В первом номере «Вопросов литературы» за этот год ^[1] помещен памфлет (такое определение дала этому тексту сама редакция журнала) Евг. Ивановой «Мемуары А.В. Храбровицкого: "Топор в руках судьбы"». В нем автор рассматривает недавно опубликованные воспоминания краеведа и биографа Короленко Александра Ве­ниаминовича Храбровицкого (1912—1989)^[2] и приходит к весьма неутешительным выводам. Воспоминания эти, по ее мнению, представляют собой «плод чистого вымысла»^[3], содержат немало «настоящей лжи» (с. 265). Евг. Иванову поражает «неправдоподобие, почти абсурдность того, что рассказывает Храбровицкий» (с. 275). Она пытается доказать, что автор мемуаров — «человек мало кому из­вестный, не имеющий никакого морального авторитета и очень сомнительный научный» (с. 293), «он пробавлялся исключительно сплетнями, причем не всегда понимая их смысл» (с. 296), более того, «человек глубоко больной» психически (с. 273). Автор памфлета даже полагает, что воспоминания Храбровицкого «надо было выкрасть <...> вместе с архивом и сжечь, либо печатать без имени автора под заглавием "Записки сумасшедшего"» (с. 295).

Основой подобных заявлений стало рассмотрение Евг. Ивановой фрагмента воспоминаний, посвященного К.И. Чуковскому, о котором Иванова писала и про­изведения которого издавала. Она утверждает даже, что после прочтения книги «сразу побежала заново изучать их переписку в Отделе рукописей РГБ» (с. 262), однако работа там слабо сказалась в ее статье, в основном аргументация сводится к цитированию каких-либо утверждений Храбровицкого и заявлению, что в это нельзя поверить.

Вот пример этого: «…ни в архиве Храбровицкого, ни в архиве Чуковского не сохранились письма, подтверждающие такие, например, пассажи из воспомина­ний Храбровицкого:

"Однажды он прислал мне в Пензу письмо, что просит работать с ним над ком­ментированием народного издания Некрасова. Я ответил согласием, но просил заключить со мной соглашение. Он не ответил; по-видимому, думал, что я согла­шусь работать с ним «из чести»" (с. 181).

Но можно ли поверить, что Чуковский, который творчеством Некрасова зани­мался к тому моменту более 20 лет, мог обратиться к малознакомому пензенскому журналисту, который никогда Некрасовым не занимался, при том, что никаких документальных свидетельств этого обращения не сохранилось?» (с. 263—264).

Однако документальные свидетельства сохранились; именно в том архиве, ко­торый Евг. Иванова, как утверждает, изучала, хранится письмо Чуковского (без даты, но с пометой Храбровицкого «Получ[ено] 26.XII.1946»):

Многоуважаемый А.В. Получил «Сталинское знамя». Спасибо. Читая Вашу заметку, подумал (не в пер­вый раз!), что Вам непременно нужно взять широкую всеобщую (а не только пен­зенскую) тему — требующую кропотливого анализа, высокой честности в обра­щении с материалом и доброкачественного изложения.

И мне пришло в голову: не захотите ли Вы сотрудничать со мною в работе над Некрасовым? Похоже на то, что мне поручат издание народного Некрасова, и мне очень хочется «сделать» эту популярную книгу в сотрудничестве с Вами. Я уверен, что у нас вышла бы полезная работа.

Отвечайте, пожалуйста!

Вам преданный —
К. Чуковский^[4].

 

По этому же вопросу Чуковский писал Храбровицкому еще раз 7 января 1947 г.:

Уважаемый А.В.

Так как Вы не желаете покидать Пензы, мне приходится ограничиться малым. Дело идет о создании стандартного сборника стихотворений Некрасова (народ­ное многотиражное издание). Мне хочется для этого издания дать реальный комментарий к каждому непонятному слову. Напр., —

– Кивера не блестят

– Там торчит Веллингтонов сапог

– И с запашки ссадил на оброк

– За фурой, вроде погребальной

И т.д., и т.д.

Вы оказали бы большую услугу пропаганде некрасовской поэзии, если бы исполнили всю эту работу — лаконично, точно, метко. Я не знаю, привлекает ли Вас эта работа. Если Вы исполните ее в своем стиле, она останется в литературе, и «Комментарии А.В. Храбровицкого» будут переходить из одного издания в другое. Пожалуйста, отвечайте! Я думал предложить Вам некую текстологи­ческую работу, но в Пензе проделать ее невозможно, а эта не требует Вашего пребывания в Москве.

Сердечный привет.
К. Чуковский^[5].

 

Еще пример. Е. Иванова после «более внимательного знакомства с перепиской» (с. 262) Чуковского с Храбровицким, желая продемонстрировать, что реальные факты в изложении последнего приобретают такой смысл, который из них никак не вытекает, со своеобразной избирательностью цитирует архивные материалы:

«В качестве примера приведу небольшой эпизод, в котором, по мнению Храбро­вицкого, Чуковский явил "случай неискренности, довольно серьезный": "В архи­ве Короленко есть черновик его письма к Чуковскому, написанного в 1915 году после смерти брата — Иллариона Галактионовича. Короленко писал, что нашел в бумагах брата документы о судебном взыскании с Чуковского 300 рублей, ко­торые он взял в долг еще в 1903 году и не отдавал. Как опекун детей брата, Ко­роленко предлагал Чуковскому вернуть деньги без суда. Чуковский вернул, и Короленко послал ему письмо с выражением удовлетворения, что дело окончено. Я просил Чуковского сообщить для «Летописи» Короленко, какие письма Ко­роленко у него сохранились. Он прислал мне текст второго письма, не сообщив о первом и неверно изложив весь инцидент. Когда я сказал ему, что в архиве Ко­роленко есть черновик первого письма, он был смущен и замял разговор" (с. 181).

С одной стороны, факты изложены совершенно правильно — письмо Коро­ленко, где он просил уплатить долг, в архиве Чуковского не сохранилось, а сохра­нилось письмо Короленко от 22 октября 1916 года, написанное после получения долга от Чуковского, которое мы и приводим: "Многоуважаемый Корней Ива­нович! Посланные Вами 300 р. я получил и на днях отсылаю Нине Григорьевне. Благодарю за быстрое исполнение этого дела. Это был первый мой активный шаг в качестве опекуна. Желал бы, чтобы и другие дела были столь же успешны. Жму руку и желаю всего хорошего. Здоровья и сна! Остальное приложится. Поклон Вашей семье. Вл. Короленко" (ОР РГБ. Ф. 620. К. 46. Ед. хр. 11. Л. 1).

В чем же здесь неискренность — письмо Короленко очень дружественное, инцидент с долгом был полностью исчерпан в 1916 году, почему Чуковский дол­жен был смущаться оттого, что Храбровицкий нашел в архиве Короленко копию предыдущего письма?» (с. 262—263).

 

На риторический вопрос Е. Ивановой есть ответ в письме Чуковского, которое она предпочитает не использовать (Храбровицкий пометил на нем: «Получено 21.Ш.1958»):

«Многоуважаемый А.В. — спешу сообщить Вам точную копию единственного имеющегося у меня письма В.Г.

Когда я в 1903 году уезжал в Лондон, брат В.Г. (Илларион Галактионович) дал мне взаймы 300 р. Потом, когда я воротился в Россию, он, видя, что я обре­менен большой семьей, дважды предоставлял мне отсрочку.

В 1916 г., когда он умер и обстоятельства мои поправились, В.Г. в качестве опекуна его семьи напомнил мне о моем долге. Остальное понятно из текста.

С приветом. К. Чуковский»^[6].

 

Далее следует приведенное Е. Ивановой письмо В.Г. Короленко.

Итак, взятые в долг деньги Чуковский не вернул даже после двух просьб. И лишь после смерти кредитора и просьбы опекуна семьи покойного, сопровож­даемой угрозой обратиться в суд, деньги были возвращены. Вот причина «сму­щения» Чуковского, когда эти факты стали известны Храбровицкому.

 

Вот еще один пример. В отличие от Е. Ивановой, я биографией Чуковского занимался лишь в связи с комментированием воспоминаний Храбровицкого, где, к слову сказать, Чуковскому посвящены всего 10 страниц. И вот я читаю в ее статье:

«Приведем пример настоящей лжи, которой немало в "очерках":

"Летом 1960 года Чуковский прислал мне рукопись своих воспоминаний о Короленко, чтобы я исправил в ней фактические ошибки. Я отложил свои дела и три дня занимался проверкой. Если бы он заплатил мне за работу, я бы не от­казался, но он этого не сделал. Когда я сообщил ему исправления, приехав для этого в Переделкино, то сказал, что не следует писать только анекдоты о забы­тых сейчас литераторах." (с. 183).

Читатель, незнакомый с воспоминаниями Чуковского "Короленко в кругу друзей", может и впрямь подумать, что их автор нуждался в помощи Храбровицкого, но откройте эти неоднократно переиздававшиеся воспоминания: во-первых, они занимают всего-навсего 30 страниц, то есть прочитать их можно за пару часов, даже если читать по складам. А во-вторых, там нет ни одной строки, которую мог бы проверять Храбровицкий. Чуковский рассказывал о своих встречах с Короленко в Куоккала, в доме Н. Анненкова, кстати, там нет и ника­ких анекдотов о забытых литераторах.» (с. 265).

 

А вот касающаяся этого сюжета открытка Чуковского (на ней почтовый штамп 14 июня 1960 г. и надпись Храбровицкого: «По поводу воспоминаний о Короленко»):

Многоуважаемый Александр Вениаминович. Если бы даже я не получил Ва­шего любезного письма, я все равно обратился бы к Вам. Память моя сильно ослабела, и я очень нуждаюсь в авторитетной проверке тех фактов, которые со­общаются в моей мемуарной заметке. Она вышла хуже, чем я ожидал, так как я писал ее во время тяжелой болезни. Горе в том, что у меня нет под рукой ни одного экземпляра: чуть только мне изготовят копию, я пользуясь Вашим раз­решением пришлю Вам оную на суд строгий. С приветом. Корней Чуковский^[7].

 

Рядом записка, переданная Храбровицкому водителем Чуковского:

>Многоуважаемый А.В. — Посылаю Вам тот экземпляр, который я должен вер­нуть Т.Г. Морозовой. Другого у меня нет.

Жду Ваших авторитетных замечаний.

Не приедете ли ко мне в любой день около 5 часов. Буду рад повидаться. И кстати — покажу Вам Короленковские даты в моем «Дневнике».

Пожалуйста, приезжайте! Я приехал бы к Вам, но — еле жив.

С искренним приветом.
Корней Чуковский.
15 июля 1960. <...>^[8].

 

Я готов поверить, что Е. Иванова, приводя «пример настоящей лжи» Храбро­вицкого, просто не знала о существовании этого письма. Но удивление вызывает тот факт, что она игнорирует подтверждение того, о чем написал в воспоминаниях Храбровицкий. В опубликованном и прокомментированном ею самой (с Е. Чу­ковской) письме К.И. Чуковского С.А. Богданович от 24 июля 1960 г. можно найти следующее: «Статью мою прочитал Храбровицкий и внес в нее неск[олько] важных поправок. <...> Статейка появится в Октябре, исправлять ее мне не удастся. Но я утешаюсь мыслью, что она войдет в томик моих воспоминаний, и там я внесу в нее все поправки — и Ваши, и Храбровицкого, и Тани, и Балабановича», а в комментариях поясняется: «См.: Чуковский К. Короленко в кругу дру­зей // Октябрь. 1960. № 9. С. 191—205»^[9].

 

Таких писем в фонде Храбровицкого в Отделе рукописей Российской государст­венной библиотеки сохранилось немало (Ф. 357. К. 18. Ед. хр. 44, 45), причем за довольно большой период — с 1943 по 1967 год. Евг. Иванова пишет: «Храбровицкий не входил в сколько-нибудь близкое окружение Чуковского, в дневнике он упомянут всего три раза. Не включили мы и письма к нему в собрание сочи­нений Чуковского — они носили исключительно деловой характер, отвечали на какие-то просьбы Храбровицкого» (с. 261—262). Приведенные письма показы­вают, что не так уж малозначительны письма Чуковского Храбровицкому, они содержат, например, важную информацию о творческих планах Чуковского, о его стремлении популяризировать творчество Некрасова и т.д. Да и просьбы, как ви­дим, были обоюдными.

Можно задаться естественным вопросом, с какой стати знаменитый писатель, литературовед, переводчик, критик столько лет тратил свое драгоценное время для ответов «на какие-то просьбы Храбровицкого»? Найти ответ на этот вопрос поможет информация об обстоятельствах их знакомства.

В то время как в Москве в 1943 г. по разным причинам дело издания военной сказки Чуковского «Одолеем Бармалея!» не двигалось, в Пензе никому не ведо­мый журналист на свой страх и риск предложил Чуковскому издать его сказку и выпустил ее. По этому поводу Чуковский писал ему (письмо не датировано):

Уважаемый тов. Храбровицкий! Одновременно я получил свою книжку в двух изданиях: из Пензы и из Таш­кента. В Ташкенте ее напечатал Узгиз. И я должен сказать по совести, что пен­зенское издание гораздо лучше: оно сделано любовно, старательно — и в нем нет ни йоты той пошлости, которая так и брызжет из ташкентской книги. Ташкент­ское издание претенциозно (обложка в красках, формат — in folio, художник действовал под Конашевича) — и оттого его противно взять в руки. Пензенское издание — скромно, благородно и тщательно.

Рисунки Бориса Ив. Лебедева очень приятны по стилю. Особенно хороши на стр. 9, 30 и на обложке. Видно, что он вжился в текст и что у него есть вкус.

Фрида Захаровна^[10] отнеслась к своему делу с максимальной добросовест­ностью. Я внимательно прочитал весь текст и нашел лишь одну опечатку (и то крошечную!). На стр. 41-й нужно:

И падают, падают, падают злые шакалы с высот.

Но боюсь, что это описка оригинала.

О Слепцове начал писать, но заболел и кроме того спешно кончаю книгу о Чехове. Почему бы Вам не издать с рисунками Б.И. Лебедева дюжину разных детских книжек таким же способом: я оборудовал бы для Вас всю серию — и Маршака, и Михалкова, и Барто. Жалко, что пензенские дети лишены книжек. У моей книжки тот недостаток, что она слишком длинная. Детям нужны сказки более короткие — и кроме того загадки, песенки, фольклорные материалы.

Уважающий Вас Чуковский.

Сердечно благодарен Вам за Ваше творческое отношение к моему «Бармалею»^[11].

 

Так началось это знакомство. А вскоре об этой сказке писали так: «Сказка К. Чуковского — вредная стряпня, которая способна исказить в представлении детей современную действительность. "Военная сказка" К. Чуковского характе­ризует автора, как человека, или не понимающего долга писателя в Отечествен­ной войне, или сознательно опошляющего великие задачи воспитания детей в духе социалистического патриотизма»^[12]. «Пошлые выверты К. Чуковского воз­буждают чувство отвращения. Они вызывают недоуменный вопрос: что же такое его "поэма" — плод чудовищного недомыслия или сознательный пасквиль на ве­ликий подвиг нашего народа, карикатура на участников войны, прикрытая фор­мой детской книжки?»^[13]

Тогда в подобных случаях люди нередко переставали узнавать своих старых знакомых. А Храбровицкий написал Чуковскому письмо, на которое получил сле­дующий ответ:

Дорогой Ал. В. — я был болен, очень удручен. Мне было не до писем. Но теперь немного полегчало, и я хочу раньше всего поблагодарить Вас за чудесное письмо, которое Вы написали мне в пору моего несчастья. Оно было кратко, но в нем — в трех строках — сказалось Ваше редкое благородство и мужество. Я приобщил его к самым заветным и для меня драгоценным письмам моего архива. <...>

Теперь мне как будто полегчало и я надеюсь выполнить свои обязательства.

Спасибо за две книжки — Михалкова и Маршака.

Крепко жму руку. К. Чуковский^[14].

 

Приведу еще одно письмо Чуковского, написанное после выхода в свет пер­вого научного издания В.Г. Короленко «История моего современника»:

18 ноября 1965

Дорогой Александр Вениаминович, Поздравляю Вас с огромной победой! Хаотичную, расхлябанную, недостовер­ную рукопись, кишащую опечатками, описками, шаткими полуфактами, ошиб­ками, Вы сделали одной из самых надежных, прочных, научно проверенных книг. Как был бы счастлив Владимир Галактионович, если бы дожил до ноября 1965 года и мог бы положить себе на стол эту монументальную книгу. Сколько нового узнал бы он из нее, с какой благодарностью он принял бы все Ваши за­меты — и всю вообще Вашу дружескую, самоотверженную, благородную работу над его недописанной и недоотделанной книгой. Простите, пишу бессвязно, у меня очень большое горе, — но надеюсь, что даже эти неуклюжие и сумбурные строки выразят то чувство глубокого уважения, которое внушил мне Ваш мно­голетний труд.

Обнимаю Вас — и еще раз поздравляю. Привет Вашей жене.

Ваш Корней Чуковский^[15].

 

Для того чтобы по словам, строчкам и абзацам опровергать статью Е. Ивано­вой, потребовалось бы несколько печатных листов — формат явно не журналь­ный. Как видим, многие ее утверждения опровергаются самим Корнеем Ивано­вичем Чуковским. А с суждениями на основе слухов и сплетен («Я потратила некоторое время на расспросы литературоведов, знавших Храбровицкого, но об­наружить среди них тех, кто отзывался бы о нем с уважением, мне не удалось.» (с. 271), «По устным рассказам ныне здравствующих людей, был даже эпизод, ко­гда Храбровицкий обвинялся в попытке ее (свою жену. — А.Ш.) отравить, но до­казать ничего не удалось» (с. 283)) вообще нельзя полемизировать. Это касается и утверждений о психической болезни А.В. Храбровицкого. Мне не известны до­кументы, свидетельствующие об этом, а в отличие от Е. Ивановой (см. с. 272, 275, 295) я не взял бы на себя ответственность ставить медицинский диагноз, у меня другая профессия.

Е. Иванова, безусловно, права, когда утверждает, что «очень многое можно было бы проверить, прежде чем пускать в свет» (с. 294), или что «у историка ли­тературы такого права на субъективность ("кого люблю, тому дарю.") нет, на­против, он должен отвечать за факты, которые распространяет» (с. 295). Только, на мой взгляд, она должна была бы применять эти максимы и к своим работам. Многие придерживались принципиально иной точки зрения на Храбровицкого. Например, известный историк археологической науки А.А. Формозов закончил посвященный ему мемуарный очерк следующими словами: «...в моей памяти он навсегда запечатлен как редкий пример бескорыстия. Помочь в работе незнако­мому человеку. В моей среде — археологов, историков — этого я совсем не встре­чал. Мне грустно, что старческий, но отнюдь не бесстрастный голос больше ни­когда не зазвучит из телефонной трубки около моего стола»^[16].

И последнее. За статьей Е. Ивановой, напечатанной в рубрике «Полемика», следует послесловие «От редакции», где, вероятно, в порядке полемики с автором, названы некоторые люди, «высоко ценившие Александра Вениаминовича» (с. 296), и отмечено, что Е. Иванова «дает сконцентрированно негативный образ» последнего (с. 299). Это не помешало «редакции» добавить от себя то, о чем не написала даже Е. Иванова, — о возможном использовании Храбровицкого орга­нами (с. 298) — подкрепив свое мнение лишь ссылкой на книгу Р. Герра «Когда мы в Россию вернемся.» (СПб.: Росток, 2010. С. 103). После нее вышел в свет солидный том, где Л. Звонарева и Р. Герра приводят новые «веские аргументы» и «факты», «свидетельствующие о причастности» Храбровицкого к деятельности спецслужб»^[17]. Опубликована и моя оценка этих, не выдерживающих критики, «веских аргументов» и «фактов»^[18].

«Редакция» посчитала, что «картина реальности» в мемуарах Храбровицкого «сильно деформирована» (с. 299). В связи с этим мне хотелось бы обратить вни­мание читателей на письмо от 19 декабря 1960 г., в котором Чуковский высказал свое мнение о публикациях Храбровицкого: «Публикацию Вашу — Чехов и Ко­роленко — я читал. Спасибо за оттиск. Как и всякая Ваша работа — эта публика­ция по-новому освещает "предмет", обогащает нас новыми сведениями — и отли­чается полнейшей достоверностью <...>»^[19].

Разговор о А.В. Храбровицком требует объективности.