В 1930-е годы петергофский парк преобразился в советский парк культуры и отдыха. Такова была судьба большинства общественных садов и резиден­ций, принадлежавших до революции знати. Им были даны новые имена: Цар­ское Село, Павловск и Гатчина были переименованы соответственно в Дет­ское Село (позднее Пушкин), Слуцк и Троцк (позднее Красногвардейск). Посещавшая их публика имела слабое представление о садово-парковой культуре, если не считала ее пережитком буржуазного строя.

Петергоф наряду с московским ЦПКиО им. М. Горького и ленинградским ЦПКиО стал одним из главных советских парков культуры и отдыха, созда­вавшихся по инициативе правительства в конце 1920-х и в 1930-е годы. В них проводили досуг, развлекались, проходили идеологическую подготовку. Те же, кто недавно приехал из деревень в город (а таких было немало), приобрета­ли начальные навыки городской жизни. Один из инициаторов и пропаганди­стов советского садово-паркового строительства Л. Каганович заявлял: «...Мы должны сделать так, чтобы дать в эти парки такие же удобства, какие даются в европейских городах, с той "маленькой" разницей, что там этими удобствами пользуются капиталисты, а у нас будут пользоваться пролетарии...»^[1]

До конца 1920-х годов Петергоф избегал значительных изменений. «Со­циалистическая реконструкция» парка началась после выхода постановления ЦК и СНК от 2 декабря 1931 года о его преобразовании в парк культуры и отдыха и реализовывалась в период культурной революции. Развитие Петер­гофа было частью плана Нового Ленинграда, согласно которому парк должен был стать новым «культурно-просветительским центром всесоюзного значения»^[2] и «грандиозным культурным комбинатом», где предполагалось по­строить «Зеленый театр» на 25 000 человек и «Водный стадион» на 5000 че­ловек^[3]. Не все эти проекты были осуществлены.

Важным эпизодом в советизации Петергофа стал визит Сталина. Во время поездки с Ворошиловым и Кировым на Беломорско-Балтийский канал 18— 26 июля 1933 года, предшествовавшей запуску этого грандиозного построен­ного заключенными сооружения^[4], вождь компартии посетил Петергоф и одобрил сохранение его исторической части^[5]. Директор музейного комплекса Николай Ильич Архипов рассказывает об этом так: «В 1933-м я сопровождал И.В. Сталина и задал вопрос: "Правильно ли было сохранить Петергоф и правильно ли делать это впредь?" На что получил лаконичный, совершенно точ­ный ответ: "Правильно"»^[6].

Впоследствии сотрудники музея неоднократно ссылались на мнение Ста­лина, пытаясь предотвратить разрушение музейного ансамбля. Петергоф был сохранен главным образом усилиями Н.И. Архипова, поплатившегося за свою принципиальность пятью годами лагерей. Свою позицию в дискуссии о социалистической реконструкции музеев он формулировал так: «Я не был музейным консерватором, но я решительно возражал против искажения ис­торически сложившегося художественного облика Петергофа...»^[7] Советские новшества дополняли исторический ансамбль парка, но не вели к его разру­шению, несмотря на требования Управления дворцов и парков Ленсовета превратить его в один из популярных в 1920—1930-е годы луна-парков.

Об атмосфере, царившей здесь в середине 1930-х годов, свидетельствуют путеводители, литературные источники и газеты этого времени. В офици­альных изданиях знаменитый парк представлен как зона досуга. В путево­дителе по Петергофу 1935 года среди развлечений упомянуты «стрелковые тиры», «площадки для волейбола и баскетбола, гимнастический городок, сектор прыжков, беговая дорожка на 10 метров», «концерты из радиостудии парка (электро-радио-граммофон)». К услугам посетителей предлагались «затейничество, массовые игры и танцы», а также «эстрада для самодея­тельных выступлений» и «зеленая площадка для лежания» у Золотого кас­када. Дежуривший на «спорт-поле» инструктор принимал «нормы на зна­чок ГТО и Ворошиловского Стрелка»^[8]. Работавший в эти годы во дворце Семен Гейченко в неопубликованной брошюре «Павильон ПВО в Петер­гофе» пишет, что здесь же можно было пройти инструктаж по противовоз­душной обороне у специалистов Артиллерийского исторического музея РККА»^[9]. Параллельно были организованы экскурсии и игры на историче­ские сюжеты.

План Петергофа (из путеводителя: Петергоф и Ораниенбаум: Справочник по дворцам-музеям парка. Л., 1935)

Атмосфера непринужденного веселья, которая, по канону советского оп­тимизма, должна была царить в парках культуры и отдыха, запечатлена в кинооперетте украинского режиссера Якова Уринова «Интриган, или Сладчайший полет» (1935). В фильме рассказывается история об «учлете», учащемся летной школы Васе Ярочкине, пристрастившемся во время учебных полетов гонять лошадей из соседнего совхоза. За это ему пригрозили не выдать дип­лом об окончании школы. Все уладилось после того, как Ярочкин сумел найти жеребца по кличке Интриган, убежавшего из табуна. Ярочкин вылетел на поиски Интригана с подругой и соученицей по школе Олей Громовой и, зная его слабость к сладкому, приманил его сахаром. Один из наиболее ярких эпизодов этой абсурдной советской кинооперетты — выпускной бал летной школы в Нижнем парке, на котором «учлеты» танцуют вальс и мазурку.

«Интриган, или Сладчайший полет» (режиссер Яков Уринов. 1935)

То, что бал устроен на аллеях петергофского парка, — дань традиции петергофских народных гуляний, восходящей к эпохе Николая I. В Петергофе с начала XIX века проводились массовые празднества. В советское время эта традиция сохранилась. Как и в дореволюционное время, в 1930-е в народных гуляньях принимали участие десятки тысяч человек. По свидетельству ре­портера «Вечерней Красной газеты», на последней странице которой с мая по сентябрь регулярно публиковались анонсы мероприятий в петергофском парке, праздник 6 июля 1935 года, посвященный 12-летию Конституции СССР, был грандиозным; по разным свидетельствам, в нем участвовало от 40 000 до 100 000 посетителей. Эти цифры не кажутся преувеличением, если принять во внимание предварительную оценку посещаемости в День совет­ской авиации 18 августа 1936 года. В «Записке от дирекции Петергофского музея Петергофскому пищекомбинату № 2» речь идет о необходимости обес­печить питанием 75 000 гостей^[10]. В дни праздников в парк приезжало гораздо больше посетителей, чем бывало в музейном комплексе даже в разгар ту­ристического сезона. По статистическим данным, максимум посещаемости 1935 года был зафиксирован в июле — 49 339 человек за месяц^[11]. Годовой мак­симум посещаемости был почти 518 000 человек. При этом количество посе­тителей массовых праздников за год достигало 800 000 человек^[12].

6 июля 1935 года, к 12-летию Конституции СССР, Советская площадь была украшена двумя панно: «СССР — братство трудовых народов» и «Цар­ская Россия — тюрьма народов». На главной аллее Верхнего парка были уста­новлены большие портреты Ленина, Сталина и семи председателей ЦИКов союзных республик. Летавшие над парком самолеты и дирижабли, согласно анонсу, должны были разбрасывать листовки^[13]. Посетителей ожидали «две грузовые машины с бутербродами, пирожками и сладостями, 32 лотошницы, мороженое на тележках, индивидуальные пакеты с обедами»^[14]. Вот как опи­сывает этот праздник побывавший на нем журналист:

Веселые флажки, лозунги и пестрые ленты раскрасили парк. Семь оркестров наполняли аллеи музыкой. Но главным аттракционом оставались, конечно, водометы и фонтаны. <...> По аллеям нижнего парка с музыкой и пением прошел карнавал 600 детей, одетых в национальные костюмы. Правда, было странно видеть белобрысого «таджика» в переливающемся всеми цветами радуги халате или черного, как смоль, и смуглого «карела», но все же карна­вал пользовался большим успехом. На море к концу гулянья появилось не­сколько яхт. К сожалению, из-за бурной погоды не удалось провести обе­щанного катанья посетителей. Вечером все 40000 человек, приехавшие вчера в Петергоф, были вознаграждены великолепным зрелищем водяных струй, освещенных цветными прожекторами. Весь «большой грот» <...> был осве­щен разноцветным сиянием. Затем у Большого дворца, в потоках брилли­антов дождя фейерверка, возникли пылающие буквы: «Да здравствует две­надцать лет Конституции СССР!» Этим закончилось гулянье^[15].

Между тем, несмотря на пользовавшиеся несомненной популярностью регу­лярные культмассовые мероприятия, советский Петергоф нравился далеко не всем посетителям. Писатель А.И. Пантелеев, останавливавшийся в сере­дине десятилетия в гостинице «Интернационал», рассказывал о народных гуляньях в бывшей императорской резиденции не без сарказма:

Восемнадцатого мая в Петергофе традиционный праздник, открытие фонтанов.

С утра за окном гвалт духовой музыки. Днем я работал, вышел в парк под вечер. Шумно, многолюдно, празднично, но — не весело. Много пьяных. И целые тучи продавцов «эскимо». Много моряков, военных. Девочки в долгополых шелковых платьях. Самсон, раздирающий пасть свейскому льву, только что вызолочен. Львиная пасть изрыгает водяной столб.

Небо над заливом — старинное, акварельно-гравюрное. Дымит пароход, открывающий навигацию.

В глубине парка повизгивает гармоника.

Картинно красивый матрос в компании товарищей шагает с гармонью на ремне, наигрывает и поет:

Три-четыре взгляда — 
И будешь ты моя.

За ним идут рядами, как на демонстрации. Песня, даже такая, облагоражи­вает толпу. Здесь меньше похабщины, ругани и просто — тише^[16].

Можно было бы отнести эту зарисовку к свидетельствам критически на­строенной по отношению к советской власти интеллигенции. Однако еще бо­лее красноречиво об обстановке в Петергофе рассказывают советские люди, которым не были свойственны протестные настроения, — например, рабкоры, проводившие отпуск в местных домах отдыха. В рабкоровской газете «За но­вый быт» (1932. № 5), издававшейся в Петергофе в середине 1930-х, была опубликована следующая жалоба:

Как придешь обедать в столовую ДО 4-5 (дома отдыха. — С.С.), то там не хватает тарелок. Нас 14 человек, а тарелок — 3. И вот приходится стоять в очереди и ждать освобождающейся тарелки. Заведующий столовой тов. Усанов тарелок не дает и, кроме того, кричит на нас на чем свет стоит. За хлебом приходится идти в другую столовую и, главное, каждой работнице отдельно вместо того, чтобы одной сходить и принести на всех хлеба. <...> Имеет место и такой факт, когда тов. Усанов берет руками из общего протвеня <sic!> с плиты макароны и тут же их ест, а потом из этого же протвеня отпускаются макароны служащим, а руки Усанов моет, очевидно, не каж­дый день, т.к. когда ни посмотришь, они у него всегда грязные.

Парки культуры и отдыха были совсем не похожи на садовые ансамбли до­революционного времени ни новым люмпенизированным бытом, ни новыми формами досуга. Эту колоритную жизнь в 1920—1930-е годы охотно описы­вали поэты и прозаики. В стихотворении Николая Заболоцкого «Народный дом» речь идет об Александровском парке у Кронверкского проспекта^[17]. В «Бамбочаде» Константин Вагинов гротескно живописует, как крестьяне и рабочие обживали царскосельские сады на свой лад^[18]. Английский пейзаж­ный парк с появлением новых посетителей утратил связь с психологическим языком, который с конца XVIII века был неотъемлемой частью его восприя­тия. Как атавизм, сады могли изображаться в меланхолическом духе, напри­мер в поздних картинах Аполлинария Васнецова^[19]. Тем не менее царскосельская лирика — от Державина и Пушкина до Георгия Иванова и Ахматовой — звучала бы неуместно в присутствии красноармейцев, гулявших с барыш­нями или друг с другом по аллеям парка.

Тем более неожиданным представляется ключевой эпизод повествования Лидии Гинзбург «Мысль, описавшая круг»^[20], в котором описывается про­гулка главного героя по паркам Петергофа. В этом тексте, работа над которым началась в 1936 году, странным образом воспроизводятся элементы психо­логии пейзажного парка, несмотря на ее неуместность в эпоху социалисти­ческого строительства. Это тем более странно, поскольку Петергоф известен в первую очередь своими садами с регулярной планировкой. Понять, как это стало возможным, поможет экскурс в интеллектуальную историю создания этого текста.

В 1936 году Гинзбург, занимавшаяся в те годы историей позднего роман­тизма, проводила отпуск в одной из гостиниц, открывшихся в бывшей импе­раторской резиденции. Скорее всего, она жила в гостинице «Интернацио­нал», где Литфонд снимал для писателей несколько номеров. В разное время там останавливались писатели Юрий Герман, упомянутый выше Алексей Пантелеев, Николай Тихонов, Даниил Хармс, а также режиссеры Александр Зархи и Иосиф Хейфиц, художник Лев Канторович и др.

Гинзбург в «Мысли, описавшей круг» игнорировала жизнь оздоровитель­ных заведений, бытописательство интересовало ее в последнюю очередь. В Петергофе она видела не новый советский курорт и не руины прежней Рос­сии, к которой она не испытывала симпатий, придерживаясь социалистиче­ских взглядов. В своем повествовании она описывает поиск ценностных ос­нований причастности к советской жизни, а также принципов изображения советской реальности.

Парадоксальным образом в середине 1930-х годов петергофский парк для нее представляется пейзажным пространством для прогулок-размышлений в духе романтиков конца XVIII — начала XIX века. Здесь нет ни актуальной политической, ни колоритной провинциальной жизни. Здесь нет даже парка в регулярном стиле, поскольку действие происходит зимой и весной, когда эти места легко принять за пейзажный сад в английском вкусе или за лесо­парк. Это идеальное место для того, чтобы выйти из привычного течения дел и попытаться увидеть реальность вне логики повседневности, «остраненно», в пограничном пространстве между обыденными представлениями и исто­рической рефлексией.

Пограничность в данном случае — не только метафора. Петергоф в эти годы был приграничным городом. Если постановление «О порядке въезда в пограничную полосу СССР» выполнялось, то он был едва ли не послед­ним на западном ленинградском направлении городом, который можно было посещать без оформления разрешения НКВД^[21]. В располагавшийся ближе к границе Ораниенбаум, рядом с которым дислоцировалась база военно-мор­ского флота, без пропуска въезд был запрещен. В путеводителе по Петергофу и Ораниенбауму туристов предупреждали:

Для проезда в Ораниенбаум необходим пропуск. Пропуска выдаются в бюро пропусков НКВД (Ленинград). Учреждение или предприятие, организую­щие экскурсию, представляют за три дня до экскурсии заявление с прило­жением списка участников (в трех экземплярах). Форма списка: поряд­ковый номер, год рождения, партийность, социальное положение, место рождения, адрес. <...> Одиночный посетитель должен получить пропуск в НКВД <...>, предварительно заполнив анкету и представив две фотогра­фические карточки^[22].

Петергофский парк, оказавшийся в непосредственной близости от границы изолированного от западного мира государства, предстает в повествовании пространством вне исторических событий, идеальным местом для размыш­лений о современной социально-психологической реальности.

«Мысль, описавшая круг» — размышление не о злободневных, но о ключе­вых проблемах эпохи. Эссе посвящено поиску новых этических ценностей и нового литературного героя. Герой Гинзбург — интеллигент, надеющийся со­гласовать народнические социалистические убеждения и эстетические взгля­ды, сформировавшиеся под влиянием символизма и футуризма. Гинзбург не считает действенными в разгар социалистического строительства символист­ский мистицизм, авангардистское формотворчество, христианскую этику или этику Канта. Советская идеология и атеизм делают эти учения и экзистен­циальные позиции не актуальными. В поисках нового реализма, претендую­щего на описание частной жизни в коллективистском обществе, она пони­мает вопрос о ценности как проблему экзистенциального предела человека, проблему отношения к смерти. Она проводит опрос о личном отношении к смерти среди мещан, коллег, знакомых, обнаруживая у многих нежелание думать об этических основаниях судьбы. Она даже чересчур серьезна в своем стремлении определить смысл смерти для советских атеистов 1930-х годов, воспитанных и получивших образование в разное время и в разных культур­ных контекстах.

Это социально-антропологическое исследование легло в основу ее пове­ствования. «Научная» проза Гинзбург характерна для раннесоветского вре­мени. Писатели и художники 1920—1930-х годов интересовались откры­тиями ученых и часто предавались фантазиям о невероятных научных утопиях. В «Мысли, описавшей круг» автор среди прочего анализирует раз­говоры обывателей об экспериментах профессора Лондона по удвоению про­должительности человеческой жизни, описанных в газетной заметке^[23].

В те годы ученые работали над препаратами, стимулирующими нервно- мозговую деятельность. В эпоху непрерывок и соцсоревнований по досроч­ному выполнению и перевыполнению плана усталость была одной из глав­ных помех при строительстве светлого будущего. Один из способов бороться с ней был предложен супругом скульптора Веры Мухиной, Андреем Замко­вым. На основе мочи беременных женщин он изобрел средство улучшения выносливости «Гравидан», которое помогло в том числе и его жене, когда она завершала скульптуру «Рабочий и колхозница»^[24]. Проблему снятия устало­сти пытался решить Институт переливания крови, во главе которого стоял один из влиятельных идеологов раннего большевизма Александр Богданов. С середины 1920-х годов туда постоянно поступали пациенты с жалобами на переутомление^[25].

Усталость и способы ее преодоления занимали в годы первой пятилетки не только ученых, но и писателей. Гинзбург знала об этом не понаслышке: «...Утомляться мало — надо переутомляться; недостаточно работать, надо пе­рерабатываться <...>. Значение работы расширилось до крайности»^[26]. О том, как остаться деятельным членом переживающего радикальные перемены об­щества, о том, как «сохранить молодость», писал Михаил Зощенко в повести «Возвращенная молодость». Об этой же проблеме говорил Юрий Олеша в своей речи на Первом съезде писателей в 1934 году^[27].

Помимо помощи труженикам первой пятилетки в их воодушевленной и непосильной работе ученые 1930-х годов были увлечены футурологическим проектом создания нового советского человека. Опыты по омоложению про­фессора Волосатова, описанные в «Возвращенной молодости», развитие евгеники^[28], деятельность Института мозга^[29] тоже были частью этой неверо­ятной антропологической утопии. Еще в середине 1920-х о новой советской науке, выращивавшей счастливого гомункулуса, язвительно писал Михаил Булгаков в «Собачьем сердце» (1925) и «Роковых яйцах» (1925).

Профессор Ефим Семенович Лондон (1869—1939), упомянутый в тексте Гинзбург, размышлял о возможностях омоложения и преодоления старости в книгах «Борьба за долговечность» (1924) и «Жизнь и смерть» (1926), на­писанных совместно с И.И. Крыжановским^[30]. Обоих ученых интересовали опыты по удалению и пересадке половых желез. Это считалось одним из наи­более перспективных направлений евгеники 1920—1930-х годов. Фиксируя реакции обывателей на газетную заметку о продлении жизни, Гинзбург вклю­чает свои размышления о смерти и экзистенциальных основаниях, помогаю­щих атеисту преодолеть страх перед конечностью существования, в шизоид­ный контекст советских научных экспериментов.

Еще более значимо для размышлений Гинзбург то, как в советском атеис­тическом обществе мифологизировалась смерть. Помимо прочего, в «Мысли, описавшей круг» говорится о посещении героем «образцового парка-некрополя»^[31], создававшегося на месте Лазаревского кладбища бывшего Александро-Невского монастыря^[32]. В результате перепланировки в 1935—1937 годах были уничтожены старые захоронения, некоторые из надгробий перемещены на но­вые места. Также в некрополь были перенесены останки революционеров и деятелей культуры с Волковского, Митрофаньевского и других кладбищ. Та­ким образом, в Ленинграде появился знаменитый мемориальный парк — но­вый советский пантеон. Гинзбург описывает формирование ритуального про­странства некрополя, однако главный ее интерес — размышления о смерти как об экзистенциальном парадоксе. Новое советское кладбище у собора, так называемая «коммунистическая площадка», поражает ее тем, как явно совет­ский атеизм связан с традиционными суевериями. На могилах атеистов, строивших новое общество, она обнаруживает неуместные в годы соцстрои- тельства иконки. Эпитафия на надгробии лингвиста-академика Н.Я. Марра, похороненного на атеистическом кладбище в декабре 1934 года, неожиданным образом подсказывает автору «формулу преодоления смерти»:

На черном мраморе высечены слова: «Человек, умирая индивидуально, со­матической смертью, не умирает общественно. Переливаясь своим поведе­нием, делами и творчеством в живое окружение общества, он продолжает жить в тех, кто остается в живых, если жил при жизни и не был мертв. И коллектив живой воскрешает мертвых»^[33].

Социальное бессмертие, память, остающаяся о человеке у современников и потомков, — неожиданное преломление идей Николая Федорова о воскре­шении мертвых в пафосе нового общего дела, жизни и «труда со всеми со­обща», о котором мечтал в начале 1930-х Борис Пастернак. Социальное бес­смертие снимает страх перед конечностью существования.

Принципы метода наблюдений над советской реальностью открываются автору во время прогулок по парку Петергофа. Пейзаж бывшей император­ской резиденции пустынен: заснеженная безжизненная природа, превратив­шийся в санаторий дворец, солдаты, которые кажутся «получившими пред­упреждение» о готовности в любой момент отдать свою жизнь:

Снежный пейзаж не только освобождает мысль от всяческой суеты, — он освобождает ее от самого себя. Не поглощая и не задерживая мысль, он сквозь себя пропускает ее дальше.

От высоко стоящего дворца открываются радиусами аллеи нижнего парка. Они двуцветны — белый тон снега и темный тон хвои и дерева. <...> Удивительно просто мне предстают — высота, глубина, светотень, протя­женность, движение^[34].

Сквозь этот «прозрачный» ландшафт Гинзбург наблюдает реальность осо­знаваемого, формулируя творческий метод рефлексии: мысль, возвращаю­щуюся к самой себе, или, как значится в названии эссе, «мысль, описавшую круг»: «Единство сознания — <...> это связь материалов творческой памяти в ее непрестанной борьбе со смертью.»^[35] Рефлексия предстает в этом эссе и способом рассуждения, и литературной формой, и этической ценностью. Та­кова альтернатива символизму, футуризму и марксистской социологии в годы первых пятилеток.