Некрасов Вс. Стихи. 1956—1983. — Вологда: Библио­тека московского концептуализма Германа Титова, 2012. — 592 с.; Авторский самиздат (1961—1976). — М.: Совпадение, 2013. — 544 с.

Последние несколько лет характеризуются устойчивым интересом к наследию неподцензурной литературы: публикуются архивные материалы, оцифровываются самиздатские журналы, проводятся научные конференции. Выход сразу двух книг Всеволода Некрасова — значимая часть этого широкого движения. Характерно, что это не самоценный издательский проект, но часть масштабной работы по со­хранению наследия поэта, включающей оцифровку машинописных сборников, об­работку редких аудиозаписей, создание коллекции аналитических материалов^[1].

Изданные правообладателями книги, вне всяких сомнений, станут частью книжных собраний специалистов по неофициальной словесности. Результат дол­гой подготовки, эти тома несут на себе приметы внимательной работы с источ­никами и тщательного редактирования. Можно только порадоваться, что уси­лиями М. Сухотина, Е. Пенской и Г. Зыковой мы располагаем теперь столь авторитетными изданиями.

Однако неоспоримые достоинства этих книг: полнота, текстологическая выверенность, пиетет к аутентичной форме текста — все же не снимают некоторых замечаний частного характера. Хотя, как следует из интервью М. Сухотина, подготовка «вологодского» тома была омрачена волюнтаристским вмешательством издателя в работу над макетом и скоро планируется «факсимильное воспроизведение» «Стихов 56—83» «с фотоматериалами и комментариями»^[2], структура книги тем не менее не может не вызвать вопроса о редакторской стратегии.

Если предполагалось массовое издание, то имеющийся научный аппарат из­быточен, если целью было издание научное, то он недостаточен. Нечеткая артикулированность цели и неопределенность аудитории — единственный, но суще­ственный изъян этого, несомненно, важного издания. В послесловии Е. Пенской и Г. Зыковой сказано, что формат издания «не предполагает полноценных ком­ментариев» (с. 554), но что же это за формат? Об этом остается только гадать.

Нет сомнений, что текстовый корпус был составлен со всем возможным пие­тетом к Вс. Некрасову, однако свод, на который ориентировались публикаторы, существует в нескольких вариантах, а помещенные в нем тексты в поздних книгах претерпевали многочисленные изменения. В этой связи было бы логично или в каждом случае мотивировать выбор редакции, или печатать корпус без измене­ний, ориентируясь на какую-то его версию. В книге, однако, не сделано ни то, ни другое.

М. Сухотин, указывая в начале послесло­вия на то, что предлагаемая читателю книга — это «самый большой авторский поэтический свод», в обиходе именовавшийся поэтом «Гер­кулес», в его финале отмечает, что «большин­ство стихов <...> из тех, которые уже были опубликованы», помещены отнюдь не в «гер­кулесовской», а «в последней авторской редак­ции» (с. 551—552). Кроме того, составитель от­мечает, что для финала им выбрана концовка, которой нет ни в одной из версий «Геркулеса».

Фактически, таким образом, перед нами не столько собственно аутентичный свод, сколько определенная его редакторская версия, отра­жающая в развитии «жизненно важные для ав­тора темы и интересы» (с. 552). Указывая на то, что возможность «предъявить читателю "Геркулес" непосредственно» все же су­ществует, Е. Пенская и Г. Зыкова предлагают «посмотреть сканы на сайте Вс. Не­красова» (c. 554).

Этот ход снимает часть вопросов, но не все. Хотя публикаторы и оговаривают, что не ставили цель предъявить какой-то «дефинитивный текст» (с. 553), их выбор, конечно, не был случайностью. Его логику мог бы прояснить алфавитный указа­тель (с. 557—579), однако в нем не приводятся текстовые разночтения, а лишь дают­ся ссылки на то, совпадает или не совпадает публикуемая редакция с «геркулесов­ской». Иногда появляются уточнения, что в других редакциях «графический облик текста другой», «межстрочные интервалы иные» и т.п., но ясности они не вносят.

Конечно, это не фатальное упущение, поскольку сам факт публикации автор­ского свода Вс. Некрасова — уже огромное завоевание; но для непредвзятого взгляда очевидно, что читателю здесь закрыт путь к сопоставлению разных редак­ций, а выбор публикатора не обеспечен необходимой легитимностью. Это тем бо­лее очевидно, что огромный текстовый свод не сопровождается развернутым пре­дисловием, которое, учитывая уникальность издания, было бы логично ожидать.

Книга «Авторский самиздат (1961—1976)» более определенна в своих интен­циях; это издательский проект с ясным набором задач, недвусмысленно очерчен­ной аудиторией, очевидной ролью редактора. В заметке «О принципах издания» Г. Зыкова и Е. Пенская четко обозначают круг проблем, вставших перед публи­каторами, и дают исчерпывающие пояснения о логике принятых решений.

Публикации трех самиздатских книг Вс. Некрасова предварены содержатель­ным предисловием М. Сухотина, где даны краткие, но емкие текстологические пояснения, прояснены обстоятельства создания сборников, даны комментарии биографического и историко-литературного характера. В этом смысле «Автор­ский самиздат» — издание едва ли не образцовое, и его появление можно только приветствовать.

Однако разговор о книгах Вс. Некрасова — это разговор не только о трудностях подготовки авторитетных изданий неподцензурной литературы. Разноплановые проблемы работы в этой области — отдельная большая тема^[3]. Важно то, что выход новых книг снова поставил вопрос о мере влияния Вс. Некрасова на современную художественную практику, о своеобразии его видения поэтического.

В рецензиях на «Стихи. 1956—1983» отме­чается многослойность авторской рефлексии, стремление найти форму для отражения язы­ковой и жизненной катастрофы^[4]; проблема­тичность эстетической рамки текстов поэта, вызывающей у «"просто-читателей" <...> со­мнения в том, что перед ними именно стихи»^[5].

Наиболее емкая формула, обобщающая опыт изучения поэзии Вс. Некрасова, принадлежит И. Скоропановой: «На основе стиха речевого, не укладывающегося в метрическую схему, поэт создает новую модель стиха — стиха с ра­зомкнутой структурой <...>, в котором исполь­зует практику нелинейного письма. Наруше­нию когерентности служат: ненормативный синтаксис, отсутствие знаков препинания, на­личие "сплошных" скобок, сносок, гетероген­ных дву- и трехстолбичных стихов, удвоенных <...> внутристиховых и межстиховых пробе­лов-пустот, равноправных со словом. <...> В результате означенных операций и возникает текст-ситуация, предполагающий вариативное прочтение, неоднознач­ные интерпретации»^[6].

Но при всем внимании к деталям стиховой структуры текста в этой формуле, кажется, не учтено главное: установка на проблематизацию представлений о тек­сте, на исследование границ литературности. Думается, именно это сохраняет се­годня за Вс. Некрасовым статус одной из наиболее актуальных поэтических фигур.

Категория литературности — не самая популярная в современном научном ин­струментарии, однако именно она позволяет исследовать наиболее радикальные но­вации — эстетические. Применительно к практике Вс. Некрасова, видимо, можно вспомнить о концепции «кондициональной» литературности Ж. Женетта, который связал проблему эстетического качества текста с вопросом, при каких условиях он может стать произведением искусства^[7]. Рецензируемые книги дают широкий мате­риал для выводов такого рода; тезисно наметим два-три направления размышлений.

Видимо, важнейший принцип некрасовского текста — референциальная «за­крытость»; знаковость едва ли не полностью создается здесь соотнесенностью вы­сказывания с ним же самим. Вся полнота связей уже дана, и задача поэта состоит в том, чтобы выявить их в нешироком наборе элементов. При этом смыслополагающий акт мыслится как обращенный исключительно внутрь, это жест отбора и самоограничения.

В этом смысле некрасовскую модель текста можно считать версией авангардной «дешифровки»: если в авангарде все смыслы возникают по ходу развертывания стихотворения, причем поэт устремлен от текста вспять, к акту первотворения^[8], то у Некрасова налицо стремление к исчерпанию потенциала альтернирования, к се­мантическому насыщению высказывания. Поэт не обнажает один пласт смыслов под другим, но выявляет варианты их «топологической» сопряженности.

Замкнутость текста на себя предопределяет отсутствие «нового»; эстетический эффект связан исключительно с переакцентуацией уже явленной, «ставшей» конфигурации вещей. Поэзия Некрасова — это поэзия семантических маркеров, знаков, определяющих смену режимов восприятия. В этой связи важнейшее значение приобретают два жеста: ограничения/размыкания контекста и распо­добления/отождествления реалий.

Первый случай связан с такой организацией текста, когда в нем одномоментно явлены и референция, и самореференция. Некрасовский текст стремится вобрать в себя мир, заместить отношение текст/реальность отношением образ/графика. Однако это движение не доводится до логического конца, и художественное усилие останавливается на схематизации, выявлении «конструктивной» основы ситуации:

Светит месяц
Бежит заяц

Глядит заяц
Видит      месяц

Глядит      месяц

Глядит        заяц

Бежит заяц

Бежит месяц
(«Авторский самиздат», с. 144)

Тексты такого рода очень «структурны», в них легко свести весь эффект к диа­лектике смысловых оппозиций. Такой ход был бы вполне правомерен, если бы не избыточная отсылка к «вписанному» в текст месяцу, «центрирующему» сти­хотворение не вокруг движения, а вокруг созерцания. Так возникает внутреннее разноречие, разнонаправленность векторов художественной рецепции.

Эта разнонаправленность внутри текста поддерживается рядом средств, расподобляющих звуковой (каламбурные и анаграмматические ходы, игры с омо­графами и омофонами) и семантический строй высказывания (контекстуальное противопоставление разных значений или разной референтной отнесенности слова, предъявление смыслового маркера после альтернирующего ряда):

луна
она луна

она
луна
луна-луна

луна
луна
луна
луна
наколотая на
Колю
(«Стихи. 1956—1983», с. 20)

В этом сложном процессе, предполагающем упорядочение и внутри-, и вне­текстовых отношений, решающая роль принадлежит авторской саморефлексии, маркируемой нелинейностью высказывания: одномоментностью различного (расслоение текста на параллельные текстовые блоки) и общностью разновре­менного («дописывание» текста с датировкой дополнений). Существенное значе­ние принадлежит здесь и заголовочно-финальному комплексу:

ИЗ ПУШКИНА

Луна
Луна
Луна
Луна

Дура ты дура
(«Авторский самиздат», с. 364)

Впрочем, обнажение приема в текстах Вс. Некрасова — вещь весьма относи­тельная; и очевидность художественного хода еще не означает здесь простоты его исследовательского схватывания. Осмысление некрасовского наследия — и на уровне поэтики, и на уровне авторской стратегии — только начинается. Следует быть признательным публикаторам архива за введение в современный обиход аутентичных текстовых корпусов, которые, несомненно, позволят многого до­стичь на этом пути. Это значимая филологическая работа, заслуживающая самой высокой оценки.