Журнальный клуб Интелрос » НЛО » №130, 2014
Статья (а на самом деле, маленькая книга) Евгения Абрамовича Тоддеса о Борисе Эйхенбауме вышла в тот момент, когда дискуссия о советской субъективности, вызванная яркими работами нового поколения историков — «новейших ревизионистов» (прежде всего Йохана Хелльбека и Игала Халфина), была в самом разгаре[1]. С тех пор в рамках «лингвистического поворота» в исторической науке изучение советской субъективности стало мейнстримным, в нем приняли участие исследователи самых разных школ и направлений. Несмотря на обилие работ, посвященных советским гражданам, интериоризирующим государственную идеологию, статья Тоддеса цитировалась не слишком часто и, насколько мне известно, в контексте изучения советской субъективности не рассматривалась. Тем временем сегодня, больше чем через 10 лет после написания, работа Евгения Тоддеса по-прежнему содержит ряд наблюдений и трактовок материала, которые могут быть продуктивны при дальнейшем изучении предмета.
В своей статье Тоддес постулирует фундаментальную для советской цивилизации зависимость биографии от социально-идеологических воздействий и предлагает описывать отношения Бориса Эйхенбаума к советской идеологии в терминах адаптации и интериоризации. При всей привычности использования этих терминов для описания советского субъекта, новация статьи заключается в той подвижности границ между двумя этими явлениями, которую Тоддес предполагает в каждой конкретной точке биографии или текста Эйхенбаума и исследует: «Одно, конечно, переплеталось с другим, но различия поддаются наблюдению» (с. 564).
Анализируя дневники, литературоведческие работы и выступления Эйхенбаума, Тоддес в каждом конкретном случае демонстрирует необходимость внимательного чтения текста, чтобы наметить линию разрыва между адаптацией и интериоризацией или признать невозможность ее провести. Вся статья Тоддеса — это образец такого внимательного чтения, из которого и вырастают, по определению автора, «не столько фрагменты собственно биографии [Эйхенбаума], сколько очерки интериоризации» (с. 571). Подчас исследовательская фокусировка становится настолько острой, что значение обретают не самостоятельные слова, а союзы[2].
Несмотря на уже давно признанную литературоцентричность советской культуры, изучение литературоведов или литераторов первого ряда пока дается западным историкам советской субъективности с некоторым трудом. Особенно это относится к изучению поколения интеллигентов, которое успело профессионально состояться до революции: интеллектуальные основания их интериоризации выходят далеко за рамки господствовавшего в 1930-е годы дискурса большевистской пропаганды и требуют учета необычайно широкого культурного контекста.
Тоддес на примере Эйхенбаума (который представлялся ему носителем специфического «литературоведческого мировоззрения») показал, насколько в советское время велика была сила русской литературы как двигателя интериоризации. Характерно, что, прочерчивая траекторию того, как Эйхенбаум усваивал большевистскую идеологию в 30—50-е годы, Тоддес всего один раз упоминает работы Сталина: для того чтобы принять большевистский эксперимент, Эйхенбауму было достаточно Льва Толстого или Толстого в сочетании с Лениным. Обращение к Толстому и Ленину поверх Сталина требовало такого восприятия советской действительности, при котором существовало бы принципиальное разделение на идеологическое основание государства и на напрямую с ним не пересекающуюся политическую эмпирику[3].
Этот феномен восприятия, отмеченный Тоддесом, был, по всей видимости, общим для значительной части советской довоенной интеллигенции. Это разделение отражало подвижность границ «интериоризации — адаптации» и делало ее необычайно эффективной, так как позволяло советскому интеллигенту долгое время продолжать попытки принять ценности нового государства, вне зависимости от изменений государственной политики. Показательно, что для Эйхенбаума и людей его поколения и круга Большой террор не стал точкой окончания интериоризации, она продолжилась дальше и достигла своего пика в военные годы[4]. Только после идеологических погромов конца 1940-х годов у Эйхенбаума возникло разочарование в истории, сменившееся в середине 1950-х новыми надеждами на возможность гармоничных отношений с государством.
Свободный переход между десятилетиями внутри выбранного сюжета, демонстрируемый Тоддесом, показывает искусственность и ограниченность подхода, при котором сталинский субъект оказался локализован чуть ли не исключительно в 1930-х годах. В случае Эйхенбаума интериоризация — адаптация, рассмотренная в длительном временном контексте, оказалась явлением необычайно подвижным и даже частично обратимым. В каждый конкретный момент времени она черпала свою динамику из сложного наложения изменчивой политической повестки на протекающую с разной скоростью культурную и теоретическую рефлексию и конфликтного сочетания результатов интериоризации разных лет. Такой взгляд на советского интеллигента (или, если шире, советского субъекта), безусловно, не делает его свободным от идеологического воздействия, однако заставляет предположить сложное и полифоничное устройство его субъективности, при котором господствующий идеологический дискурс может иметь гораздо меньшее значение, чем романы Толстого или методологические дискуссии многолетней давности. Быть внимательным к этим часто сложнонаходимым и сложноразличимым контекстам и учит нас работа Евгения Тоддеса.
[1] См.: Тоддес Е.А. Б.М. Эйхенбаум в 20—50-е годы: (К истории советского литературоведения и советской гуманитарной интеллигенции) // Тыняновский сборник. Вып. 11: Девятые Тыняновские чтения. Исследования, материалы. М.: ОГИ, 2002. С. 563—691. В дальнейшем при цитировании статьи указывается только страница издания.
[2] Комментируя одну из фраз Эйхенбаума, Тоддес пишет: «В этом присоединительном и — вся методологическая, да и биографическая, драма автора. Он делает почти в точности то, что несколько лет назад принципиально отвергал, указывая на литературоведческую несостоятельность “метафизического отыскивания первопричин литературной эволюции и самых литературных форм”» (с. 671).
[3] «На протяжении всей своей “советской” биографии Эйхенбаум старался оставаться на этой именно основе от -ношений с государством, максимально отделяя для себя фундаментальный, “культурный” слой интериоризируемой идеологии (марксизм, Ленин, предыстория и судьба русской революции и социализма) — от политической эмпирики, политического быта, а “идеальные”, постулируемые и, как казалось, санкционированные историей свойства постреволюционного общества — от их практического воплощения <...>» (с. 564—565).
[4] Ср. аналогичную траекторию интериоризации с кульминацией в военные годы, описанную Андреем Зориным в статье «Лидия Гинзбург: опыт “примирения с действительностью”» (НЛО. 2010. № 101. С. 67—84). Примечательно, что в аналитических построениях ученицы Бориса Эйхенбаума Лидии Гинзбург существенную роль тоже играл Лев Толстой.