(Университет Амстердама, 25—27сентября 2013 г.) [1]

Медиа, память, империя: три проблемные области, три передовых фронта совре­менного гуманитарного знания, три измерения в топологии «сложносоставных обществ», которые исследовались участниками воркшопа, организованного Эл­лен Руттен (Университет Амстердама) в сотрудничестве с Мариной Могильнер (журнал «Ab Imperio»). Конференция проводилась при содействии Амстердам­ского института анализа культуры (Amsterdam School for Cultural Analysis) и Ин­ститута культуры и истории (Университет Амстердама) при финансовой под­держке со стороны проекта «Сетевые войны: Цифровые диаспоры и язык памяти в России и Украине» («Web Wars: Digital Diasporas and the Language of Memory in Russia & Ukraine»^[2]), который в свою очередь был частью более обширного ис­следовательского проекта «Память на войне: Культурная динамика в Польше, России и Украине», возглавляемого Александром Эткиндом. Для трехлетнего проекта «Сетевые войны» (2010—2013) конференция в Амстердаме стала своего рода завершающим аккордом. Эта конференция, со столь богатой и сложной «ге­неалогией», исследовала перспективы новых концептуализаций на академиче­ской территории, занятой такими теоретическими проектами, как новая импер­ская история, исследования памяти и (новых) медиа. Центральная гипотеза конференции заключалась в том, что в условиях империи медиация (в том числе медиация памяти) осуществляется особым образом или, иными словами, что осо­бые свойства медиа и коллективной памяти формируют социально-политический режим империи и определяют постимперские трансформации. Вопросы, которые поднимались в связи с этой гипотезой, касались медиации субъектности и чувства принадлежности к сообществу в гетерогенных условиях империи, медиации зна­ния и власти между имперским центром и периферией, так же как и между за­падными империями и российским востоком при посредничестве российского имперского центра.

На первой сессии рассматривались темы, связанные с российским востоком в контексте имперской медиации; так, Владимир Бобровников (Институт вос­токоведения РАН), доклад которого открыл конференцию, рассказывал о взаи­мовлиянии арабоязычной периодики Дагестана и реформаторских дискурсов в позднеимперской России и в первое десятилетие советской власти. Речь шла о просветительской деятельности дагестанских джадидов (мусульманские рефор­маторы, чья активность изначально была направлена на школу и методы ислам­ского образования), которую докладчик исследовал (в сотрудничестве с Амиром Наврузовым) на примере еженедельной газеты «Джаридат Дагистан» («Газета Дагестана», 1913—1919) и ежемесячного журнала «Байан ал-хака'ик» («Разъ­яснение шариатских истин»). В докладе говорилось о том, что, хотя и царские, и советские власти пытались инструментализировать джадидизм в целях управле­ния культурными процессами на Северном Кавказе, у него была собственная культурная и идеологическая программа. С другой стороны, неверно интерпре­тировать джадидскую прессу как исключительно проявление националистичес­кого движения среди исламских народов империи. Так, газета «Джаридат Дагистан» пыталась вести достаточно самостоятельный диалог со своими читателями, печатая тексты просветительского и модернистского содержания, включая пере­воды с русского и западноевропейских языков. Если можно говорить о Дагестане как о своеобразном «полигоне» для тестирования имперских практик^[3], то в рас­смотренных источниках циркулировали дискурсы, которые затем легли в идео­логическую основу советской политики коренизации на национальных окраинах. Возможно, что доклад, который Владимир Бобровников планирует преобра­зовать в статью, позволит уточнить вопрос о том, насколько советская полити­ка в отношении «собственного Востока России» продолжала колонизационные практики Российской империи, а насколько порывала с ними.

Доклад Сергея Глебова (Колледж Смит / «Ab Imperio») касался того, каким образом интеллектуалы-эмигранты, меняя свои культурные горизонты — страны, режимы, значимые сообщества (communities of belonging), — осуществляли пло­дотворный перенос различных концепций из одного контекста в другой. Осо­бенно интересно было узнать, как такой интеллектуал, как Роман Якобсон с его дореволюционным бэкграундом и евразийскими симпатиями, переносил и пере­осмыслял собственный имперский опыт в качестве одного из отцов-основателей структурализма. Докладчик остановился на основных вехах биографии Якобсо­на и тех «сообществах принадлежности», в которые он входил. Среди них вос­токоведческий Лазаревский институт в Москве, Московский лингвистический кружок и поэтическая среда революционных лет, Пражский лингвистический кружок и близость к евразийцам, наконец, бегство из Европы от наступающего фашизма, академическая работа в области лингвистики в США и встречи с Кло­дом Леви-Строссом. Доклад обращал внимание на то, что, хотя по ряду идеоло­гических вопросов Якобсон расходился с евразийцами, опыт взаимодействия с ними не был для него случаен или бесплоден. Понимая евразийство как прежде всего площадку для интеллектуального и эстетического эксперимента, он под­держивал стремление евразийцев противопоставлять «атомистический» эври­стический подход, характерный для Запада, российскому телеологическому «син­кретизму», тем самым переводя концепцию уникальности России на язык теории познания. Критическое описание «атомистического» подхода встречается в ран­них работах Клода Леви-Стросса и, вероятно, не обходится без влияния Якоб­сона, равно как и сам метод структурного анализа обнаруживает элементы «евра­зийского» синкретизма.

Темы академического востоковедения в российском и советском имперском контексте продолжил доклад Микаэля Кемпера (Университет Амстердама), по­священный проведению XXV международного конгресса востоковедов в Москве в 1960 году, по результатам которого Академия наук СССР выпустила внуши­тельный трехтомник. Этот конгресс был значительным успехом для советского востоковедения: он свидетельствовал о престиже профессии востоковеда и уве­личении числа специалистов в этой области и в то же время демонстрировал, что с учреждением ряда республиканских востоковедческих центров (в Ташкенте, Баку, Тбилиси) в востоковедение пришли эксперты со знанием национальных культур и языков. В этом смысле конгресс продемонстрировал не только акаде­мические, но и политические достижения советского востоковедения, которое интеллектуально и организационно участвовало в выработке советской нацио­нальной политики (в частности, политики «коренизации»). Идеологический кон­текст когресса создавался двойственной ролью Советского Союза в отношении стран Востока; имея многие признаки колониальной метрополии и управляя своими многочисленными народами, СССР в то же время выступал в качестве антиколониальной силы, риторически и политически поддерживая освободи­тельные движения, направленные против европейского империализма. Конгресс отразил эту двойственность в том, что, с одной стороны, его организаторы стре­мились предоставить слово востоковедам из стран Востока, а с другой, сама про­грамма конгресса основывалась на выработанной на Западе концепции ориента­лизма и стремилась к интеграции советской науки в западное востоковедение. Надо также учесть, что конгресс позиционировался партийным руководством как политический жест в отношении прежде всего капиталистического Запада, кото­рый при этом выступал и как объект (политической) критики, и как предмет для (академического) подражания.

Вторая сессия конференции была посвящена литературным репрезентациям имперского и включала выступления Ильи Кукулина и Михаила Суслова. Илья Кукулин (НИУ ВШЭ, Москва) посвятил свой доклад способам медиации, пред­ставленным в советской литературе, коснувшись таких писателей, поэтов и пере­водчиков, как Елена Ширман, Семен Липкин, Борис Слуцкий, Фазиль Искандер и Виктор Соснора. Перекликаясь с классическим исследованием Ханны Арендт об истоках тоталитаризма, это выступление поднимало принципиальный вопрос об «изоморфности» медиации в пространстве империи и в условиях тоталитар­ного режима. Несмотря на некую интуитивно ощущаемую параллель между двумя модусами существования литературы при тоталитаризме (официальная литература и неподцензурная) и двумя модусами бытия империи (метрополия и колония), с точки зрения докладчика, нельзя говорить об их полном совпадении. Рассматриваемые авторы работали в обоих «режимах» советской литературы — у каждого из них были подцензурные и неподцензурные произведения, — но это совмещение не было медиацией, а лишь сосуществованием, в то время как совме­щать «имперскую» и «колониальную» оптику и медиировать между ними каж­дому из этих авторов вполне удавалось. Докладчик остановился на творчестве поэта и переводчика Семена Липкина (1911—2003), который в своей рефлексии по поводу сталинских депортаций народов уникальным образом соединил темы антиколониализма и антитоталитаризма. Творчество Липкина наглядно показы­вает, каким образом возможна солидарность между жертвами внутренней и внеш­ней колонизации, — солидарность, при которой империя воспринимается как объединяющая травма^[4]. Однако можно утверждать, что солидарность травмиро­ванных империей внутренне парадоксальна, так как она воспроизводит само условие и причину травмы — империю: как причина и результат травмы, империя остается в сознании тех, кто в силу своего субалтерного положения в советском обществе должен был быть ее критиком.

В выступлении Михаила Суслова (Университет Упсалы) рассматривалась пост­советская фантастика, в частности сочинения Кирилла Бенедиктова «Война за Асгард», Павла Крусанова «Укус ангела» и Захара Оскотского «Последняя башня Трои». По мнению докладчика, утопическая (т.е. социально-политическая) со­ставляющая фантастической литературы ценна не только тем, что показывает пер­спективы и возможности новых идеологических конфигураций, но и тем, что она скрывает от читателя, упорно отказывается проговаривать. Конечно, мы вообра­жаем только то, что для нас важно, но как раз самое для нас важное мы не можем вообразить иначе, как «апофатически», через отрицание. В постсоветском случае речь идет о травматическом опыте империи, который проявился и в насильствен­ных практиках «внутренней колонизации» в отношении своего собственного на­селения, и в «воображаемом колониализме» — навязчивом дискурсе о том, что Россия является или становится колонией Запада. Докладчик выделил четыре приема, с помощью которых фантастическая литература избегает артикуляции этой травмы. Во-первых, как в романе Крусанова, внутренний разрыв может экстернализироваться так, что на сцене появляются две самостоятельные геополити­ческие единицы — две разные России. Во-вторых, может возникать зазор между перформативной и констативной функциями литературы, как это происходит в произведении Бенедиктова: с одной стороны, автор предлагает художественно впечатляющую критику западоцентризма и колониального пренебрежения к «по­коренным» народам, а с другой стороны, он не дает этим народам права голоса и отказывает им в дееспособности, описывая сюжет романа как «большую игру» гео­политических сил. В-третьих, постсоветская фантастика вырабатывает образ «са­мородка», человека «из народа», который благодаря своей культурной аутеничности и богатому внутреннему потенциалу получает доступ к власти и знанию с тем, чтобы поднять свой «народ», т.е. Россию, до положения мирового лидера и избавить ее от (полу)колониального статуса. Наконец, целый ряд фантастических произведений отображает своеобразную топографию, в которой провинция при­обретает качества центра: именно на периферии, в «глухих углах» происходит не­что, что имеет глобальное значение для России и всего мира и что, как и в сюжете о «самородке», спасает Россию от колониального унижения.

Докладчики третьей сессии в качестве объекта анализа выбрали современ­ный российский кинематограф. Борис Ноорденбос (Университет Амстердама) представил доклад, посвященный конспирологии в постсоветской культуре, рас­смотренной на примере фильма «Матч» (2012, реж. Андрей Малюков), который обыгрывает известный эпизод с футбольным матчем в Киеве, оккупированном нацистской Германией. Создатели фильма, актуализировавшие советский миф о «матче смерти», встроили его в качестве важной, но скрытой «шестеренки» в ме­ханику Великой Отечественной войны, и даже шире — в качестве звена в беско­нечной цепи русско-немецкой (читай: русско-европейской) вражды. Отходя от тривиального понимания «теории заговора» как иррациональной, «параноидаль­ной» трактовки событий, докладчик обратился к интерпретации конспирологии как манифестации коллективной утраты дееспособности (loss of agency) и веры в возможность войти в активное, деятельное отношение к окружающей действи­тельности и изменить ее. Но и такое понимание должно учитывать историческую память, так как любая теория заговора, и в частности в российско-советском кон­тексте, сводится к выработке своеобразной версии истории, в которой «все свя­зано» и которая обладает значительным объяснительным и прогностическим по­тенциалом, охватывая широкий круг событий. В скобках можно заметить, что популярность теорий заговора в постсоветской России можно объяснить крахом марксистско-ленинского исторического метанарратива, который, уйдя из повсе­дневной жизни людей, оставил в их сознании желание иметь всеобъемлющую, детерминистскую картину мира с четкой телеологией и позитивистской интер­претацией прошлого. С этой точки зрения теория заговора восполняет дефицит значимых эвристических и эстетических форм, без которых постсоветские люди не могут выразить свое отношение к себе и миру вокруг них. Но дефицит этот восполняется за счет советского прошлого. Так, докладчик со ссылкой на Сергея Ушакина говорил о том, что теория заговора превращает советские метафоры в метонимии, релевантные для понимания постсоветской действительности; та­ким образом, «матч смерти», который в Советском Союзе трактовался как мета­фора борьбы с фашизмом, был переосмыслен в современном фильме почти гео­политически — как значимый эпизод извечного антагонизма России и Запада. В результате конспирология воспроизводит коллективное «мы» советских людей поверх реально существующих государственных и национальных границ. В кон­тексте имперской «топологии» теория заговора функционирует как средство имперского «гомеоморфизма», то есть способности империи сохранить свои клю­чевые свойства даже при колоссальных трансформациях.

Влад Струков (Университет Лидса) предложил анализ фильмов «Новая Зем­ля» (2008, реж. Александр Мельник) и «Дикое поле» (2008, реж. Михаил Калатозишвили). Ссылаясь на концепцию «производства пространства» Анри Лефевра, докладчик интерпретировал визуализацию постимперского пространства современным кинематографом как «производство» места, в котором согласовы­ваются и вырабатываются гибридные культурные идентичности и переосмысли­ваются понятия центральности и периферийности. Так, в «Новой Земле» изоб­ражается северный остров, край цивилизации, место изгнания и наказания, но в то же время и место социального эксперимента, в ходе которого гуманизм и интеллект главного героя преодолевают репрессивную логику мирового тота­литарного правительства. Отсылая и к советским шаблонным метафорам «поко­рения Крайнего Севера», и к критике сталинских лагерей, фильм парадоксаль­ным образом восстанавливает «топологию» империи, в которой русский спасает своих товарищей на допотопном самолете явственно советского производства. В фильме «Дикое поле» действие происходит в необозначенном месте, предпо­ложительно, в казахской степи. И опять же, в этой постимперской периферии главным действующим лицом становится русский врач Митя, буквально спасаю­щий жизни местных жителей — грубых, «диких», страдающих алкоголизмом и беспомощных в современном мире людей.

Доклады, представленные на четвертой сессии, были объединены темой па­мяти о Второй мировой войне. Робван дер Лаарсе (Университет Амстердама) го­ворил о политике памяти о жертвах тоталитарных режимов на «кровавых зем­лях» Восточной Европы. Мы можем говорить о некоем консенсусе по поводу этой памяти в Западной Европе, где коммеморация Холокоста стала идеологической основой либерально-демократического проекта. Но вместе с расширением объ­единенной Европы на Восток, с одной стороны, происходит «провинциализация» западноевропейского дискурса о Холокосте, так как простое сопоставление цифр показывает, что масштаб фашистского террора на Западе был несопоставим со страданиями людей от кровавых режимов на Востоке. Когда только создавались лагеря смерти для уничтожения западноевропейских евреев, на землях Украи­ны, Белоруссии и России уже в 1941—1942 годы был в основном проведен «холокост от пуль», уничтоживший большую часть еврейского народа в Европе, при­чем на Востоке, где евреи были теснее интегрированы в локальные сообщества, это событие оставило особую память, зачастую более травмирующую, чем память о собственно Холокосте. С другой стороны, надо учитывать крайнюю контеста­цию исторической памяти о войне в Восточной Европе, где практики коммеморации и прежде, а особенно в современном мире, инструментализируются поли­тическими элитами и используются в непрекращающихся «войнах памяти». Так, во многих странах память о терроре часто используется для антикоммунисти­ческой и антирусской пропаганды, в то время как память о нацистских преступ­лениях вытесняется из публичной сферы. Можно добавить, что и современный российский режим не чужд манипуляции исторической памятью и практиками коммеморации, в которых он ищет собственное обоснование. Таким образом, тра­диционное понимание Холокоста не справляется с выработкой инклюзивного, общеевропейского подхода к памяти о войне и тоталитарных режимах. Доклад­чик полагает, что такой подход может быть сформирован с помощью транснацио­нальных исследований «снизу вверх», а не посредством идеологических директив «сверху вниз».

Следующим выступил Микола Махортых (Университет Амстердама), кото­рый представил часть своего диссертационного исследования, выполняемого под руководством одного из организаторов конференции, Эллен Руттен. В докладе « "Все для лулзов": Медиация памяти о Второй мировой войне и российские мемы в Интернете» использовалась концепция «мемов», предложенная Ричардом Докинзом в книге «Эгоистичный ген» (1976) по аналогии с биологическим по­нятием «гена». Согласно этой концепции, «мем» является минимальной едини­цей культурной информации, которая способна самовоспроизводиться и видоиз­меняться, участвуя в формировании общего культурного контекста. В докладе анализировалось 67 «мемов» о войне, обнаруженных на страницах интернет-эн­циклопедии «Луркоморье», которая позиционирует себя как хранилище и, не в последнюю очередь, производителя сетевого фольклора и культивирует собст­венный язык и стиль, отличающийся крайним цинизмом, неполиткорректностью и саркастичностью. В числе популярных «мемов» о войне рассматривались, на­пример, «Холокост», «Штирлиц», «Ветеран Куликовской битвы», «28 героев-пан­филовцев» и т.д. Докладчик предложил многостороннюю классификацию «ме­мов», в том числе по их назначению, каковым может быть: информационное, трансформирующее коллективную память, предлагающее социальный коммен­тарий и юмористическое. По мнению докладчика, «мемы» «Луркоморья» говорят об отсутствии консенсуса в российском обществе по поводу памяти о войне, но, кроме того, сами по себе обладают значительным «деконструирующим» потен­циалом: специально «заточенные» для ведения сетевых войн, троллинга и конте­стации стереотипов, «мемы» ставят под вопрос существующие мифологии и бро­сают вызов традиционным способам самоидентификации.

Следующий день конференции открылся выступлениями Галины Зверевой и Веры Зверевой. Галина Зверева (РГГУ) рассматривала дискурсивные средства, с помощью которых образы постимперской травмы («утраты») и идеи возрожде­ния российской «державы» циркулируют в российском сегменте видеохостинга «Youtube».

В докладе Веры Зверевой (РГГУ) «Советское прошлое и национальная иден­тичность» рассматривалась интерпретация исторических тем среди пользовате­лей социальной сети «ВКонтакте» в Восточной Украине. Доклад был сделан на материале, подготовленном в рамках проекта «Сетевые войны», который с точки зрения исследований по новым (цифровым) медиа анализировал влияние Ин­тернета и цифровых средств коммуникации на трансляцию исторической памяти между коллективами и поколениями. Бурно развивающееся направление иссле­дований новых медиа пока слабо охватывает постсоветские общества, в которых напряженность «офлайновых» дискуссий о прошлом и неразвитость гражданских площадок для политических дебатов делают «сетевые войны» особенно значи­мым фактором выработки идентичности. Рассмотрев дискуссии о прошлом в по­литически ангажированных группах сети «ВКонтакте», докладчица пришла к вы­воду, согласно которому, несмотря на постоянные отсылки к советской истории, сообщество пользователей смотрит на них не так, как профессиональный исто­рик, — оно не заинтересовано в интерпретации исторических фактов: эти факты служат для пользователей своего рода маркерами собственной идентичности, которые позволяют консолидировать группу «своих» и идентифицировать груп­пу «чужих»^[5]. Такими «маркерами» обычно являются значимые для Восточной Украины травматические эпизоды из советской истории, такие как Голодомор или деятельность Украинской повстанческой армии. Эмоции, высвобождаемые в ходе обсуждений этих событий, формируют новые конфигурации идентичностей в этом регионе, которые перекрывают традиционные демаркации «русские» и «украинцы», «советские» и «националисты». В частности, речь шла об артику­ляции региональной идентичности на Юго-Востоке Украины и о возможности идентификации русскоязычных сообществ с украинским национализмом. То есть можно говорить и о том, что радикальное «омассовление интернет-культуры», ее переход в режим Web 2.0, связанный с распространением социальных интер­активных медиа вроде сети «ВКонтакте», дает шанс к преодолению имперской «топологии». Иной вопрос, на который докладчица в другой работе отвечает, по- видимому, отрицательно^[6], заключается в том, используется ли этот шанс в ре­альном пространстве бывшей метрополии, в России, или только на ее колониаль­ных окраинах? Ирония состоит в том, что преодолевать травмирующую память империи предлагается на информационной площадке «ВКонтакте», созданной как «Русский "Фейсбук"» и импортируемой из «центра» в страны бывшего Со­ветского Союза.

В последней сессии конференции выступила Вера Тольц (Манчестерский уни­верситет): в ее докладе рассматривались дискурсивные стратегии в региональной новостной передаче «Вести-Бурятия». Это выступление можно назвать вехой в реа­лизации совместного со Стефеном Хатчингсом исследовательского проекта «Ме­диация постсоветского различия: Анализ представлений о межэтнических отно­шениях, создаваемых российским телевидением» (2010—2013): оно было основано на одной из глав монографии, над которой работает докладчица. В выступлении говорилось, что «Вести-Бурятия» не просто транслируют способы подачи мате­риала, темы и ценности, характерные для федерального телевидения, но вступают в многоплановый диалог с центром. Тематическим центром тяжести этого диалога является вопрос о маргинальности Республики Бурятии, который творчески пере­осмысляется несколькими способами. Во-первых, само понимание маргинальности интерпретируется как «гибридность», возможность непротиворечивого соединения различных культур, языков и вер, а республика — как «пограничье», своего рода площадка для подобных культурных экспериментов. Подобная интерпретация ста­вит Бурятию в центр внимания как регион, в котором идет становление общерос­сийской гражданской индентичности. Другое направление преодоления «маргинальности» предлагается в рамках евразийского дискурса. В качестве колыбели Золотоордынской империи и родины Чингисхана, республика воплощает в себе не только антиколониальную борьбу с европоцентризмом и евразийский культурный синкретизм, но и подлинную, евразийскую сущность России. Кроме того, «Вести-Бурятия» поддерживает образ республики как центра мирового буддизма. Вместе с тем, как подчеркнула докладчица, интеллектуальные инструменты преодоления маргинальности сами по себе заимствованы из идеологического арсенала сначала советского, а потом постсоветского имперского центра и тем самым способствуют легитимации существующих властных отношений между центром и периферией.

Конференцию завершило выступление Лиенеке Люит (Центр культуры и от­дыха Нидерландов), в котором она изложила программу своего диссертационного исследования, посвященного влиянию культурной памяти на отношение россий­ского общества к ЛГБТ-движению. Ссылаясь на концепцию «фигурации» Клаудии Кастаньеды, в которой биополитика интерпретируется как взаимодействие культурных (семиотических) и телесных практик, докладчица обрисовала основ­ных «акторов», производящих коллективную память и идентичность (церковь, государство, медиа, националистические группы, диссиденты, ЛГБТ-активисты и т.д.) и оказывающих влияние на современную атмосферу гомофобии в России.

Подводя итоги конференции, можно вернуться к «топологическому» языку описания ситуации империи и говорить о том, что империя характеризуется не «метрическими» свойствами (не размером или «сложностью»), а более глубо­кими свойствами — «топологическими», предполагающими особый характер связности, определяемый, в том числе, медиацией и памятью. Таким образом, проблематика воркшопа затронула фундаментальные, инвариантные характе­ристики империи. С этой точки зрения «топология» Российской империи, Со­ветского Союза и, вероятно, Российской Федерации «гомеоморфна», поскольку фундаментальные свойства этой политической «фигуры», несмотря на все транс­формации, остались прежними. Можно поставить вопрос и под углом нормы: ка­ким образом надо (было) произвести разрыв в памяти и/или ее медиации, чтобы изменился имперский характер этой «фигуры»? Но ответить на эти вопросы не­просто, так как проблема заключается в некоей «невозможности» или парадок­сальности «топологии» империи, словно она, как бутылка Клейна, загибается куда-то в четвертое измерение. Об этом свидетельствуют самореференциальность империи в концепции «внутренней колонизации», парадоксальная трактовка центра и периферии в евразийских идеологиях, неистребимая ирония в языках самоописания империи, внутренняя противоречивость коллективной травмы, ко­торая одновременно и производится империей, и консолидирует ее же субъекта.

Михаил Суслов