Журнальный клуб Интелрос » НЛО » №127, 2014
В последнее десятилетие все больше молодых писателей еврейского происхождения из бывшего СССР получают признание в литературах своих новых стран проживания[1]. Избрав немецкий, английский или иврит инструментом литературного самовыражения, они оказываются носителями своеобразной тройной транснациональной идентичности, сочетающей русские корни в языке и культуре, еврейскую «этничность» (как правило, не связанную с религиозностью) и германское, австрийское, американское, канадское или израильское гражданство. Их творчество стало заметным явлением в литературах их стран, а некоторые из их книг стали международными бестселлерами. Благодаря успеху этих писателей сейчас мы наблюдаем настоящий бум интереса к русской эмигрантской художественной литературе в различных странах, прежде всего в Германии и США.
Несмотря на громкий успех в новых странах проживания и за их пределами, в России творчество русских евреев-эмигрантов встретило в лучшем случае безразличный, в худшем — враждебный прием. Лишь несколько книг этих авторов — Владимира Каминера, Владимира Вертлиба, Гари Штейнгарта, Михаила Идова и, совсем недавно, Лары Вапняр — были переведены на русский язык[2]. Ни одна из этих публикаций не стала бестселлером, а реакция критики была достаточно прохладной. В русскоязычной блогосфере иногда можно встретить комментарии, осуждающие эмигрантских авторов русско-еврейского происхождения как распространителей этнического китча[3]. Отчасти такую негативную реакцию можно отнести на счет уязвленной национальной гордости. В глазах тех, кто разделяет романтический взгляд И.Г. Гердера на язык как на «душу» народа и выразителя национальной сущности, отказ от родного языка в значительной степени влечет утрату национальной идентичности. Конечно, будучи евреями, эти писатели никогда не считались «истинно русскими» на своей родине. Но можно также утверждать, что, именно создавая книги не на родном русском языке, они превращают «русскость» в своего рода товар. По выражению Бориса Гройса, эти авторы напоминают «вождя африканского племени, посетившего выставку кубистического искусства, или Эдипа, прочитавшего сочинения Фрейда об эдиповом комплексе»[4]. Такого рода русскость всегда сознательно сконструирована с позиции западного наблюдателя и предназначена специально для него. Территориальный и лингвистический уход из России в сконструированную «русскость для иностранцев» затрагивает множество проблем, связанных с аутентичностью такой транснациональной литературы, — таких, как роль языка в национальной категоризации писателя, функция культурных стереотипов в формировании этнонациональной идентичности, ценность русского бренда в сравнении с еврейским на разных литературных рынках и т.д.
Я попытаюсь рассмотреть эти темы на примерах нескольких ведущих писателей еврейского происхождения из бывшего СССР, живущих в Германии, Австрии, США и Израиле. Начну с современной литературы Германии, ставшей домом для более чем двухсот тысяч русскоязычных евреев-эмигрантов (на немецком бюрократическом жаргоне — Kontingentfluchtlinge, «контингентных беженцев»). Один из них, Владимир Каминер, сегодня принадлежит к числу самых популярных немецких писателей. Каминер родился в Москве в 1967 году, получил диплом звукоинженера, затем учился в театральном институте, откуда был на два года призван в армию. Примечательно, что к моменту эмиграции в 1990-м году в тогда еще существовавшую ГДР Каминер не знал немецкого языка. В начале своей берлинской жизни будущий писатель жил случайными заработками, в том числе выступая в клубах и кабаре. В 1998 году он начал писать по-немецки свою первую книгу, собрание виньеток из жизни русских иммигрантов в Берлине. Вышедшая в 2000 году под названием «Russendinsko» («Русское диско»), эта книга стала бестселлером, а ее автор — новой восходящей звездой немецкой литературы. За «Русским диско» последовало еще шестнадцать книг, и к 2004 году общий тираж книг Каминера, вышедших и проданных в пятнадцати странах, достиг 1,2 млн. экземпляров[5]. Помимо книг значительный доход Каминеру приносит продажа аудиоверсий его произведений. К тому же он ведет колонки во многих немецких газетах и журналах и выступает в еженедельном радиошоу. Наконец, что не менее важно, Каминер выступает как диджей в собственном клубе «Russendisko» в Восточном Берлине, ставшем достопримечательностью ночной жизни города и привлекающем толпы немцев, русских иммигрантов и туристов[6]. Многие немцы видят в писателе «типичного русского»; исполнение этой роли с привкусом самоиронии Каминер довел до совершенства.
Как подсказывает название его первой книги, тема русской идентичности очень важна для формирования литературной персоны Каминера. Русскость бросается в глаза очевидными банальными графическими элементами оформления обложки — матрешкой и красной звездой. Каминер умело обращает себе на пользу немецкие клишированные представления о русском национальном характере. Играя на таких стереотипах, как пьянство, сентиментальность, хаотическая спонтанность, он антагонистически противопоставляет их представлениям о немецкой аккуратности, тупости и педантизме. Не случайно, что помимо бумажной версии книг Каминера особой популярностью у немецкой публики пользуются аудиодиски, демонстрирующие ярко выраженный русский акцент писателя. Такого же рода «экзотичностью» привлекают публику и радиопрограммы Каминера, и публичные чтения им своих произведений. Нередко он называет себя «дежурным русским» («der Russe vom Dienst»), а свои публичные выступления анонсирует объявлениями типа «Русский идет!» («Der Russe kommt!»). По контрасту с русскостью, еврейское происхождение Каминера проявляется более слабо. Не скрывая своего еврейства, писатель предпочитает не заострять на нем внимания. «Русские», а не «евреи» — вот тот общий знаменатель, которым Каминер обозначает иммигрантов из бывшего Советского Союза. Тем не менее, хотя об этом и не принято говорить, для популярности писателя у немецкой публики очень важно то обстоятельство, что Каминер, будучи евреем, с энтузиазмом овладел немецким языком и культурой, содействуя тем самым упрочению образа Германии как филосемитской страны.
Учитывая многочисленность русскоязычных эмигрантов в Германии и успех созданного Каминером русского бренда, можно с уверенностью предположить значительный потенциал «новых Каминеров». Одна из более молодых «конкурентов» писателя — уроженка Ленинграда Лена Горелик. Так же как Каминер, она приехала в Германию как еврейская беженка, но, в отличие от него, уехала из России еще ребенком. Горелик, 1981 года рождения, эмигрировала с родителями в Германию в 1992 году, выросла недалеко от Штутгарта и закончила Школу журналистики Мюнхенского университета. В 2006 году она закончила этот университет, выбрав в качестве специализации Восточную Европу. Темой выпускной работы Горелик выбрала репрезентацию русскоязычных евреев-эмигрантов в немецких средствах массовой информации. Начиная с 2004 года она опубликовала четыре книги: «Meine weiBen Nachte» («Мои белые ночи», 2004), «Hochzeit in Jerusalem» («Свадьба в Иерусалиме», 2007), «Verliebt in Sankt Petersburg: Meine russische Reise» («Влюбленная в Санкт-Петербург: Мое путешествие в Россию», 2008) и «Lieber Mischa» («Дорогой Миша», 2011). Книги встретили одобрение прессы и принесли писательнице несколько литературных премий. Автобиографическая героиня этих романов — еврейская девушка из бывшего СССР, приехавшая в одиннадцать лет в Германию и вместе со всей своей семьей успешно интегрировавшаяся в немецкую жизнь. Хотя Горелик пишет о своем еврейском происхождении более открыто, чем Каминер, для нее, как и для него, основным инструментом самоидентификации и саморекламы стала русскость.
Каминер и Горелик преподносят себя как ассимилированных светских «безобидных» эмигрантов, развлекающих немецкую публику насмешливыми и ироничными историями о культуре, из которой они произошли. Доля их успеха в том, что они смогли представить себя одновременно и русскими, и немцами. Ключевым элементом стратегии Каминера, позволяющим публике видеть в нем как своего, так и иностранца, является двойное обыгрывание стереотипов «типичного русского» и «типичного немца». Как замечает австрийская исследовательница Ева Хаусбахер, «[Каминер] говорит о немцах как русский, и в то же время он стал "немецким писателем"; он говорит о русских как "немецкий писатель", но тем не менее воспринимается как "дежурный русский"»[7]. Похожий путь выбирает и Горелик: в романе «Влюбленная в Санкт-Петербург» она знакомит немецкого друга со своим родным городом, беря на себя роль гида и культурного посредника и представляя себя одновременно своей и чужой в России. В отличие от тройной русско-еврейско-немецкой идентичности главных героинь двух первых романов писательницы, в этой книге идентичность героини сведена к бинарной русско-немецкой. Ее родственники показаны типичными русскими без всяких отсылок к их еврейскому происхождению.
Интересно, что в следующей книге, написанной в форме письма к новорожденному сыну, Горелик проделывает обратную операцию, фокусируя внимание на своей еврейской идентичности и едва упоминая о своих русских корнях. Барочное заглавие отражает сатирический тон книги: «Дорогой Миша, <...> чье имя должно было бы быть Шломо Адольф Гринблюм Глюк, очень жаль, но я не смогла оградить тебя вот от чего: ты еврей...» Украшенная толкованиями, напоминающими талмудические глоссы, и перемежающая еврейскую гордость с еврейской самоиронией, эта книга не пропускает ни одного клише — от еврейского носа до еврейской мамы и еврейского мирового заговора. Суперобложка книги заявляет: «Лена Горелик принадлежит к новому поколению немецких евреев, определяющих себя не через прошлое, а через будущее Германии». При этом создается впечатление, что немецкие филосемиты раздражают Горелик гораздо больше, чем антисемиты. Она особо презирает немцев, перешедших в иудаизм в надежде, что, став «сверхъевреями» («Uberjuden»), они смогут избавиться от коллективной вины за прошлое. По мнению Горелик, эти новообращенные не понимают, что «хотя и можно перейти в иудаизм, но нельзя стать евреем»[8]. Писательница связывает еврейскую идентичность не с соблюдением религиозных правил, а с ощущением групповой принадлежности и солидарности, а также с особым чувством юмора и самоиронией (полностью отсутствующими, по ее мнению, у многих немцев).
Проблематичность существования еврейского писателя в Германии после Холокоста мало заботит Каминера и Горелик. Антисемитизм если и упоминается в их книгах, то скорее как русская, чем немецкая, проблема. Отчасти этому они обязаны статусом «образцовых» немецких евреев. Институт Гёте поручает Каминеру роль эмиссара современной немецкой культуры, приглашая его читать отрывки своих произведений за границей, в том числе в США и в России. Каминер представлен и в построенном по проекту Д. Либескинда берлинском Еврейском музее, одной из главных достопримечательностей новой столицы. В зале, посвященном жизни евреев в современной Германии, турист может подойти к фотографии писателя и услышать в наушниках его рассказ о своей советской еврейской жизни. Каминер вспоминает, как, когда в шестнадцать лет он получил свой первый паспорт, его одноклассники насмехались над ним из-за его национальности. Он открыл для себя, что «быть евреем может быть весело», когда вместе с друзьями-хиппи он дразнил КГБ на демонстрациях во время еврейских праздников, опрокидывал милицейские машины и требовал права на отъезд в Израиль[9]. Характерно, что Каминеру нечего сказать о своей еврейской жизни в Германии. Горелик, как мы видели, затрагивает тему немецко-еврейских отношений, но антисемитизм в ее произведениях практически не играет роли. Если какие-то из ее персонажей и относятся снисходительно к русским евреям-иммигрантам, то это немецкие евреи. Во время мероприятия в еврейском общинном центре на новоприбывших русских евреев пренебрежительно смотрят как на социально-нежелательные элементы. В противоположность этому общественная церемония в память годовщины «хрустальной ночи» трогает описанную в книге семью до слез[10]. Таким образом, светское общество, каковым является современная толерантная Германия, оказывается более подходящим домом для русских евреев, чем еврейская религиозная община с ее узким кругозором.
Не все русские евреи в Германии разделяют подобную германофилию. Примером другого рода может служить Владимир Вертлиб, также добившийся в Германии писательского успеха. Он родился в Ленинграде в 1966 году и поселился в Австрии в возрасте пятнадцати лет. Этому предшествовала десятилетняя одиссея, включавшая многочисленные пересечения государственных границ и проживание в Израиле, Голландии, Италии и других странах. В США семья писателя сначала обосновалась в нью-йоркском эмигрантском районе Брайтон-Бич, затем переехала в Бостон, откуда они были депортированы как нелегальные иммигранты[11]. Литературный герой Вертлиба — это одинокий аутсайдер, а не успешно вписавшийся в немецкое общество эмигрант. В то время как главный герой Горелик (в тон патриотизму писательницы) страстно болеет за немецкую футбольную команду на мировом первенстве, немецко-еврейский герой романа Вертлиба «Letzter Wunsch» («Последнее желание», 2003) занимает в сходной ситуации более сложную позицию. Он дает разные ответы простакам, которые, испытывая его лояльность, спрашивают, за какую команду он бы болел в гипотетическом матче между Израилем и Германией. Немцу он говорит, что болел бы за Израиль, иностранцу, особенно еврею, — за Германию[12].
Как Вертлиб рассказал в интервью в 2004 году, ему удалось освободиться от навязчивой потребности постоянно эмигрировать, лишь начав писать на немецком языке, к которому он начал относиться положительно лишь со вре- менем[13]. Несмотря на это, Австрия так и не стала для него «домом», в котором все проблемы уже решены. В отличие от Каминера и Горелик, избегающих темы немецкого антисемитизма, Вертлиб хорошо осознает, какой багаж несет с собой немецкоязычный еврейский писатель, да еще в Австрии, которая не желает разбираться в своем нацистском прошлом. В романе «Последнее желание» еврейский ученик провинциальной немецкой школы шокирует своего учителя предложением сохранить, в интересах исторической справедливости, названия местной Хорст-Вессель-штрассе и Герман-Геринг-плац, а также восстановить памятник Гитлеру на прежнем месте перед мэрией. Видя растерянность учителя, одноклассники также не знают, что возразить: «...как можно ответить еврею, призывающему возвести памятник Гитлеру, не сказав при этом ничего неуместного?»[14] Вертлиб показывает, что за бросающимся в глаза филосемитизмом немцев скрывается смутное недовольство. Сварливая главная героиня романа «Das besondere Gedachtnis der Rosa Masur» («Особая память Розы Мазур», 2001), прототипом которой послужила писателю его бабушка, замечает: «.ведь немцы сейчас евреев любят, во всяком случае, пока евреи не ведут себя слишком по-еврейски, то есть так, как они себя вести — по мнению немцев — вполне могли бы, но не должны»[15].
Самой характерной особенностью самоощущения Вертлиба остается чувство промежуточности его положения. Автор сопротивляется попыткам выставить его как образцового представителя определенной этнической группы. Как и Каминер, Вертлиб подрывает эссенциалистские представления об этнической идентичности, превращая их в иронический перформанс. Автобиографический роман «Zwischenstationen» («Остановки в пути») он завершает приездом героя-рассказчика в Зальцбург, новое место постоянного проживания в провинциальной Австрии. Выйдя из здания вокзала, герой первым делом покупает тирольскую шляпу и запевает жизнерадостный йодль. Его одиссея, прошедшая через множество стран, завершается на фальшивой ноте тирольского фольклора. Однако в целом, при всем тонком и едком юморе, Вертлиб в отношении собственной идентичности далек от Каминера с его постмодернистской игрой в клише. Вместо того чтобы разыгрывать стереотипного русского, он предпочитает дистанцироваться от поверхностного освоения знакового жаргона мультикультурализма. К чести Вертлиба, можно сказать, что, будучи ничуть не менее русским, чем Каминер или Горелик, он отказался прямолинейно разыгрывать «русскую карту», вместо этого делая свою русскость частью сложной и противоречивой космополитической идентичности.
Гари Штейнгарт, чей роман «The Russian Debutante's Handbook» (в русских переводах «Записки русского дебютанта» или «Приключения русского дебютанта») породил целый жанр современной русско-еврейской эмигрантской прозы в Северной Америке, служит очевидным примером для сравнения с вышеупомянутыми авторами. Штейнгарт родился в Ленинграде в 1972-м и эмигрировал с родителями в США в 1979 году. Он учился в частной еврейской школе в Нью-Йорке и закончил престижный Оберлинский колледж, специализируясь на политологии. Первый роман Штейнгарта быстро стал бестселлером в США и в других странах, получив восторженные рецензии как произведение «нового Набокова». При этом сам Штейнгарт стал восприниматься как своего рода канонический русский американец. На фотографии, занимающей целую полосу воскресного журнального приложения «The New York Times Magazine» лета 2002 года, он изображен в меланхолической позе со стаканом водки в манхэттенском ресторане «Русский самовар». Летом 2006 года, когда еженедельное книжное приложение «The New York Times Book Review» приветствовало его второй роман «Абсурдистан», портрет писателя с подписью «Russian Unorthodox» («Неортодоксальный русский», игра слов с Russian Orthodox — православный) занимал всю обложку выпуска.
В некотором отношении самоироничное обыгрывание Штейнгартом своей этнической идентичности напоминает Каминера. Однако, в отличие от каминеровского образа интегрированного иностранца и ироничного эмигранта, Штейнгарт, так же как и Вертлиб, культивируют образ аутсайдера, отчужденного от господствующей культуры. Если Каминер принижает значимость своего еврейского происхождения, то Штейнгарт выдвигает его на передний план как дополнительный фактор отчуждения. Подобно русско-немецким писателям-эмигрантам, но менее убежденно и последовательно, чем Каминер, Штейнгарт использует антиэссенциалистскую культурную гибридность для конструирования собственной идентичности. Отвечая в 2003 году на вопрос «Немецкой волны», считает ли он себя немецким, русским или еврейским писателем, Каминер сказал: «Я понимаю, что другим это различие кажется существенным. Лично для меня это все ерунда»[16]. В то же время соединенный дефисом двойной, русско-еврейский статус Штейнгарта все еще предполагает композицию «настоящих» этничностей. При всей иронии, писатель демонстрирует нечто вроде этнической гордости. В разговоре с Наташей Гринберг он заявил, что «гордится быть светским евреем», хотя и не считает себя ни в каком смысле «знаменосцем»[17], а в русском интервью на Радио «Свобода» писатель утверждал, что введение в жанр американской эмигрантской литературы русского элемента было его сознательным намерением:
Я смотрел на другие этнические группы, и почти у каждой было по три-четыре романа. Китайцы, индийцы, доминиканцы... А у русских ничего не было тогда. И меня все время смущало тогда. Ведь русская литература на первом месте в мире. Почему это так? Наше поколение молодое не пишет ничего. Может быть, из-за того, что наши родители всегда пихали нас стать доктором или адвокатом. Или есть какое-то смущение печатать насчет своей этнической группы, чувствовать себя немножко предателем[18].
Эти слова, сказанные в 2005 году, быстро оказались устаревшими. Так же как Каминер в Германии, Штейнгарт стал первопроходцем для целого поколения рожденных в СССР эмигрантских писателей Северной Америки. К этой растущей плеяде принадлежат сейчас такие авторы, как Дэвид Безмозгис, Лара Вапняр, Эллен Литман, Аня Улинич, Ольга Грушин, Сана Красиков, Ирина Рейн, Марк Будман, Кейт Гессен, Михаил Идов, Михаил Алейников, Светлана Бойм, Максим Шраер, Надя Калман и Михаил Иоссель. В последние годы эти авторы составили яркую и живую часть современной американской литературы. Благодаря им «русскость» стала востребованным брендом на американском книжном рынке. Как несколько гиперболично заметила Маша Гессен в журнале «Сноб» в 2009 году, «модно быть "русским", модно писать об этом, модно быть редактором или агентом "русского американского писателя". Точнее, так: американскому писателю сегодня лучше всего быть русским»[19].
Сравнивая русско-немецких писателей с русско-американскими, можно заметить, что и те, и другие прибегают к схожей стратегии для превращения русскости в рыночный товар для своих читательских аудиторий. Все они используют стереотипные представления о русской культуре в качестве маркеров этнического отличия, а в некоторых случаях и в качестве приема иронической автоэкзотизации. На обложке американского издания «Записок русского дебютанта» Штейнгарт изображен в мешковатой шубе и шерстяной шапке с медвежонком на поводке. Символ русской культуры — матрешка — украшает обложки книг писателей русско-еврейского происхождения по всему миру: канадца Дэвида Безмозгиса, жителей Германии Владимира Каминера и Лены Горелик и израильтянина Бориса Зайдмана[20]. Престиж высокой русской культуры и мистический шарм тоталитаризма бывшей враждебной сверхдержавы создали дополнительный ресурс для продвижения русских культурных продуктов в США и других западных странах.
Тем не менее между русско-немецкими и русско-американскими писателями есть важные различия, связанные с разной общественной культурой этих стран. Эмигрантский опыт лежит в основе «самопредставления» и культурной мифологии американской нации, что позволяет новоприбывшим русским вписать себя в долгую традицию эмигрантской и еврейской литературы Америки. Как считает американский критик Эндрю Фурман, русскость может помочь оживить еврейско-американскую литературу и обеспечить евреям признанное место в мультикультурном каноне[21]. Иная ситуация в Германии, традиционно определявшей себя в категориях этнически гомогенного народа,Volk. Германия лишь недавно и с нерешительностью стала признавать тот факт, что она становится страной, привлекающей мигрантов. Каминеровское описание германского общества как жизнерадостного смешения различных культур противопоставляет себя стереотипу немцев как гомогенной массы тевтонских зануд или нацистских головорезов. Возникает вопрос, не способствует ли успеху Каминера и Горелик также и то обстоятельство, что они освобождают господствующее в принявшем их обществе ощущение собственного превосходства от бремени вины, изображая «субалтернов», радостно прославляющих доминирующую культуру.
Благожелательное описание Германии Каминером и вторящей ему Горелик привлекает немецкую публику больше, нежели крамольные произведения Вертлиба, продолжающего затрагивать неудобные темы немецкой ксенофобии и антисемитизма. Обыгрывание роли «крутого», но при этом абсолютно безобидного русского Каминером, так же как и авторская маска эмигрантки — «круглой отличницы» у Горелик отлично ложатся на утопический образ Германии как счастливой мультикультурной общности[22].
Теперь обратимся к Израилю, принявшему наибольшее число еврейских эмигрантов из СССР. Более миллиона «русских», составляющих пятую часть сегодняшнего еврейского населения страны, создали процветающую субкультуру со своими продуктовыми магазинами, средствами массовой информации, политическими партиями и разнообразной литературной продукцией на русском языке. Лишь очень немногие из этих израильских «русских» стали писать на иврите. При этом в большинстве своем такие писатели предпочитают не останавливаться на своем русском происхождении — возможно, из желания быть принятыми как «обычные» израильтяне. Единственное исключение из этого правила пока что представляет Борис Зайдман, который в романе «Хемингуэй и дождь мертвых птиц» (2006) выстраивает собственную двойную русско-израильскую идентичность.
Зайдман родился в 1963 году в Кишиневе и эмигрировал с родителями в Израиль в возрасте тринадцати лет. Его семья, как и большинство эмигрантов «третьей волны», приехавших в 1970-е годы, стремилась избавиться от своей русской идентичности и как можно скорее ассимилироваться. Получив инженерное образования в области видеокоммуникаций, Зайдман до публикации своего первого романа работал арт-директором и менеджером рекламного агентства. Его роман вошел в число пяти финалистов престижной премии Сапира в 2008 году и был переведен на многие языки (но не на английский и русский)[23]. Главный герой книги, Тал Шани, так же как и сам писатель, приехал в Израиль в возрасте тринадцати лет. Теперь, в тридцать с чем-то, он живет как «нормальный израильтянин». Получив от Еврейского агентства «Сохнут» приглашение участвовать в фестивале израильской культуры в родном украинском городе, Шани неожиданно оказывается лицом к лицу со своим прошлым. На борту летящего из Тель-Авива в вымышленный украинский город Днестроград самолета его окружают воспоминания о советском детстве. Поездка в родной город становится путешествием назад во времени по мере того, как в воображении Шани оживает его прежнее существование под именем Толика Шнайдермана. По существу, роман состоит из серии слабо связанных друг с другом новелл, повествующих о разных эпизодах из жизни Толика в бывшем Советском Союзе, его эмиграции и приезде в Израиль.
Повествование Зайдмана устанавливает определенную симметрию между жизнью еврея в Советском Союзе и жизнью «русского» в Израиле: в обоих случаях конкретная этническая идентичность влечет за собой статус аутсайдера, к которому надлежит относиться как к «грязному секрету». Поскольку роман «Хемингуэй и дождь мертвых птиц» показывает с иронией и сарказмом как Израиль, так и Советский Союз, то разные критики, в зависимости от своих взглядов, видели в нем или осуждение советского тоталитаризма и антисемитизма, или выражение разочарования в израильской реальности, приводящее к ностальгии по России[24]. Обе интерпретации одинаково односторонни. В действительности книга Зайдмана позволяет почувствовать «двойственность», присущую всякому эмигрантскому существованию. В израильском контексте новизна такого подхода заключается в том, что он ставит под вопрос ассимиляторский или «абсорбционистский» миф об израильском плавильном котле, изображая травматические последствия резкой принудительной смены идентичности и вскрывая неизгладимые глубинные следы русскости, сохраняющиеся даже у внешне полностью ассимилированного иммигранта[25].
Почитание русского литературного канона является характерной чертой русскости в отличие от других иммигрантских этнических брендов. Новые русские эмигранты в Израиле, по Зайдману, жалуются на «неграмотность» местного населения «в отношении всего, что касается Пушкина, Лермонтова и Достоевского»[26]. Фетишизированная сущность русскости проявляется в поклонении классикам русской литературы. Перед внутренним взором юного Толика проходят ряды собраний сочинений на книжной полке, ведущих, подобно боевым фалангам, символическое сражение за мировое господство. Сходное отношение можно заметить и у писателей русско-еврейского происхождения в других странах. Романы Гари Штейнгарта, как и произведения многих его коллег, пронизаны аллюзиями на русских классиков. Иногда целый сюжет рассказа или романа оказывается «заимствован» из канонического русского литературного источника. Примерами могут служить переработка гоголевского «Портрета» в рассказе Штейнгарта «Шейлок на Неве»[27]или роман Ирины Рейн «Что случилось с Анной К.», представляющий «Анну Каренину» в нью-йоркской русско-еврейской эмигрантской среде. Для многих русских евреев идентификация с каноническим русским искусством стала своего рода светским эквивалентом религии. По словам социолога Ларисы Ременник, исследовательницы русской еврейской эмиграции в Израиле, Северной Америке и Германии, «если у них и были божества, то это Пушкин и Чехов, Пастернак и Булгаков»[28].
При всех важных и значимых различиях между отдельными русскоязычными евреями, начавшими писать на других языках, можно сделать несколько общих выводов. Хотя все они обладают составной идентичностью, большинство из них на первый план в своих произведениях выдвигает именно русскость. Парадоксально, что, будучи евреями, они получили полное признание в качестве «русских» только за пределами России. Такая ситуация ставит их в незавидное положение навечно униженного «другого», отчужденного мигранта, чужого как дома, так и за границей. «Грязный еврей» в России превращается в «грязного русского» в Израиле, Америке и Германии. С другой стороны, статус аутсайдера с множественной идентичностью может стать для писателя ценным ресурсом, особенно в среде, ценящей «мультикультурализм» или «гибридность». Важно подчеркнуть, что русская идентичность не следует автоматически из происхождения, языка или места рождения писателя; одного факта рождения в Советском Союзе и владения русским языком как родным для такого рода «русскости» недостаточно. Эта идентичность активно создается в процессе изобретения собственной литературной личности[29]. Возможно, чтобы компенсировать неизбежную при переходе на другой язык утрату ощущения собственной русскости, писатели-эмигранты нередко помещают действие и героев своих произведений в русскую эмигрантскую среду, бывший Советский Союз или в современную постсоветскую Россию. Главным героем этих произведений часто служит двойник самого автора, погруженный в размышления о собственной конфликтной идентичности.
Для описания еврейской идентичности эти писатели выбирают различные способы. Хотя почти никто из них не соблюдает предписаний иудаизма[30], их отношение к еврейской религии колеблется от своего рода меланхолической ностальгии, как у Дэвида Безмозгиса[31], и серьезного отношения к религиозной традиции, как у Владимира Вертлиба, до безразличия (чаще всего), иронии или неприкрытой враждебности, как у Гари Штейнгарта. Миша Вайнберг, выступающий героем и рассказчиком в романе Штейнгарта «Абсурдистан», называет иудаизм — предположительно выражая мнение самого писателя — «кодифицированной системой страхов», созданной для того, чтобы «держать под контролем и без того нервный и вредный народ». По его мнению, «лучшие из евреев всегда были свободомыслящими и ассимилированными»[32]. Решение об эмиграции в большинстве случаев вызвано стремлением к экономическому процветанию или страхом антисемитизма, а вовсе не стремлением исполнять предписания еврейской религии. Высокомерный американский еврей, ожидающий благодарности за спасение своих братьев из советского плена и пытающийся навязать иудейскую религиозную идентичность новоприбывшим русским евреям, оказывается объектом сатирического осмеяния в нескольких книгах русско-американских писателей.
Таким образом, эти писатели настаивают на русской, а не еврейской идентичности. Именно так их рекламируют издатели, и именно эту идентичность они сознательно предпочитают подчеркивать в своих литературных авторепрезентациях. Прагматической причиной такого положения дел может служить то, что на современном литературном рынке русскость продается лучше, чем еврейство: книга с названием типа «Руководство еврейского дебютанта» продавалась бы гораздо хуже, чем «Руководство русского дебютанта». В то же время для такого русско-израильского писателя, как Борис Зайдман, русскость оказывается единственной доступной этнической идентичностью, выделяющей его среди других авторов[33].
Неудивительно, что литература, вышедшая из-под пера этих эмигрантов, вызвала в России совершенно другую реакцию. Отсутствие энтузиазма по отношению к этим писателям на их бывшей родине показывает, до какой степени успех этнической литературы зависит от местных особенностей той культуры, к которой она обращается. Именно ставшие источником экзотической привлекательности для западной целевой аудитории «русские» черты этих писателей производят на русского читателя впечатление подделки или клише. За границей этим писателям нужно было стать иностранцами и продвигать себя на книжном рынке как русских. Но если они захотят, чтобы их прежние сограждане отнеслись к ним серьезно, им придется избавиться от этой русской идентичности[34].
Национальную идентичность этих писателей лучше всего представлять себе не как неизменную сущность, а как сознательное и непрерывное позиционирование, в которое вовлечены как сами авторы, так и интерпретирующие сообщества прежней и нынешней стран проживания. Конечно, идея о том, что государственная и этническая идентичность «сконструирована», «воображена» или «создана», уже практически стала трюизмом. Неожиданный поворот этой темы состоит в том, что творчество рассматриваемых писателей включает в себя ситуацию перевода культуры, присущую любому этнографическому проекту. В этом смысле их роль подобна роли «туземного этнографа», объясняющего собственную культуру чужой аудитории. Выбор языка определяет адресата — немецкую, североамериканскую или израильскую читающую публику. Фокусирование на стране происхождения отвечает любопытству читателей, стремящихся больше узнать о месте, которое долгое время было недоступно взгляду иностранца и до сих пор в какой-то мере остается «покрытым тайной». Предполагаемый авторитет этих писателей как экспертов в русскости еще более усиливается автобиографичностью большинства их произведений.
В то же время выбор неродного языка в качестве средства литературного самовыражения предполагает радикальный акт ассимиляции в культуру нового общества, что чревато определенными рисками. Помимо раздраженной реакции бывших соотечественников, отказ от родного языка может вызывать упреки в том, что писатель «продался» глобализированной коммерческой монокультуре[35]. В этом смысле переход на другой язык и превращение писателя в обитателя мирового космополитического «плавильного котла» подрывает его статус как подлинного представителя уникальной этнической группы.
Рано или поздно, по мере интеграции и ассимиляции эмигранты переступают тот порог, за которым их иностранные корни перестают быть переживаемой реальностью и превращаются в отдаленные воспоминания. Таким образом, опыт иммиграции не сможет служить пожизненным источником вдохновения; в противном случае он рискует свестись к этническому китчу. В моде на эмигрантскую литературу таится угроза повторения и предсказуемости. Как отметил Морис Дикштейн, «все писатели-эмигранты рискуют рассказывать одну и ту же историю о взрослении, отчуждении и перемещении из одной культуры в другую, мучительном освоения языка, межпоколенческих конфликтах и потребности быть признанным в новом мире»[36]. Поэтому неудивительно, что эти авторы стремятся к созданию индивидуального стиля, в диапазоне от барочной пикарески до сознательно сниженного минималистичного натурализма. Будущее покажет, до какой степени они захотят и сумеют преодолеть свою русскость: некоторые из них уже дали понять, что собираются уйти от русской темы в новых работах, но, несмотря на такие заявления, если учесть доходность рынка подобной литературы, можно усомниться, что как эти, так и другие, схожие с ними авторы захотят в обозримом будущем отказаться разыгрывать «русскую карту».
Поучительным примером может служить последний роман Штейнгарта «Super Sad True Love Story» («Очень грустная правдивая история любви», 2010) — антиутопическая фантазия о ближайшем будущем Америки. По сравнению с двумя первыми книгами русская тема звучит в романе приглушенно. Главный герой, Ленни Абрамов, родившийся в США сын русских иммигрантов, никогда не бывал в России, и, как он заявляет, ему никогда не выпадал «шанс любить и ненавидеть ее так, как… родители»[37]. Тем не менее Абрамов пытается оказать сопротивление функциональной безграмотности американского общества, где книги стали слегка безвкусными, «грязными» объектами, посредством погружения в мир Толстого и Чехова. Штейнгарт мобилизует мощь русской литературной классики для противостояния предполагаемой пустоте американского образа жизни, обращаясь к испытанному стереотипному противопоставлению русского духовного богатства американскому потребительскому материализму. Похоже, что Штейнгарт непоколебимо убежден, что русская литература находится «на первом месте в мире». Можно заподозрить, что и многие упомянутые в этой статье писатели разделяют это мнение.
Авторизованный пер. с англ. Юлии Бернштейн и Михаила Крутикова
[1] Подробнее о современной литературе, созданной русскоязычными эмигрантами на французском, немецком, иврите и английском, см.: Wanner A. Out of Russia: Fictions of a New Translingual Diaspora. Evanston, IL: Northwestern University Press, 2011.
[2] Каминер В. Russendisko. Рассказы / Пер. с нем. Н. Климе- нюка и И. Кивель. М.: Новое литературное обозрение, 2003; ВертлибВ. Остановки в пути / Пер. с нем. В. Ахтыр- ской. СПб.: Симпозиум, 2009 (эта книга получила положительный отзыв Олега Юрьева, см.: http://booknik.ru/eviews/fiction/malchik-motl-ostanovilsya-v-zaltsburge/); Штейнгарт Г. Приключения русского дебютанта / Пер. с англ. Е. Полецкой. М.: Фантом-пресс, 2004; Он же. Аб- сурдистан / Пер. с англ. Е. Фрадкиной. СПб.: Амфора, 2007; ИдовМ. Кофемолка / Пер. с англ. М. Идова и Л. Идовой. М.: Астрель, 2010; Вапняр Л. Мемуары музы / Пер. с англ. И. Комаровой. СПб.: Азбука, 2012; Она же. Брокколи и другие рассказы о еде и любви. СПб.: Азбука, 2012.
[3] См., например, обсуждение в блоге http://gem.livejournal.com/213405.html, подвергающее критике в основном Лару Вапняр, но также и Дэвида Безмозгиса и Гари Штейнгарта. Единственным исключением, получившим благосклонные отзывы русской прессы, стал Михаил Идов.
[4] Groys B. Die Erfindung RuBlands. Munchen: Carl Hanser Verlag, 1995. S. 11.
[5] Электронное письмо автору от пресс-службы издательства «Random House» от 8 июня 2004 г. Единственная книга Каминера, переведенная на английский: Kaminer W. Russian Disco / Trans. by M. Hulse. London: Ebury Press, 2002.
[6] Cм. иллюстрации, образцы звучания и обновленную информацию на сайте:http://www.russendisko.de.
[7] HausbacherE. Poetik der Migration: Transnational Schreib- weisen in der zeitgenossischen russischen Literatur. Tubingen: Stauffenburg Verlag, 2009. S. 256. Остается неясным, действительно ли такой бифокальный способ видения позволяет, как полагает Хаусбахер, считать Каминера обитателем некоего подрывающего основы постколониального «промежуточного места», поскольку Каминер одновременно и деконструирует, и поддерживает национальные стереотипы. Как признает сама Хаусбахер, успехом Ками- нер обязан обильному воспроизводству клише, допускающих различные, противоречащие один другому варианты восприятия. В конечном итоге смысл его произведений определяется тем, «захочет ли читатель остановить маятник, качающийся между деконструкцией стереотипов и их утверждением» (Ibid. S. 249).
[8] Gorelik L. Lieber Mischa. Munchen: Graf Verlag, 2011. S. 119.
[9] Полностью текст можно найти в книге: Kaminer W. Es gab keinen Sex im Sozialismus: Legenden und Missverstandnisse des vorigen Jahrhunderts. Munchen: Goldmann Manhattan, 2009. S. 126—134. В версию, которую предлагает еврейский музей, вошла только первая часть истории. Вторая часть рассказывает о еврее-хиппи, эмигрировавшем в Израиль, но не нашедшем там счастья: не подходит климат, нет «забавных демонстраций», да и все соседи оказываются евреями, в чем также нет «ничего особенного» (S. 131). Герой перебирается в Калифорнию, потом в Берлин и в конце концов возвращается в Москву.
[10] Gorelik L. Hochzeit in Jerusalem. Munchen: Diana Verlag, 2008. S. 61—62.
[11] Этот эпизод лег в основу первой книги Вертлиба, новеллы «Die Abschiebung» («Депортация»), опубликованной около 1995 года. Вторая книга, автобиографический роман «Остановки в пути» (1999), представляет собой беллетри- зованный отчет о скитаниях автора по континентам и языкам. С тех пор Вертлиб опубликовал еще пять книг: «Das besondere Gedachtnis der Rosa Masur» (2001), «Letzter Wunsch» (2003), «Mein erster Morder: Lebensgeschichten» (2006), «Am Morgen des zwolften Tages» (2009) и «Schi- mons Schweigen» (2012).
[12] Vertlib V. Letzter Wunsch: Roman. Munchen: Deutscher Taschenbuch Verlag, 2006. S. 231.
[13] Vertlib V. Spiegel im fremden Wort: Die Erfindung des Lebens als Literatur. Dresdner Chamisso-Poetikvorlesungen 2006. Dresden: Thelem, 2007. S. 209.
[14] Vertlib V. Letzter Wunsch. S. 246.
[15] Vertlib V. Das besondere Gedachtnis der Rosa Masur: Roman. Munchen: Deutscher Taschenbuch Verlag, 2003. S. 227.
[16] Kaminer W. «Eine sehr skurrile Gemeinde» // Deutsche Welle. 2003. 10. Feb. (http://www.dw-world.de/dw/article/0,,657365,00.html).
[17] «Can't Live Long Without Writing». A Conversation with Gary Stheyngart // Web del Sol (http://www.webdelsol.com/Literary_Dialogues/interview-wds-shteyngart.html).
[18] Генис А. Бернар-Анри Леви об Америке. // Радио «Свобода». 2005. 19 апр. (http://www.svobodanews.ru/content/article/127943.html).
[19] Гессен М. Иностранная литература // Сноб. 2009. № 8. С. 103.
[20] См.: Bezmozgis D. Natasha. New York: Farrar, Straus and Gi- roux, 2004; Kaminer W. Ich mache mir Sorgen Mama. Munchen: Manhattan, 2004; Gorelik L. Meine weiBen Nachte. Munchen: Diana Verlag, 2006; Zaidman B. Safa Shesu'a. Tel Aviv: Zmora-Bitan, 2010. Еще один русско-американский автор, Сана Красиков, рассказала Маше Гессен, что издательство также собиралось поместить матрешку на обложке ее книги «One More Year», но писательнице удалось этому воспрепятствовать (см.: Гессен М. Иностранная литература. С. 111). Матрешка красуется и на обложке недавно вышедшего сборника эссе русско-французских авторов (Autour des ecrivains franco-russes / M.L. Clement (Ed.). Paris: L'Harmattan, 2008).
[21] См.: Furman A. The Russification of Jewish-American Fiction // Zeek. April 2008 (http://www.zeek.net/804furman). Более скептическая точка зрения высказана в статье: Rov- ner A. So Easily Assimilated: The New Immigrant Chic // AJS Review. 2006. Vol. 30. № 2. P. 313—324. Обсуждение этой проблемы можно найти в моей статье: Wanner A. Russian Jews as American Writers: A New Paradigm for Jewish Mul- ticulturalism? // MELUS: Multi-Ethnic Literature of the U.S. 2012. Vol. 37. № 2. P. 157—176.
[22] Важно заметить, что в своей последней книге, «Sie konnen aber gut Deutsch!» (Munchen: Pantheon Verlag, 2012), написанной в форме полемического эссе, писательница порывает с этой позицией. Прежде всего, ее не удовлетворяет роль «образцового иммигранта» («Vorzeigeauslander»), который якобы может дать другим иностранцам в Германии пример того, как можно успешно интегрироваться в новое общество.
[23] Небольшой отрывок из этого романа в английском переводе был опубликован в: Zeek. 2008. Spring/Summer. P. 59— 64. К настоящему времени книга вышла на немецком, французском и итальянском; ожидается испанское издание. Учитывая мое неважное знание иврита, я прибегал к немецкому изданию: Saidman B. Hemingway und die toten Vogel. Berlin: Berlin Verlag, 2008.
[24] Первая точка зрения представлена в рецензии: Balzer V. Tote Vogel: Als Jude in der Sowjetunion, опубликованной на немецком еврейском сайте «haGalil» (http://buecher.hagalil.com/2008/07/saidman/); как пример второй позиции см.: Loffler S. 60 Jahre Israel: Seht nur, was geschehen ist//Literaturen 5. Aug (http://literaturen.partituren.org/de/archiv/2008/ausgabe_0508/index.html...).
[25] В 2010 году Зайдман опубликовал свой второй роман, «Safa Shesu'a» (2010), в котором он продолжает изучение лингвистической гибридности. В буквальном переводе «safa shesu'a» означает «заячья губа», но в иврите слово «губа» имеет еще значение «язык», то есть название книги имеет отношение к билингвизму автора и героя. Книга рассказывает о службе Тала Шани в армии во время Первой интифады и о его путешествии по Франции вдвоем с подругой, чья семья оттуда приехала в Израиль. Теперь, когда лингвистическая ситуация усложняется, герой разрывается между тремя языками — русским, ивритом и французским. Сам Зайдман женат на женщине французского происхождения и имеет французское гражданство (см. его интервью «Le nouvel observateur», 13 марта 2008 г. (http://bibliobs.nouvelobs.com/2008/03/13/boris-zaidman-lhomme-qui-venait...)).
[26] Saidman B. Hemingway und die toten Vogel. S. 40. Жалобы на незнание иностранцами русской литературы можно встретить также в романах Лены Горелик. Ее литературный двойник с некоторым раздражением замечает, что, хотя немцы убеждены, что все русские — пьяницы, «вряд ли хоть кто-то из них [немцев] читал Достоевского». Ее возмущает, когда нужно объяснять, что «Пушкин — это поэт, а не марка водки» (Gorelik L. Meine weiBen Nachte. S. 26, 29).
[27] См. мою статью: Wanner A. Gogol's 'Portrait' Repainted: On Gary Shteyngart's 'Shylock on the Neva' // Canadian Slavonic Papers. 2009. Vol. 51. № 2/3. P. 333—348.
[28] Remennick L. Russian Jews on Three Continents: Identity, Integration, and Conflict. New Brunswick, N.J.: Transaction, 2007. P. 48—49.
[29] Не все перешедшие на новый язык писатели непременно настаивают на русской самоидентификации. Например, в произведениях успешного французского новеллиста Егора Грана (Iegor Gran), сына Андрея Синявского (его псевдонимом стала фамилия жены писателя), русское происхождение протагониста не затрагивается. Родившийся в Москве К. Гессен (Keith Gessen) в своем романе «All the Sad Young Literary Men» (2008) также не останавливается подробно на своем русском происхождении, а роман не рекламируется как «русский». То же самое можно сказать о романе Михаила Идова «Кофемолка» («Ground Up»), главный герой которого не «типичный русский», а космополитический яппи.
[30] Возможно, единственным исключением является Максим Шраер, считающий иудаизм не подлежащим обсуждению основанием еврейской идентичности. Он осуждает перешедших в христианство евреев как «предателей» и «апо- статов» (Shrayer M.D. Waiting for America: A Story of Emigration. Syracuse, N.Y.: Syracuse University Press, 2007. P. 140, 149), а сюжет нескольких его рассказов из сборника «Yom Kippur in Amsterdam» (Syracuse, N.Y.: Syracuse University Press, 2009) развивается вокруг моральной дилеммы еврея, влюбившегося в «шиксу». Трудно себе представить, чтобы другие русские писатели-эмигранты обратились к такой теме, разве что в сатире (как это делает Гари Штейнгарт в «Приключениях русского дебютанта», где главный герой в конце концов женится на своей нееврейской возлюбленной с американского Среднего Запада).
[31] О роли иудаизма в произведениях Безмозгиса см.: Hofmann B. David Bezmozgis — Muscles, Minyan and Menorah: Judaism in Natasha and Other Stories // Studies in American Jewish Literature. 2006. Vol. 25. P. 101 — 111.
[32] Shteyngart G. Absurdistan. New York: Random House, 2006. P. 88, 251.
[33] По мнению Дэвида Лэйтина, именно поэтому советские евреи в Израиле подчеркивают свою русскую идентичность, а в Америке, где принадлежность к евреям имеет больший политический вес по сравнению с принадлежностью к русским, — еврейскую (см. его статью в этом номере «НЛО»). Мои наблюдения за тем, как русско-еврейские эмигрантские писатели в США и других странах стараются выставить на первый план свою русскость, казалось бы, опровергают это мнение. По-видимому, можно утверждать, что если еврейская идентичность придает больший политический вес, то русская оказывается выгоднее на литературном рынке.
[34] Это заключение справедливо и по отношению к тому, как воспринимаются книги Зайдмана в Израиле. Тогда как сабры дружелюбно приняли его романы, русскоязычные израильтяне в целом отреагировали на них безразлично или раздраженно. См. интервью Зайдмана Роману Яну- шевскому (Зайдман Б. Долгое возвращение домой // Вести. 7/10/2010 (http://www.proza.ru/2010/10/08/797).
[35] По словам Эмили Аптер: «Создавая произведение непосредственно на неродном языке <...>, многие писатели, по- видимому, обходятся без акта перевода, полагая, что он создает проблему для более обширного проекта репрезентации культуры или личности. В этом представлении понятие "глобальный" обозначает не столько конгломерацию мировых культур с присущими им различиями, сколько проблемную монокультурную эстетическую программу, участие в которой предполагает пересечение национальных границ» (Apter E. The Translation Zone: A New Comparative Literature. Princeton: Princeton University Press, 2006. P. 99).
[36] Dickstein M. Questions of Identity: The New World of the Immigrant Writer // The Writer Uprooted: Contemporary Jewish Exile Literature / A.H. Rosenfeld (Ed.). Bloomington: Indiana University Press, 2008. P. 129—130.
[37] Shteyngart G. Super Sad True Love Story: A Novel. New York: Random House, 2010. P. 136.