Статья (а на самом деле, маленькая книга) Евгения Абрамовича Тоддеса о Борисе Эйхенбауме вышла в тот момент, когда дискуссия о советской субъ­ективности, вызванная яркими работами нового поколения историков — «но­вейших ревизионистов» (прежде всего Йохана Хелльбека и Игала Халфина), была в самом разгаре[1]. С тех пор в рамках «лингвистического поворота» в ис­торической науке изучение советской субъективности стало мейнстримным, в нем приняли участие исследователи самых разных школ и направлений. Несмотря на обилие работ, посвященных советским гражданам, интериоризирующим государственную идеологию, статья Тоддеса цитировалась не слишком часто и, насколько мне известно, в контексте изучения советской субъективности не рассматривалась. Тем временем сегодня, больше чем через 10 лет после написания, работа Евгения Тоддеса по-прежнему содержит ряд наблюдений и трактовок материала, которые могут быть продуктивны при дальнейшем изучении предмета.

В своей статье Тоддес постулирует фундаментальную для советской ци­вилизации зависимость биографии от социально-идеологических воздей­ствий и предлагает описывать отношения Бориса Эйхенбаума к советской идеологии в терминах адаптации и интериоризации. При всей привычности использования этих терминов для описания советского субъекта, новация статьи заключается в той подвижности границ между двумя этими явле­ниями, которую Тоддес предполагает в каждой конкретной точке биографии или текста Эйхенбаума и исследует: «Одно, конечно, переплеталось с другим, но различия поддаются наблюдению» (с. 564).

Анализируя дневники, литературоведческие работы и выступления Эй­хенбаума, Тоддес в каждом конкретном случае демонстрирует необходимость внимательного чтения текста, чтобы наметить линию разрыва между адап­тацией и интериоризацией или признать невозможность ее провести. Вся статья Тоддеса — это образец такого внимательного чтения, из которого и вы­растают, по определению автора, «не столько фрагменты собственно биогра­фии [Эйхенбаума], сколько очерки интериоризации» (с. 571). Подчас иссле­довательская фокусировка становится настолько острой, что значение обретают не самостоятельные слова, а союзы[2].

Несмотря на уже давно признанную литературоцентричность советской культуры, изучение литературоведов или литераторов первого ряда пока дается западным историкам советской субъективности с некоторым тру­дом. Особенно это относится к изучению поколения интеллигентов, которое успело профессионально состояться до революции: интеллектуальные основания их интериоризации выходят далеко за рамки господствовавшего в 1930-е годы дискурса большевистской пропаганды и требуют учета необы­чайно широкого культурного контекста.

Тоддес на примере Эйхенбаума (который представлялся ему носителем специфического «литературоведческого мировоззрения») показал, насколько в советское время велика была сила русской литературы как двигателя интериоризации. Характерно, что, прочерчивая траекторию того, как Эйхенбаум усваивал большевистскую идеологию в 30—50-е годы, Тоддес всего один раз упоминает работы Сталина: для того чтобы принять большевистский экспе­римент, Эйхенбауму было достаточно Льва Толстого или Толстого в сочета­нии с Лениным. Обращение к Толстому и Ленину поверх Сталина требовало такого восприятия советской действительности, при котором существовало бы принципиальное разделение на идеологическое основание государства и на напрямую с ним не пересекающуюся политическую эмпирику[3].

Этот феномен восприятия, отмеченный Тоддесом, был, по всей видимости, общим для значительной части советской довоенной интеллигенции. Это разделение отражало подвижность границ «интериоризации — адаптации» и делало ее необычайно эффективной, так как позволяло советскому интел­лигенту долгое время продолжать попытки принять ценности нового госу­дарства, вне зависимости от изменений государственной политики. Показа­тельно, что для Эйхенбаума и людей его поколения и круга Большой террор не стал точкой окончания интериоризации, она продолжилась дальше и до­стигла своего пика в военные годы[4]. Только после идеологических погромов конца 1940-х годов у Эйхенбаума возникло разочарование в истории, сме­нившееся в середине 1950-х новыми надеждами на возможность гармонич­ных отношений с государством.

Свободный переход между десятилетиями внутри выбранного сюжета, де­монстрируемый Тоддесом, показывает искусственность и ограниченность подхода, при котором сталинский субъект оказался локализован чуть ли не исключительно в 1930-х годах. В случае Эйхенбаума интериоризация — адаптация, рассмотренная в длительном временном контексте, оказалась яв­лением необычайно подвижным и даже частично обратимым. В каждый кон­кретный момент времени она черпала свою динамику из сложного наложе­ния изменчивой политической повестки на протекающую с разной скоростью культурную и теоретическую рефлексию и конфликтного сочетания резуль­татов интериоризации разных лет. Такой взгляд на советского интеллигента (или, если шире, советского субъекта), безусловно, не делает его свободным от идеологического воздействия, однако заставляет предположить сложное и полифоничное устройство его субъективности, при котором господствую­щий идеологический дискурс может иметь гораздо меньшее значение, чем романы Толстого или методологические дискуссии многолетней давности. Быть внимательным к этим часто сложнонаходимым и сложноразличимым контекстам и учит нас работа Евгения Тоддеса.