Шварц Е. Собрание сочинений. Том V: Стихотворения
2006—2010; Дневники 2001—2010; Стихотворения 1962—

1967 и текст о М. Цветаевой; Дневники 1957—1964 и

за­пись 1966 г. — СПб.: Пушкинский фонд, 2013. — 408 с^[1]

Вышедший на исходе 2013 года V том Собрания сочинений Елены Шварц со­ставляют два раздела: первый включает стихотворения 2006—2010 годов (почти полностью прежде напечатанные отдельной книгой^[2]) и дневники 2001—2010 го­дов; второй — стихотворения 1962—1967-го и дневник 1957—1964 годов (печа­тавшийся ранее в блоке материалов «Из архива ленинградской неподцензурной поэзии» в «НЛО»^[3]). Такая композиция, несмотря на кажущуюся механистич­ность, обнаруживает глубокий смысл и логику. Дело не только в своеобразной ретроспекции, открывающейся читателю, когда невольно проступает связь по­следних произведений поэта с первыми (или, по крайней мере, самыми ранними из известных), но и в установлении единства теперь уже всего сказанного поэтом, в замыкании круга с установкой на исток, когда призвание еще только осознава­лось. Тут помогает ранний дневник, который А. Скидан справедливо назвал «ант­ропологическим чудом»^[4].

Странное чувство овладевает читающим эти дневники: великий поэт (а в его величии, видимо, нам предстоит убеждаться еще долго) глядел на мир своими глазами — незаимствованными, негладкими, намеренно «неподстриженными» — и в своих записях, видимо не рассчитанных на публику, предстал в некотором об­нажении. Это не «обнажение приема» и не лаборатория образов. Е. Шварц не объ­ясняет себя, она себя подтверждает: человеческое утверждается поэтическим, хотя «не лилейный нрав» писавшего иногда дает о себе знать. Собственно поэтического в дневниках последнего десятилетия нет, тем не менее нас не покидает понимание, что мы читаем именно дневник поэта. От поэтического остались, пожалуй, только впечатления (в основном беглые) о различных поездках, фестивалях, в которых Шварц выпало участвовать в 1990—2000-е годы: она их называла «литературными гастролями» — именно так именуется собрание короткой прозы^[5], тоже, очевидно, являющейся разработкой дневниковых материалов. Правда, в начале дневника к датированным 2000 годом записям, содержащим довольно сухие сведения о пре­бывании в Италии, приложены «комментарии», созданные через год, — этот факт обращения к дневнику с целью извлечь из него что-то для творчества весьма крас­норечив. Последнее наблюдение — вовсе не то же самое, что брюсовское «...всё в жизни лишь средство / Для ярко-певучих стихов». Конечно, во всем, что есть в дневнике, видится поэт — в отношении к миру вещей, явлений, людей, но нигде здесь это не предстает подчеркнуто, аффектированно; наоборот, чувствуется по­рой усталость от литературной обыденности. Поэтическое в дневниках сущест­вует где-то вне рутины и оказывается той сладостной и непосильной ношей, ко­торая взваливается на плечи поэта без его волевого участия.

В своих записях, как и в художественной прозе, поэт был сосредоточен на «видимой сто­роне жизни», тогда как в поэзии он уходит в созерцание невидимого, или видимого толь­ко ему — и то особым зрением. Так, в дневнике примечательны разбросанные то здесь, то там обрывки диалогов с собой о природе собствен­ной поэзии; вот, например, мысль, пришедшая при чтении конспекта Белого о лекциях Штей­нера: «...вот моя масочность, стремление созда­вать подобия — такая тоска по коллективу на самом деле» (от 15.12.2003; т. V, с. 61); или дру­гая запись, сделанная при чтении Р. Генона: «...масочность — это и есть попытка ано­нимности <...> анонимность бывает ниже и выше человека» (от 5.08.2005; т. V, с. 99); а вот высказывание о том же: «.моя страсть <...> к перевоплощениям не попытка ли не только уйти от себя, но и войти в другое, в чужое» (6.06.2009; с. 207). Действительно, герои поэтических произведений Шварц — от вымышленных Кинфии, Лавинии, Лисы, Арно Царта до «реальных» Пушкина, Андрея Белого, Бурлюка (список можно продолжить) — выступают своего рода проекциями, эманациями шварцевского «я», постоянно подверженного вихрям метаморфоз, тяге к неисчислимым перевоплощениям^[6]. Читая ранние стихи, по­нимаешь, что многое в них уже предсказывает почерк состоявшегося поэта — по­мимо взвинченности ритма до своеобразной аритмии, свидетельствующей об экстатичности лирического героя (об этом писали многие и много), это установка на драматическую, диалоговую природу стихотворения, где маски стремительно преображаются, так что возникает эффект увúдения героя из себя (или себя из героя). Таковы ранние стихотворения «Юродивый», «Монолог лодки», «Болярыня Морозова», «Об изобретении паровой машины».

В интервью В. Полухиной, данном в 1990 году, Шварц говорила: «Мой люби­мый жанр — визьён приключений, который не знаешь, чем кончится»^[7]. Стоит прежде всего отметить, что в этой квазитерминологии смешаны, перепутаны — не намеренно ли? — понятия «жанр» и «форма»; думается, дело тут именно в том, что малая поэма, источником которой Шварц называла М. Кузмина, предполагает у нее незаданность, спонтанность сюжетного, ритмического, языкового решения. «Визьён приключений», т.е. видение, рассматривание того, что противоречит об­щепринятым меркам, — предполагает их поэтический пересмотр, да и не только поэтический. Поэтому поэзия Е. Шварц вполне может называться визионерской. Видение видений, уловление их с целью то ли приобщиться иному, то ли постиг­нуть его, то ли принять в нем участие на равных правах. Но тут есть и еще один немаловажный аспект. «Вся мистерия в Раю, — пишет Шварц, — это узнавание самого себя Дьяволом и осквернение тела, превращение его в видимое, склонное ко всяким уродствам» (курсив мой. — П.К.)^[8]. Так что визионерский импульс Шварц есть нагнетание видимого, телесного, с целью его избыть или хотя бы раз­увериться в его состоятельности. Разумеется, тут не обходится без внимательного вглядывания в религиозную, шире — экуменическую составляющую поэтиче­ского высветления открывающихся видений. В том же интервью Полухиной есть еще два важных высказывания: «У меня не столько эстетические задачи, сколько какие-то другие. Не хочу говорить духовные, но это какое-то постижение иной реальности через вещи, через людей, через себя саму, постижение чего-то иного. Это попытка получить знание, а какими средствами — мне более или менее без­различно»^[9]; и: «К сочинению стихов я отношусь как к сакральному, священному акту, когда происходит слияние каких-то сил, идущих не только от меня, и даже в меньшей степени идущих от меня, а гораздо больше еще откуда-то. И постольку, поскольку действуют совсем какие-то другие силы, они пробуждают и языковые скрытые пласты и все, что угодно, другое, когда это нужно»^[10].

В прозе Елена Шварц принципиально иная, нежели в стихах. В ее поэзии все пропорции, масштабы, перспективы катастрофически смещаются, так что впору перепутать далекое и близкое, вышнее и горнее, внешнее и внутреннее, радостное и горькое, банальное и удивительное... Соответствующая поэзии пневматика в прозе приглушена, здесь такие прорывы, которые предполагают зияния — как в «лестнице с дырявыми площадками», — редки. В прозе герой повествования — чаще всего сам автор, и без маски, а происходящее с ним окрашивается удивле­нием, радостью, горечью. Это вовсе не значит, что проза ее не предполагает про­зрений — случай, встреча, совпадение, которые столь дороги поэту как знаки при­сутствия иного, играют часто очень важную, порой определяющую роль. Если в сюжетных стихах само повествование подвержено иным воздействиям — му­зыкальным, ритмическим (оба слова почти в символистском смысле), то в прозе ставка делается на повествовательную речь, адекватную этому миру, этому — здешнему — существованию. К прозе Шварц, как «прозе поэта», очень подходит афоризм Р. Якобсона: «Сверкающие обвалы с горных вершин поэзии рассы­паются по равнине прозы»^[11].

Итак, дневник поэта. Здесь почти нет литературных будней, а есть фиксация уровней погружения в одиночество, боль, которые становятся все невыносимее. В 1998 году умирает Дина Морисовна Шварц, она постоянно упоминается в днев­нике (очевидно, что мама значила для Елены Шварц очень много, и в 2001-м вы­шел томик с дневниками и заметками Д.М. Шварц, знаменитой заведующей ли­тературной частью БДТ эпохи Товстоногова, — книга, составленная дочерью)^[12]. Мать не успела увидеть многие успехи и признание дочери — они пришли уже в 2000-е: например, присуждение премии «Триумф»; кажется, отсутствие ма­тери — источник многих горестей и тяжелых переживаний. Вот стихи из малень­кой поэмы «Новогоднее каприччо», часть 1: «Еще не прах, еще не птица, / Еще не ангел, дух иль змей, / Лечу над пропастью столицы. / Еще во мне слова и лица, // Еще я помню свое имя и имя матери моей» (т. III, с. 96).

В конце марта 2004 года в квартире Шварц случается пожар, в котором едва не погибает сама хозяйка, гибнут все дорогие предметы (потом это событие при­ведет ко многим бытовым трудностям и судебным тяжбам). В дневнике следует запись: «Целая жизнь прошла с того дневника. А весь остальной дневник погиб при пожаре 30 марта <...> Как жаль моих ранних фотографий. Будто самая глав­ная часть тела сгорела» (23.04.2004; т. V, с. 61); и затем: «Почему-то болезни при­нимаешь с большей обречённостью и покорностью, чем такие проявления про­казы бытия, как пожар или война <...> Теперь я похожа на короля Лира или Иова. Больше на первого — он не понимал настоящей любви и был жесток и неспра­ведлив к любящим» (24.04.2004; т. V, с. 62). Но вот «Стихи о горе-злосчастье и бесконечном счастье быть меченной Божьей рукой»: «Ночью случился пожар. / В комнате весело огонь трещал. / Очнулась — в три роста огонь. / Будто мышь на лопате / Бросили в печь. / Беги, спасайся. / Юркнула душа за дверь, / Да и тело к себе подтащила. Была римской поэтессой, / Китайской Лисой, / Эстон­ским каким-то поэтом, / Безумной монахиней, /Пустотою, выдохом ночи, / Чьей- то возлюбленной, чьим-то другом. / А теперь я сделалась головнёй, / Говорящей / И танцующей на хвосте, / Как змея. Всего я лишилась: / Любимых книг, фото­графий / Поры счастливой, / Даже родинку со лба / Обронила, / Стала сама чёр­ной меткой, / Отметиной / В белом мраке заметной / На округлом лбу / Тоски / По утешном слове, / Чудесней выщебетанного птицей, / Потешном, утешном для Бога, / Щекотном. Огонь идёт — и свитки все свиваются, / Свисают струпья и дрожит зола. / Хоть твоя суть и ледяна и зла, / Сжигай мой дом, мне это втайне нравится. // Пускай сгорели книги, фото, карты, / Как жаль, что не сгорела я сама — / О чёрное барокко в сердце марта! / О пламя, бьющее из моего окна!» (т. III, с. 81—85).

Елена Шварц оказалась свидетельницей пожара Измайловского собора: «...уви­дела, что все смотрят в сторону собора. А он полыхал. Полкупола уже сожрал огонь <.> Я, конечно, вспомнила сразу свой пожар, и тело вспомнило отравле­ние. Голова закружилась <.> Купол всё разгорался, обнаружилась сетка кон­струкции, золотела как золоченая птичья клетка, и в момент наибольшего золо­того свечения вдруг рухнул фонарь с крестом и макушка купола, и сверху будто простёрся терновый венец и его облизывал огонь»; и далее, в тот же день выделена запись, вполне подходящая к циклу маленьких эссе: «Правота Нерона / Теперь я понимаю, что Нерон, понимая пожар как вид искусства, был прав. Совершенное творение человеческого ума и рук становится еще прекраснее, пылая, раскаляясь, обнажая свои очертания, конструкцию, смываемую волнами огня, и это зрелище тем прекрасней, что оно быстротечно и неповторимо» (25.08. 2006; т. V, с. 151— 152). Важно не только то, что эти же слова вошли в последнюю главу «Истинных происшествий моей жизни» (т. III, с. 344), но и то, что первое из ранних стихо­творений, называющееся «В соборе», содержит, быть может, ключевые слова для всего творчества нашего поэта: «Я сама превращаюсь в церковь, / я вся до краев наполнена дымом», т. V, с. 223). В тот же день, когда горел Измайловский собор, было написано стихотворение «Смотрю на горящий собор», посвященное памяти Марины Георгадзе (известие о ее смерти было получено тогда же): «Заметались над собором золотые знамена, / Синий купол изъязвила золотая чешуя <...> Стал собор похож на клетку. Петел-Феникс там цветет <...> И как будто бы космами / Жар выходит Ума / Из макушки огромной, / Покачнулся фонарь, / Рухнул в дым и гарь <...> .зацвёл на шее собора / Чёрный терновый венец <...> И зловещего Нерона / Мне открылась правота — / Умножается от гнева / Всех творений кра­сота. / Всего тленного мнимость, / Совершенства земного увечность / Искупит неповторимость, / Сестра ее — быстротечность. / И стоит теперь наш храм / Как античная руина, / Будто к дому подошел / Призрак Рима» (т. III, с. 131—132).

Особый интерес вызывают «итальянские» стихи Шварц, т.е. навеянные впе­чатлениями об Италии. В частности, поэта очень интересовали совпадения с маршрутами и местами пребывания там Гоголя. Но вот более чем фрагментар­ная запись в дневнике от 6 ноября 2001 года, где обозначен маршрут прогулки по Риму через площадь, где сожгли Дж. Бруно. Вполне вероятно, что эта запись мне­монически повлекла за собой стихотворение, вошедшее в «Римскую тетрадь», — «Случай у памятника Джордано Бруно» со следующим примечанием: «Этот слу­чай может показаться, да и есть на самом деле, смешным и нелепым. Но стоит вспомнить Монтеня, который рассказывает о своем брате Сен Мартене, неожи­данно скончавшемся через шесть часов после того, как мяч случайно ушиб ему голову над правым ухом»:

Чавкающий белый мяч футбольный

Мне влепил мальчишка в лоб случайно.

Не упав, я молча отвернулась

И увидела костер Джордано Бруно.

Фурии и змеи мне шептали

В вмиг почти ослепшие глаза:

«Не гуляй там, где святых сжигали.

Многим можно, а иным нельзя».

(Т. III, с. 47)

Сам жанр римской «тетради» предполагает определенную дневниковость. Транс­формация предметов, расстояний и времен — как метаморфоза всевозможных предметов будничного существования в поэзию. Самого процесса превращения мы не видим, как не видим отказа от этого будничного существования — отказа, уже приведшего поэта в область одиночества. Мы даже не видим, а скорее слы­шим разрозненные реплики по разным поводам, большинство из которых — раз­дражающие, травмирующие (как нелепая служанка, по недалекости наступившая на тень Кинфии^[13]). Мрак одиночества, то сгущающийся, то расступающийся на страницах дневника Е. Шварц, рассеивается, только когда речь заходит об искус­стве — именно оно соприродно тому, что подверглось метаморфозе.

Вчитываясь в дневник Е. Шварц и отслеживая параллели в ее стихах, невольно обращаешь внимание на то, что — при всей растущей из года в год замкнутости ее жизни — поэт не гнушается мелким, незначительным. Ухудшающееся здоровье оказывается поводом не только для горечи и отчаяния; глухое одиночество, про­рываемое немногими верными друзьями, а подчас и равнодушие воспринимаются чуть ли не с благодарностью. Видимо, одиночество — всегдашняя, если не вечная, участь поэта: подобно одному мифическому царю, поэт все превращает в объекты искусства и остается голоден и гол. Несмотря на некоторую позу, граничащую с гордыней (заметную в юношеском дневнике), в облике человека, приближаю­щегося к смерти, проступает все больше доброты и смирения. Конечно, это не только поэтический, литературный, но и человеческий документ. Таково и сти­хотворение-молитва «Благодарение» (6 октября 2009 года), не вошедшее в книгу «Перелетная птица»:

Благодарю Тебя за то, что Ты создал меня поэтом Твоей милостью,

За то, что я родилась вблизи Невы, и за то, что сейчас смотрю на неё и

Исакий из окна больницы,

За то, что меня растили мама и Берта,

За то, что росла в тени Театра,

За то, что видела мир и Рим, и Иерусалим,

За чудесных друзей и животных, что сопровождали меня (и сейчас),

За счастье вдохновения и радости чистого разума,

За дар правильного чтения стихов, за своё легкомыслие,

И за то, что Ты всегда спасаешь меня и порой я нахожу в себе силы

благодарить Тебя и за муки.

(Т. V, с. 219)

В этом славословии Е. Шварц обращается к своему «послужному списку»: каж­дая «строка» указывает на самое дорогое — на ту ширь, которой был с самого пер­вого проблеска самосознания поэт открыт.

Разумеется, важность этих дневников не исчерпывается установлением ни ис­точника иных стихотворений, ни даже фактов внутренней жизни. По дневникам видно, что в своем бытии ценила Е. Шварц. В частности, это уже упоминавшиеся совпадения, «встречи», случайности, в которых зоркий глаз способен увидеть за­кономерность. Так, в мае 2005 года сделана такая запись: «Еще сегодня была ра­дость, но странная — получила от Иры Шварцман на почте каталог Михаила Мат­веевича, надписанный им мне. Написал вместо Шварц свою фамилию и отложил и не поставил дату — возлюбленной Лене. Из вечности. Это — чудо» (26.05.2005; с. 90—91; для справки: художник Михаил Шварцман умер в 1997 году, его слова о Е. Шварц стали заглавием этой статьи: «Синева ранимая узорами оград чугун­ных града тайн», т. V, с. 117).

Если в поэзии Шварц обращена к странному, невиданному миру «превраще­ний всего во все»^[14] и сама являет собой какой-то «невидимый цветок» (из «Вос­поминания о фреске Фра Беато Анжелико “Крещение”...», вошедшего в «Рим­скую тетрадь»), а в прозе окунается в водовороты «видимого» существования, то дневник обнаруживает какое-то промежуточное положение между этими полю­сами. Там нашли свое место факты как внешней, так и внутренней жизни: в позд­нем дневнике, где Шварц уже не ищет ни себя, ни путей самовыражения, ни своего места в мире, как это было в отрочестве, зрелый поэт сражается с множест­вами своих прежних отражений, своих привязанностей, сохраняя зыбкий баланс между любовью и раздражением, надеждой и бессилием. Именно на стыке внут­реннего и внешнего происходит порождение феномена дневника поэта. Иначе го­воря, в поэзии и прозе мы встречаемся с плодами, результатами, не представляя и не предполагая ни толчка, ни хода творческой мысли; дневник же дает, помимо всего прочего, множество свидетельств, по которым можно, пусть гадательно, установить действие самого творческого процесса, когда реалии всевозможных впечатлений ждут предназначенных им превращений.