(26.05.1936, Москва — 29.11.2013, Париж)

Игорь Булатовский
НОРВИДОВА ПТИЧКА

К «Восьмистишиям птичиим»^[1] Натальи Горбаневской

Это — двоящаяся птица/художник. Благодаря случайному, сокращенному на одну из сдвоенных «л» подарку чужого, певчего языка у нее есть «чело», костяная коробочка-резонатор, в которой бьется — как билась бы в силке сама птица — мысль. И мысль эта безумна, она склоняется перед простран­ством, одержимо выискивая в нем последнюю крошку перспективы, исче­зающую точку, самый дальний нулик, дырку от бублика, самую маленькую «о», недостающую слову «птический». Крошку, которой нет и которая есть вечно «происходящее» Начало. Эта крошка — семя кунжута, «семь-семь» (не­бес), сим-сим, а может быть, и шем-шем — Имя-Имя, или шем-шамаим — Имя Неба, отворяющее его, заставляющее «разговориться, расшевелиться», расшуршаться языком, речью, «как шелк по глазам», шелк блаженства текучего фонетического видения чего угодно, перетекающего во что угодно: «...как по желтым листьям лиса или рысь. / Или рыжь, или ржавчина из ручья, или <...> лыжина в луже». Ви дения, становящегося бормочущим видением и заводящего «умы <...> за умы». Начало «происходит» не там, где впервые плес­нуло «ветрило-весло» Творца, оттолкнувшегося от тверди и пустившегося в шестидневное творческое плавание, не там, где был дан закон и совершена заповедь, но там, куда скошены глаза ливанской девы, выгуливающей на ве­ревочке двуногого дракона с опознавательными знаками французских ВВС на крылышках; там, откуда явится на коне мертвый римский тысячена­чальник и прибьет к земле тоненьким копьецом бесконечности голову не­уклюжего животного — самого помешанного Учелло, художника-птицу (ведь дракон тоже отчасти птица)... Это — троящаяся птица/художник/виолончель. В ее индейском «хвостатом пере» прячется завитушка грифа «челло». Птичка — азбучная истина, немудрящая истина детских стихов, истинка стишков, «птичка-невеличка, коготок остер», «махальщики, сигнальщики, и девочки, и мальчики». Но азбука ее — нотная, и в этой нотности — великая радость всей парадигмы воли («волен, вольно, вольна») и великая беда не­произвольности, инструментальной обреченности «челло» звучать по воле скрытого в нем и его скрывающего, до галочки его обобщающего «чьело» — «чистого и светлого виолончелиста»; великая свобода «трепетного pro», сво­бода утверждения, утвержения крылом «среды негустой и неплотной», сво­бода увертываться «от хлестка часовых поясов» — до тех пор, пока виолон­челист чист и светел, пока «не перевесит contra», пока «не раскатится желудь», пока «не развергнется кокон» мирных облаков, пока не скрутит, не свертит, не свинтит, пока «личико» личности не сотрет вохра «вяхиря»-вихря, и не останется «ни пылинки, ни пыльцы, ни тычинки, ни песка, ни тропы». Пока не завяжется судьба и ветер не станет поветрием, а поветрие, когда все будет кончено, — поверием. Пока «музыка и оптика», по словам Мандельштама, не «образуют узел вещи», последней вещи — смерти, и му­зыка не станет «вариациями мужика», и оптика неба не станет узкой, под­конвойной, — той щелью, откуда исходит автобиографический «виолончель­ный голос Уголино» в «Разговоре о Данте». В этом «скончании», таком же вечном, как Начало, не будет ничего приметного, никакого значения, как бес­приметна и незначительна смерть птицы, но судьба вдруг обнаружит, объявит свое родство с пейзажем, с почвой, каденциальное родство неба с землей, с ее «бедным» составом — «глинисто-суглинистым», с «сердцевиной льдинистой», уже уготованной живущему в «средостенье» холодку; с ее «малоценным мерцанием», в которое уйдут «поблескивающие сумерки», своим поблески- ванием говорящие как бы от себя, со своими рифмами: «еще не умер ты» (су­мерки), «еще ты не один» (льдин); с бывшими твоими «перышками», нане­сенными вьюгой; с пламенем индевелой травы, из которой ты потом встанешь «финистом», «зимородком-огнеродком», чтобы поднять всеми своими «фью- фью» галдеж, наводящий на резкость, на озарение взгляд тех, что не похожи отныне на тебя, тех, что еще остались внизу/наверху «снить синь», — теми «фью-фью», которыми (оказывается!) запросто, по-семейному, разговари­вает с тобой серафим, с тобой — синицей, parus major. И это «фью-фью» зна­чит вот что: