Савицкий С.А. ЧАСТНЫЙ ЧЕЛОВЕК: ЛИДИЯ ГИНЗ­БУРГ В КОНЦЕ 1920-х — НАЧАЛЕ 1930-хГОДОВ. — СПб.: Изд-во Европейского ун-та в Санкт-Петербурге, 2013. — 222 с. — 600 экз.

Эдиционная история прозаического наследия Лидии Гинзбург знает два периода небывалой для такого «немассового» автора тиражной популярности. Впервые это случилось во второй половине 1980-х, когда эссеистика и блокадные дневники Лидии Гинзбург прочитывались в общем контексте так называемой «полочной» литературы. Впрочем, и тогда, помнится, ключевыми оказались не самые характер­ные для того энтузиастического времени тексты «Поколение на повороте», «И за­одно с правопорядком». И хотя эта проза понималась как «психологическая» и «объясняющая нам нас», в тех давних прочтениях неизменно присутствовал мо­мент временной отстраненности и пафос открытия «настоящей» истории недав­него времени, присущий тогдашнему восприятию «возвращенной литературы».

Новое открытие прозы Лидии Гинзбург произошло почти 20 лет спустя, в 2000-х. Оно в буквальном смысле связано с открытием ар­хива, и оно совпало с очередным «социологи­ческим поворотом» в гуманитарных исследо­ваниях. С одной стороны, открылась «другая проза» Гинзбург, экспериментальная и аван­гардная, по отношению к которой все ее «про­межуточные жанры», по меткому замечанию С.Л. Козлова, выглядят «паллиативом» (НЛО. 2012. № 114. С. 353), с другой — в совершенно ином свете предстали ее социальный опыт и социологические рефлексии.

Работа Станислава Савицкого, безусловно, имеет отношение к этой новой — архивно-со­циологической волне интереса к Гинзбург. Но на фоне итоговой книги «новой волны» — под­готовленного А.Л. Зориным и Э. Ван Баскирк сборника «Проходящие характеры» (2011), куда вошли проза военных лет, экспериментальные «опыты Оттера» и аналити­ческие статьи составителей, — книга Савицкого выглядит «фрагментарным при­ложением». И она действительно синонимична своему предмету: она, по опреде­лению, «фрагментарна», коль скоро затрагивает лишь один эпизод биографии Лидии Гинзбург — первое петербургское десятилетие. Перед нами то, что сам ав­тор формулирует как «портрет Гинзбург в молодости». «Младоформалистка» изображена в кругу друзей, учителей и оппонентов, причем зачастую эти роли совпадают. Собственно, конфликт и парадокс из любимого литературного и ис­торико-литературного приема превращаются в сюжет «научного быта», необхо­димое условие интеллектуального существования. Из дружб, споров и ссор «скла­дывается образ героя и образ времени, в котором сформировалось первое поколение советской интеллигенции» (с. 8). Задача этой книги, по мысли Савиц­кого, в том, чтобы через «описание фрагментарного эпизода» представить «со­ветскую историю как непосредственное индивидуальное переживание» (Там же).

Книга состоит из девяти глав, более или менее развернутых. Начинается она с одесской предыстории — с того художественного и артистического бэкграунда, к которому прежде в работах о Гинзбург практически не обращались, но который восстанавливается на материале разного рода художественных текстов и мемуа­ров: от ранней повести В. Инбер «Место под солнцем» до поздних воспоминаний Рины Зеленой и Н. Соколовой. При этом вводится в оборот интереснейший ис­точник — мемуарный роман одесской приятельницы Гинзбург Нины Гурфинкель «Схватка со временем» («Aux prises avec mon temps»), изданный в Париже в 1953 г. Кроме того, Савицкий обращается к «доформалистскому» наследию, к тетрадям начала 1920-х, где сформулированы некоторые эстетические концепты об особенностях коммуникативной ситуации между «поэтом и читателем» и где важная роль отводится «ассоциативному полю», иными словами, — читатель­скому опыту. В какой-то момент Гинзбург вводит еще один, исключительный, но в ее случае обязательный, элемент — рефлексию, отстраненность от «субъектив­ного опыта», несносного наблюдателя — «зрителя собственной мысли». Кажется, автор книги несколько поспешно сводит эти разрозненные заметки к всевозмож­ным «трехчленным конструкциям», которые в том или ином виде встречаются у Волошинова, Шпета, а затем у наследников формалистов — структуралистов. Гораздо интереснее и убедительнее описана полемика Гинзбург с представите­лями «психологической школы», в частности с последователем В. Вундта Э. Эль- стером. Наконец, отдельные страницы посвящены ее литературным пристра­стиям: неприятию самодостаточной и «тупиковой» фонетики футуристов, тяготению к акмеистам и пересечениям с традиционным противником формали­стов В.М. Жирмунским. Все это служит своего рода прелюдией к центральной теоретической главе, которая называется «Спор с учителем». Здесь детально рас­смотрены те «подробности», которые, по мысли самой Гинзбург, «отделяли [младоформалистов] от мэтров», будь это «неучтенная социальность» или феномено­логические концепции в духе Шпета. Завершается этот сюжет главой «Ссора», где подробно — с большими эпистолярными цитатами — воспроизводится и ком­ментируется открытый конфликт Гинзбург с Тыняновым и Эйхенбаумом: пово­дом стала ее статья о Веневитинове, — собственно, подключение «идейного ряда» и уход от опоязовской «имманентности» в описании литературного процесса.

В конечном счете, главными героями уже на этом этапе для Гинзбург стано­вятся «человек без фасы» — князь П.А. Вяземский и «разорванная личность», «исчезающий персонаж» Пруста. И тот, и другой, по мысли автора этой книги, определяют ее поиски, — как в пространстве литературы, так и в пространстве литературной социологии.

В следующей главе речь идет о жанровых экспериментах: о «фрагментарной прозе» Гинзбург в контексте тыняновских статей о фрагменте, наблюдений Жирмунского над композицией романтической поэмы и работ Шкловского о прозе Розанова. Савицкий последовательно и, кажется, убедительно показывает, что из всех опоязовских учителей наиболее близким Гинзбург и в плане биографиче­ском, и в плане теоретическом был Шкловский. На выбор жанра и приема по­влияли актуальные в тот момент тексты о монтаже в кино и собственные иссле­дования Гинзбург, касающиеся поэтики Вяземского и Бенедиктова: в одном случае для нее важны были «рассеянная» фрагментарность и позиция наблюда­теля, в другом — «стилистические формы контраста», психологический парадокс.

Вместе с тем в книге рассматривается другой — непосредственно бытовой и литературный фон конца 1920-х, реконструированный по тем же «тетрадям», но главным образом по переписке с Б.Я. Бухштабом. Поиски формы и приема (па­радоксального психологизма) в немалой мере оказываются связанными с реф­лексией над «Лирическим отступлением» Н. Асеева и «реальным комментарием» к нему — знакомством с Ю.И. Солнцевой.

Отдельная глава посвящена «кусковому роману» «Агентство Пинкертона» (одноименный комикс с рисунками Л. Канторовича помещен в приложении). За­метим, что, определяемый как «халтура», «кусковой роман» вполне созвучен ключевому для Гинзбург фрагментарному жанру, однако издательской истории в этой главе больше, чем собственно анализа.

В целом, опыт Гинзбург конца 1920-х — начала 1930-х вписан в общий контекст «попутнической литературы социального заказа» (детской, и не только). По сути, половина этой книги о «частном человеке» посвящена «приключениям аван­гарда в Советской России», его «сдаче и гибели». Здесь помимо опытов Гинзбург (речь, главным образом, о прозаическом травелоге начала 1930-х «Возвращение домой») подробно рассматриваются «живописные» тексты Г. Гора и творчество ИЗОРАМа, — художественной группы, близкой «ЛЕФу» и ориентировавшейся на левый авангард. Главы, посвященные «фоновым» «приключениям авангарда», до какого-то момента ощущаются как «вставные» и самодовлеющие, продикто­ванные другой ипостасью автора, — исследованиями визуальной культуры. Од­нако когда дело доходит до гинзбурговского травелога, обнаруживается неожи­данная вещь, кажется, недостаточно отрефлексированная (по крайней мере, на страницах книги) и отчасти вступающая в противоречие с очевидными, казалось бы, и подкрепленными цитатами из самой Гинзбург наблюдениями о ее литера­турных пристрастиях — тяготении к акмеизму и неприятии «футуристического тупика». Вдруг выясняется, что собственная проза Гинзбург обнаруживает инте­рес именно к монтажным стихам Пастернака и визуальной практике футуристов. В частности, Савицкий эффектно и довольно убедительно проводит паралле­ли между железнодорожными картинами из «Возвращения» и динамическими («пробегающими») пейзажами Малевича и Клюна. Возможно, без «вставных глав» все это выглядело бы несколько иначе, и для комментария достало бы синематических аллюзий и работ Шкловского о киномонтаже. Но в логике этого «фрагмента» уместнее оказался пресловутый «конфликт и парадокс»: на этот раз характерное описание конфликтов внутри самого авангарда придает достоверно­сти и делает стереоскопическим заявленное вначале «описание фрагментарного эпизода» интеллектуальной истории первого советского десятилетия.

В заключение добавим все же, что «кода» последней главы о «социально-пси­хологическом реализме» (с. 165), который здесь, по всей видимости, должен по­ниматься как определение метода, после столь убедительно описанных «при­ключений авангарда» и разного рода авангардных техник, а также после непосредственно предваряющих это определение рассуждений о «социально-ант­ропологической» «исследовательской прозе» выглядит очередным «конфликтом и парадоксом».