка­жется, что он бы хотел, чтобы я сказала собравшимся на симпозиум: надеюсь, это событие вас просветило. Возможно, не только в отношении Карла Проффера и не только в отношении русской литературы.

Перевод с англ. Кирилла Корчагина