Piper A. BOOK THERE: READING

IN ELECTRONIC TIMES. - Chicago; L.:

University of Chicago Press, 2012. - XIV, 192 p.

И на Западе, и в России чтение ста­новится в последние годы все более «цифровым». Все больше издательств продают свои книги не только в «бу­мажном», но и в электронном формате (в этом году к их числу присоедини­лось и «НЛО»); по статистике крупных магазинов и аналитических агентств, продажи электронных книг растут, а продажи книг в обычном, бумажном виде понемногу снижаются (хотя они, конечно, по-прежнему выше); совер­шенствуются устройства для чтения электронных книг. По заверениям раз­работчика самого популярного из та­ких устройств, дни «бумажной» книги сочтены (см.: Меркоски Дж. Книга 2.0: Прошлое, настоящее и будущее элект­ронных книг глазами создателя Kindle. М., 2014). Так считает не он один, но, пожалуй, слухи о смерти «бумажной» книги сильно преувеличены. Более умеренная точка зрения состоит в том, что «уйти» в электронный формат суж­дено лишь справочной литературе, сло­варям и энциклопедиям. Очевидно, что в обозримом будущем двум форматам предстоит существовать рядом. Этому сосуществованию и, более того, взаи­модействию технологий и соответст­вующих им носителей, страницы и экрана, посвящена рецензируемая книга — не столько научный труд, сколько развернутое эссе, местами автобиографическое, лиричное и афо­ристичное, о прошлом и настоящем чтения, написанное канадским препо­давателем литературы, в равной мере увлеченным книгами и информацион­ными технологиями.

Описывая чтение от античности до наших дней, Эндрю Пайпер пока­зывает, что текстуальные медиа и свя­занные с ними читательские практики никогда не вытесняют друг друга пол­ностью. Уделяя преимущественное внимание книге-кодексу и электрон­ному тексту на экране, в каждой из семи глав автор рассматривает то, «что мы делаем, когда читаем» (с. XIII): держим в руках (книгу или «ридер»), смотрим (в книгу или на экран), переворачиваем (страницы) или прокручиваем (текст на экране); делаем заметки; делимся с кем-то (книгой или электронным текстом) и т.д.

Итак, читательские практики, свя­занные с разными медиа, не отменяют друг друга, а влияют одна на другую, сохраняя при этом свою специфику. Когда мы держим в руках раскрытую книгу, наши ладони тоже раскрыты: «Чтение книг, и это не случайно, ими­тирует жесты приветствия и молитвы» (с. 4—5). Что до электронных носите­лей текста, то на раннем этапе своей истории компьютер занимал целую комнату, затем он помещался на сто­ле — и вот уже мы держим его в руках. «Чем более экранным становится мир, тем больше мы стараемся вернуть в него тактильность» (с. 16). Но как бы хорошо ни имитировала книжную страницу «читалка» с ее «электрон­ными чернилами», все же остается кое-что не поддающееся имитации: «Что находится за цифровой страницей? Бездна. Что бы ни показывал номер страницы, у нас нет способа подтвер­дить это свидетельство нашими чувствами, нет представления о том, где мы находимся, когда читаем» (с. 17).

Другой пример: читая электронные тексты, мы по-прежнему делаем по­метки, однако, как замечает Пайпер, те и другие не различаются так, как это всегда было в случае с печатным текс­том и рукописными пометами на его полях. Пусть даже мы не нажимаем на клавиши, а водим стилусом по экра­ну — «способность письма от руки со­хранять чувство коммуникативного отличия от другого медиума» все равно при этом теряется (c. 78).

Пайпер с самого начала объявляет о своей нейтральной позиции: его эссе — не ода «цифровому» чтению и не попытка вступиться за традицион­ную книгу, защитить ее от натиска цифровых медиа. «Пришло время, — пишет он, — перестать волноваться и начать думать» (с. XI) — о том, что дали нам книги и чего мы ждем от цифровых текстов. Тон Пайпера, дей­ствительно, лишен алармизма, кото­рый свойствен столь многим выска­зываниям на эту тему. Однако, как можно догадаться уже по приведен­ным примерам, на деле эссе Пайпера оказывается в значительной степени демонстрацией преимуществ книги пе­ред электронным текстом. Речь идет не об отказе от чтения с экрана, а об оши­бочности идеи отказаться от чтения книги. Эта мысль недвусмысленно вы­ражена в заключительном предложе­нии: «Универсальный медиум <...> — мечта, от которой больше вреда, чем пользы» (с. 157).

Приверженность Пайпера тради­ционной книге и связанным с нею чи­тательским практикам столь сильна, что он, кажется, даже не уверен, можно ли наше взаимодействие с текстами, переместившимися на экран, по-преж­нему называть чтением. В этой связи на ум приходит появление в англий­ском языке нового глагола для обозна­чения курения электронной сигареты («vape» — в противоположность обыч­ному «smoke»), ставшего в 2014-м «словом года» по версии составителей Оксфордского словаря английского языка. Аналогия вполне в духе книги Пайпера. Наряду с остроумными сравнениями и афористичными фор­мулировками, в ней содержится и ряд любопытных наблюдений; кроме того, хотя ее главы формально не подчине­ны доказательству того или иного те­зиса, а представляют собой лишь раз­мышление на тему истории чтения, это размышление сопровождается много­численными примечаниями с указа­нием самых разнообразных источни­ков. Поэтому, думается, эта работа должна быть интересна не только кни­голюбам, но и профессиональным ис­торикам чтения и исследователям текстуальных медиа.

В. Третьяков

 

Clark T. THE CAMBRIDGE INTRO­DUCTION

TO LITERATURE AND THE ENVIRONMENT. —

Cambridge Univer­sity Press, 2011. — XIV, 256 p.

 

Эта книга, вышедшая в серии «Cam­bridge Introduction to.», посвящена теме весьма нетривиальной и интерес­ной. Т. Кларк представляет читателям обзор литературной и культурной кри­тики, которая анализирует кризис окружающей среды. Экокритика — это и прочтение текстов, и теоретиче­ский анализ культуры. Практические следствия подобных подходов могут быть различными, методы и установ­ки постоянно меняются, но сам прин­цип — прочтение текстов сквозь приз­му отношений человека с окружающей средой — сохраняется. Основные тер­мины и актуальные дискуссионные проблемы экокритики рассматривают­ся в серии конкретных «прочтений» и сопоставлений.

Определение экокритики, которое предлагает автор, таково: «Изучение связей между литературой и матери­альной окружающей средой, обычно рассматриваемой с позиций современ­ного глобального кризиса окружающей среды и ревизионистских подходов, на базе которых создаются варианты суж­дений и практик» (с. XIII).

Реформационный подход к окру­жающей среде основан на представле­нии о мире природы как материале для человеческих существ, используемом в экономической или культурной сфе­ре, но при этом «материал следует за­щищать от чрезмерной эксплуатации» (с. 2). И с этим реформационным под­ходом связаны распространенные в ка­питалистическом индустриальном об­ществе меры «защиты окружающей среды», большей частью описываемые с помощью термина «разумное исполь­зование». Реформаторам противостоят радикалы, «подлинные экологи», кото­рые сражаются с антропоцентристской установкой на ценность всего и вся лишь относительно человека. Исход­ный посыл такой критики связан с от­казом от антропоцентричного подхода; подчеркивается, что человек должен признать себя частью более значитель­ной живой сущности. Все действия че­ловека должны совершаться во благо биосферы. Биоцентризм, признание самоценности всей естественной жиз­ни, становится основным положитель­ным посылом экокритики. Впрочем, конфликтом антропоцентризма и био­центризма в литературе, культуре и философии отнюдь не исчерпывается проблематика книги. Социальная эко­логия, которой уделяется значительное внимание, предлагает немалое коли­чество вариантов исходного тезиса Мюррея Букчина: «...сама идея подчи­нения природы основана на подчине­нии человека человеком» (с. 3). Эко­логические проблемы оказываются результатом иерархии человеческого общества, использования людей и при­роды как источников прибыли. И ана­лиз проблем среды напрямую связан с фундаментальными политическими реформами, с освобождением от не­справедливости. Книга Кларка далека от революционности, лишена она и единой методологической установки: «Не существует определенного метода, характерного для экологической кри­тики» (с. 5). Поэтому рассматривают­ся разные варианты использования данного подхода и разноплановые тек­сты, сыгравшие значительную роль в распространении экокритических исследований. Культурная история преобладает, но изучение отношений с окружающей средой требует отказа от жестких тематических приоритетов. Отсюда и обилие вариантов, предла­гаемых в книге.

Термин «nature writing», которым оперируют многие филологи, устарел, по мнению автора, — в большинстве рассматриваемых текстов представлена не «природа», а набор «окружающих сред», более или менее подверженных влиянию человека. Но это не значит, что мы должны отказываться от ана­лиза книг типа «Уолдена» Торо — просто терминология этого анализа несколько изменилась. Конечно, эко­критика выходит за рамки конкретных дисциплин. Ее потенциальные возмож­ности связаны не с литературоведени­ем как таковым, а с «провокационным анализом не привлекающих внимания вопросов науки, морали, политики и эстетики» (с. 10).

Но как может быть связано про­чтение Элиота, Шекспира или Данте с проблемой изменения климата?

И поможет ли в данном случае обра­щение к литературе? Установлению подобных точек соприкосновения и посвящена основная часть книги. Ис­ходным пунктом оказывается роман­тическая концепция экологии (конеч­но, в данном случае мы имеем дело с модернизацией, слова «экология» романтики не знали), анализ характе­ристик окружающей среды в антите­зах. Современная экология предстает в ретроспекции развитием романтичес­кой концепции природы. Поэтому кни­га Джонатана Бэйта «Романтическая экология» цитируется весьма часто. Единство жизни «внешней» и «внут­ренней», дестабилизация мира в ре­зультате «человеческой угрозы» — эту тему развивали и литераторы поза­прошлого века, и современные ученые. Тексты Вордсворта, Торо, Рёскина,

У. Морриса попадают в поле зрения и представителей Франкфуртской шко­лы марксизма, и таких поэтов-активистов, как Дж. Райт и Г. Снайдер. Особое внимание привлекает культ «поэта-крестьянина» Джона Клэра (1793—1864), в текстах которого об­наруживается «трагическая экологи­ческая чувствительность» (с. 21).

В большинстве разделов речь, впро­чем, идет не о поэзии, а о философии: об идентификации себя с иными объ­ектами внешнего мира в концепции Арне Нэсса, о работах Лоуренса Бюэлля и других мыслителей, которые явно отдают предпочтение нонфикшн как выражению экологического сознания. Правда, из всей нехудожественной литературы частью канона стал лишь «Уолден» Г.Д. Торо — он и привлекает внимание большинства ученых, о кото­рых заходит речь в книге Кларка. Торо остается трансценденталистом в тра­диции Р.У. Эмерсона, неортодоксаль­ность не помешала его тексту стать базой для позднейшей экокритики.

Среда, о которой пишут беллетристы и ученые, — внеположна человеку, жан­ровые тексты, связанные со средой, внеположны жанровой системе. Роберт Рут предложил название для подобной нехудожественной литературы — чет­вертый жанр. В книге Кларка отрефлектированы и предпосылки формиро­вания этого жанра, и сложность его определения (см. с. 36 и далее). Эссе, как жанр, ориентированный на откры­тость, в наибольшей мере подходит для описания проблем отношений со сре­дой: здесь путевые записки соединяют­ся с чистой фактографией, здесь нет замкнутости «традиционного» письма. Но сама «экспансивность» эссеистики, как показывает Кларк, ослабляет впе­чатление от текста. Инвайронмента­лизм может произвести сильный этиче­ский эффект, но при этом подрываются исходные представления о «литератур­ности» и «вымысле».

Конечно, влияние Торо объясняет интерес к нонфикшн в рамках системы жанровых предпочтений; но пересмотр опыта, осуществленный в «Уолдене», разве не позволяет этот текст рассмат­ривать как роман? И уж несомненно, по ведомству беллетристики проходят тексты, появившиеся после «Уолдена». Кларк упоминает о рассказах Ричарда Джеффериса, но почему-то забывает о дилогии Джеффериса, написанной в традиции Торо, «Лесная магия» и «Бивис», в которой исследуется по­тенциал экокритики в рамках тради­ционной жанровой системы. Кстати, именно размышления о природе и че­ловеке приводят Джеффериса к созда­нию классического викторианского «романа-катастрофы» «После Лондо­на»; несколько позднее сходные при­меры можно обнаружить в творчестве Идена Филлпотса; не только Кларк, но и упоминаемые им исследователи мимо этого интересного материала прошли... Зато уделили внимание кру­шению экосистем в текстах У. Ле Гуин и У. Гибсона — здесь действительно взаимодействие человека и Земли рас­крыто более чем оригинально.

Вполне резонно сомнение, неодно­кратно повторенное в книге: никто из экокритиков, эколитераторов, эколо­гов и прочих не знает, почему живот­ные действуют так, а не иначе. Все опи­сание природы в инвайронментализме отличается «потребительским» подхо­дом. Правда, эта характеристика очень условна. И Кларк показывает различ­ные варианты интерпретации связей с природой в текстах, жанровая при­рода которых как минимум дискус­сионна. Более того, нехудожественная литература (к примеру, часто цитируе­мая книга Б. Лопеса «О волках и лю­дях») может явно опираться на тради­цию литературы художественной — в данном случае повести «О мышах и людях» Дж. Стейнбека.

Вопрос о жанре так же спорен, как и вопрос о языке. Нет, Кларк не рас­сматривает всерьез мысль, что тексты о цветах следует писать на языке цве­тов. Для большинства экокритиков язык — нечто вроде «культурной тюрьмы» (с. 49); здесь они весьма уязвимы, как показывает автор, аргу­менты для подобных конструкций бе­рутся не из авторитетных источников, а из третьих рук. Теория «реалистиче­ской поэтики» Лоуренса Бюэлля дей­ствительно позволяет найти выраже­ние акультурных форм в тексте, но подобное писание о природе будет несколько непривычным, как непри­вычна и теория «мира, населенного словами», развитая в работах Дэвида Абрама.

Надо заметить, что подобную форму говорения с миром мы обнаруживаем не только в книгах об индейцах, но и в научной фантастике. Любопытна зачарованность многих фантастов темами не столько экологии, сколько мышле­ния «человека природного». Кларк, пи­шущий о Гибсоне и Ле Гуин, проходит мимо книг Роджера Желязны — и «Глаз Кота», и «Дикие земли» были бы инте­реснейшим материалом для анализа всего спектра обозначенных проблем — и жанра, и философии, и языка.

Кларк фиксирует различные тема­тические гнезда. Экофашизм, ассоции­рующийся с именем М. Хайдеггера, оборачивается переоценкой места че­ловека: «…разрыв между человеком и его Другими принципиален; стоит сте­реть линию — и человек исчезнет. Мы обитаем не в природе, но в связи с при­родой» (с. 64).

Постгуманизм оборачивается ярким прочтением «Франкенштейна»: это «экологический роман не потому, что заставляет нас задуматься о предше­ствующем состоянии природы, но по­тому, что подвергает сомнению саму идею природы» (с. 67).

Обсуждение политических послед­ствий взаимодействия со средой приво­дит к изложению радикальных доктрин, к таким знаковым для англоязычной традиции текстам, как книги Альдо Леопольда и Рэйчел Карсон.

Экоюстиция начинается с оценок поведения литературных персонажей (героинь Генри Джеймса, с. 88 и далее), а заканчивается анализом «неоколо­ниализма», который присутствует в одном из самых сложных сценариев «осмысления среды». Впрочем, разбор повести Нормана Маклина «Там, где течет река» (1976) оказывается не вполне убедительным — все-таки тема «человека и среды» очень строго соот­несена в книге с занятием, которому придается смысл скорее философский, нежели экологический: речь идет о рыб­ной ловле.

А еще ведь есть и экофеминизм, эко­логический постколониализм, экопоэ­зия и различные варианты эволюцион­ных теорий литературы... Вариантов так много, что вывести единую линию развития не представляется возмож­ным — книга Кларка заканчивается краткой, на две страницы главой о пер­спективах экокритики: «.среда в конце концов — это абсолютно все» (с. 203); но думать обо всем одновременно до­вольно сложно.

«Либерализация» дискурса долж­на иметь свои пределы; интересные рассуждения Кларка подчас уводят читателя далеко и от среды, и от ли­тературы. Однако в целом контекст — и очень широкий — воспроизведен убе­дительно и интересно; издание имеет все шансы стать превосходным путе­водителем по лесам «экологической демократии».

Александр Сорочан

 

ЛОТМАНОВСКИЙ СБОРНИК. 4 /

Ред. Л.Н. Киселева, Т.Н. Степанищева. —

М.: ОГИ, 2014. — 664 с. — 500 экз.

 

От составителей; Международный конгресс «Многоязычие культуры», посвященный 90-летию со дня рожде­ния Ю.М. Лотмана (28.02—2.03.2012). Программа; Плюханова М. Икона в XV веке: о происхождении Клочской-Смоленской-Казанской; Селарт А. Тайна купцов, забота дипломатов: рус­ский язык в средневековой Ливонии; Петина Л. «Album amicorum» Ганса Арпенбека: об особенностях альбом­ного многоязычия; Погосян Е. Надпи­си, изображения и архитектура в иконостасе Преображенского собора в Ревеле; Сморжевских-Смирнова М. Многоязычие военной панегирики Петровской эпохи (на примере иконо­стаса Преображенской церкви Ревеля/ Таллинна); Леннквист Б. Открытие русского эроса: «Езда в Остров любви» Тредиаковского; Росси Л. (Мнимый) «капуцинский текст» русской культу­ры XVIII — начала ХХ в.; Булкина И. «Антипаломничество»: киевские путе­шествия князя И.М. Долгорукова на фоне малороссийских травелогов нача­ла XIX века; Бодрова А. Об еще одной «французской шалости» Баратынско­го: к истории стихотворения «Леда»; Золян С. Магическое у Пушкина — се­мантика и поэтика (магия рукописи); Степанищева Т. К истории пушкин­ских «Братьев-разбойников»: ранняя рецепция поэмы; Долинин А. Кавказ­ские врата (Дарьяльское ущелье в «Пу­тешествии в Арзрум во время похода 1829 года»); Лямина Е., Осповат А. Об одной нарративной уловке Пушкина; Лекомцева М. «Я памятник себе воз­двиг нерукотворный...» в свете ком­муникативной ситуации; Гузаиров Т. «Башаринский» план Пушкина (из комментариев к «Истории пугачев­ского бунта» и «Капитанской дочке»); Вдовин А., Лейбов Р. Пушкин в школе: curriculum и литературный канон в XIX веке; Ребеккини Д. Научная ди­глоссия в историческом образовании Александра II (Лекции о Петре Вели­ком); Киселева Л. Язык сцены и язык драмы в имперском идеологическом строительстве 1830-х гг.; Велижев М. «Безумие» и «закон» в николаевское царствование: Петр Чаадаев и Альфонс Жобар; Соливетти К.М. «В Херсон­скую их! Пусть их там живут!»: на­правление похождений Чичикова; Паперный В. Истоки «антитолстовского направления» в русской религиозной мысли середины XIX века; Осипова Н. Азбука Л.Н. Толстого как идеологиче­ский проект; Литвина А., Успенский Ф. Три судьбы двух сюжетов (Лев Тол­стой и мемуарные очерки В.А. Шомпулева); Пильд Л. Метафорика и образ­ность в стихотворных посланиях Фета Л.Н. Толстому; Парсамов В. «Билет на вход» Ивана Карамазова (к проблеме «Достоевский и Жозеф де Местр»); Кучерская М., Лифшиц А. Лесков — миссионер; Бетеа Д.Соловьев и Дар­вин: между Софией и «выживанием сильнейших»; Боровикова М. О цикле Марины Цветаевой «Бессонница»; Войтехович Р. Композиция книги Марины Цветаевой «Версты» (1921);Таборисская Е. Россия и Европа в во­ронежских стихах О. Мандельштама (мотив города); Цивьян Т. Мандель­штам через посредника (Из заметок русского читателя книги Ремо Факкани Osip Mandel’ctam. Ottanta poesie); Успенский П. «Лиры лабиринт»: по­чему В.Ф. Ходасевич назвал четвер­тую книгу стихов «Тяжелая лира»?; Обатнин Г. Из наблюдений над темой «Вяч. Иванов и перевод»; Лекманов О. О двух редакциях одного перевода Да­ниила Хармса; Зубков Н. К характери­стике советского литературного быта (по материалам библиотеки А.Е. Кру­ченых);Поливанов К. «Доктор Жива­го»: художественный язык романа и язык интерпретации; Йенсен П.А.Два вида диалогичности у Бахтина: диало­гичны ли оба?; Немзер А. «Про женщи­ну и про солдата»: об одном сквозном сюжете поэзии Давида Самойлова; Сташенко Т. Диалог с двойником: образ Франца Шуберта в лирике Д. Самойлова; Головачева И. Двойник эмигранта: «другой» как Я в автореференциальной прозе; Курсите Я., Иргенсоне Р. Сема камня в балто-славянском сакральном пространстве; Спроге Л. «Koņevskis viņas dzemā gāja»: «В ее про­жорливой пучине навеки скрылся Коневской» (о поэме 1920 г. латышского писателя Антонса Аустриньша);Ива­нов Д. «Семьдесят четыре “Ревизора”». О методах трансляции советского теат­рального канона в Эстонии; Богомолов Н. Художественный язык и социо­культурные страты позднесоветского общества; Олеск С. Яан Каплинский — эмигрант, который не эмигрировал; Сморгунова Е. Русская Библия и библеистика: несколько наблюдений над эволюцией языковых проблем в по­следнюю четверть ХХ в.; Мейлах М. Oberiutiana tartuensis, или У истоков обэриутоведения: Тарту, 1965—1967; Вечер воспоминаний 2 марта 2012 г. (Л. Найдич, Ю. Фрейдин, Т. Венцлова, Ю. Цивьян, Р. Тименчик, М. Чудакова, А. Осповат, Л. Столович).

 

 

Васильев Н.Л. О ПУШКИНЕ: ЯЗЫК

КЛАССИКА, ПОЭТИКА РО­МАНА «ЕВГЕНИЙ

ОНЕГИН», ПИСА­ТЕЛЬ И ЕГО СОВРЕМЕННИКИ.

— Саранск, 2013. — 387 с. — 300 экз. — (Монографии

участников «Болдинских чтений»).

 

Серия «Монографии участников “Болдинских чтений”» была создана в 2009 г. Арзамасским государствен­ным педагогическим институтом име­ни А.П. Гайдара и Государственным музеем-заповедником Пушкина «Болдино». Работа Н.Л. Васильева — уже седьмая по счету. Издание монографий этой серии в Болдинском музее стало доброй традицией, которую необходи­мо приветствовать.

В заглавии книги Н.Л. Васильева перечислены основные разделы, ее со­ставившие. Наиболее интересной ка­жется первая часть работы, посвящен­ная изучению языка Пушкина. Автор пишет: «...в наши задачи входит рас­смотреть удельный вес разноплановых в стилистическом отношении средств пушкинского языка — нейтральных, книжных высоких, разговорных про­сторечных и др. Материалом для ана­лиза послужил “Словарь языка Пуш­кина” <...>» (с. 16).

Другой комплекс проблем связан с рассмотрением пушкинской лексики в «предметно-тематическом ключе» (вот некоторые главы, включенные в первый раздел книги: «Научные термины в языке А.С. Пушкина», «Заимствованная лексика.», «Варва­ризмы.», «Пушкинский бестиарий»). В этой части работы наиболее показа­тельны статистические выкладки ав­тора (проиллюстрированные много­численными и — в целом — полезными примерами) относительно стилистиче­ского и тематического многообразия пушкинского языка. Рецензенту хоте­лось бы обратить внимание на тот круг вопросов, который непременно должен привлечь внимание опытного лексико­графа (которым Н.Л. Васильев, безус­ловно, является), обратившегося к из­учению пушкинской лексики.

Отдельная часть раздела посвящена обсуждению вопроса о полноте «Сло­варя языка Пушкина». Составители его, напомним, признавались в выборочности издаваемого справочника: «Что касается самого объема привлека­емых текстов, то, несмотря на идеаль­ное стремление к полноте, практиче­ская сторона дела с самого же начала заставила отказаться от включения в Словарь следующих пушкинских текстов: 1) деловых бумаг, выписок, копий, надписей на книгах и тому по­добного материала, получившего тех­ническое название “Рукою Пушкина”; 2) материалов к истории Петра I, вы­писки о “Камчатских делах”, а также и некоторых более мелких выписок, конспектов и заметок, предназначен­ных для задуманных Пушкиным, но не осуществленных им исторических тру­дов; 3) текстов, которые в новом акаде­мическом издании (имеется в виду Большое академическое собрание со­чинений Пушкина 1937—1949 гг. — А.К.) помещены в отделе “Другие ре­дакции и варианты”». Признавшись в этих недоработках, составители сло­варя простодушно писали, что про­пуски объясняются «практическими соображениями»: «...они <...> в первую очередь имеют своей целью не откла­дывать завершение дела до очень да­леких и неясных сроков, а отказ от по­добных ограничений в очень сильной степени увеличил бы и без того колос­сальный объем работы» (Проект Сло­варя Пушкина. М.; Л., 1949. С. 15).

Достаточно открыть собрание сочи­нений Пушкина, чтобы убедиться в том, что речь идет о весьма обширном мате­риале для исследования. Вышедшие в 1982 г. «Новые материалы к словарю А.С. Пушкина» не снимают пробле­мы. В современных справочниках (на­пример, двухтомном «Конкордансе» Дж.Т. Шоу и др.) этот вопрос тоже не получил удовлетворительного решения, и та «колоссальная работа», до которой не дошли руки у составителей «Сло­варя языка Пушкина», таким образом, до сих пор ждет своего исследователя.

В рецензируемой книге обсуждаемая проблема, однако, лишь намечена и, к сожалению, «тонет» среди побочных рассуждений о том, что еще не попало в «Словарь языка.». Но, например, в главе «Новые данные о лексической структуре языка А.С. Пушкина» автор рассматривает «Историю Петра» и «Заметки при чтении “Описания земли Камчатки” С.П. Крашенинникова», на­ходя в этих текстах (традиционно рас­сматриваемых как конспекты) пуш­кинские неологизмы: «осеневать», «летовье» (ср.: «зимовать», «зимовье»).

В разделе о «Евгении Онегине» вы­деляется круг проблем, которых автор уже коснулся в первой части (главы: «Научная лексика как художественно­-изобразительное средство в романе А.С. Пушкина “Евгений Онегин”», «Иноязычные элементы в романе»).

В этой части работы отметим главу о фразеологизмах в «Евгении Оне­гине», в которой автор аккуратно со­брал случаи употребления идиом в романе, а также остроумный этюд о «(не)преднамеренных каламбурах» Пушкина. В нем автор останавлива­ется на нескольких конкретных при­мерах. В их числе — словосочетание «ученый малый» (в строке «Ученый малый, но педант»): Н.Л. Васильев оригинально усмотрел значение, про­тивоположное тому, которое устоялось в русском языке. По его мнению, пер­вое слово у Пушкина — существитель­ное, а второе — прилагательное (а не наоборот); в итоге речь в романе идет вовсе не об «учености» Онегина, а, на­против, о его ограниченном кругозоре.

В главе «Роман А.С Пушкина “Евге­ний Онегин” в аспекте современной читательской, литературной, филоло­гической и переводческой рецепции» Н.Л. Васильев пытается «хотя эскизно обобщить то, что касается актуальнос­ти и рецепции пушкинского текста в наши дни» (с. 221). Самые современ­ные из упомянутых книг и статей об «Онегине» относятся, однако, к началу 2000-х гг.: более или менее подробно Н.Л. Васильев говорит о набоковском комментарии, впервые вышедшем на русском языке в 1997 г., и об «Онегин­ской энциклопедии» (второй том по­явился в 2004 г.). По сути, в этой главе автор предпочитает обобщать преиму­щественно личный исследовательский опыт (который и вылился в статьи, со­ставившие раздел о романе в стихах).

Итак: «Настало время <.> для об­суждения того, что переводимо, а что, может быть, не вполне переводимо в этом литературном памятнике на чу­жой язык». Н.Л. Васильев посвятил этому вопросу несколько глав, предме­том их рассмотрения стали немецкий перевод Р.-Д. Кайля, французский — Л. Арагона и И.С. Тургенева, и англий­ский, выполненный Дж.-Э. Фэленом.

Далее: «Появилось систематизирую­щее исследование такой формы много­численных перепевов пушкинского ро­мана в истории русской литературы, как его “продолжения” (имеется в виду книга: Судьба Онегина. М., 2001. — А.К.). <...> этот интересный материал в перспективе нуждается в дополнении текстами, которые не прямо, а косвен­но продолжают “онегинскую” тради­цию (“Сашка” А.И. Полежаева, “Саш­ка” М.Ю. Лермонтова и др.)» (с. 227). Полежаеву, автору скабрезной поэмы, посвящена большая часть третьего раз­дела книги; основной вопрос, который волнует Н.Л. Васильева, сформулиро­ван так: «.хотя бы на шаг прибли­зиться к разгадке странного равноду­шия Пушкина (и его окружения. — А.К.) по отношению к Полежаеву.» (с. 300). Сама постановка вопроса не предполагает строгого научного под­хода (в самом деле, ответить на него мог бы разве что сам Пушкин). Автор сосредоточился главным образом на личности Полежаева и истории рас­пространения его скандальной поэмы.

Конечно, пушкиноведение не за­мкнулось на обсуждении частных сюжетов, выделенных автором. Недо­статочное внимание к исследованиям предшественников сказывается в гла­вах, посвященных литературоведческим вопросам. Ограничимся единственным примером на этот счет. В заключитель­ной части раздела о «Евгении Онеги­не» Н.Л. Васильев задается вопросом: «Идеален ли роман в плане содержа­ния и формы?» — и отвечает на него отрицательно. Найдя в «Онегине» множество противоречий и недочетов, он завершает свои наблюдения так:

«...нашей целью было не позлословить, а еще раз перечитать любимые стра­ницы волшебного пушкинского ро­мана» (с. 261). Автор напрасно счел себя первооткрывателем темы (и уж совсем напрасно упомянул о «злосло­вии»): о «принципе противоречий» в композиции «Евгения Онегина» пи­сал, со ссылками на предшествующие исследования, еще Ю.М. Лотман...

Необходимо также отметить, что книге не хватило редакторской «руки». Монография Н.Л. Васильева напол­нена многочисленными и значитель­ными повторами. Если бы она была хотя бы на треть тоньше, то стала бы много лучше.

Ан. Кошелев

 

ЯСНОПОЛЯНСКИЙ СБОРНИК: 2014. Вып. 27. [Ч.]Ш:

Статьи, материалы, публикации / Сост. А.Н. Полосина. —

Музей-усадьба Л.Н. Толстого «Ясная Поляна», 2014. —

382 с., 386 с. — 100 экз.

Ч. I. СОДЕРЖАНИЕ: Творчество Л.Н. Толстого: проблематика и поэ­тика:Красносельская Ю.И. Правитель­ственные распоряжения по крестьян­скому делу как источник «Записки о дворянском вопросе» Л.Н. Толстого;Можарова М.А. Мемуары А.Т. Боло­това как исторический и литературный источник незавершенного замысла Л.Н. Толстого «Труждающиеся и об­ремененные»; Айзикова И.А. Образ Ж.-Ж. Руссо на страницах дневников и писем Л.Н. Толстого; Сизова И.И.Начальный этап в формировании за­мысла романа Л.Н. Толстого «Декаб­ристы» (1870-е годы); Николаева Н.А.Барочная эмблема в романе «Война и мир»; Полтавец Е.Ю. Мифо-сказочное перо и художественная историософия «Войны и мира»; Светлакова О. А., Ар­шинова И.В. «Такое, чего не понимают живые»: она в повести Л.Н. Толстого «Смерть Ивана Ильича»; Горбылев Н.А.Смерть как феномен индивидуальной трагедии. От Льва Толстого к Жоржу Батаю; Тулякова А.А. Об одной помете Л. Толстого в книге А. Фичи «Фатали­стическая философия в романах Льва Толстого»; Бурнашева Н.И. Мастерст­во Л.Н. Толстого в создании пластиче­ского портрета образа-персонажа; Горбылева Е.Ю. Л.Н. Толстой: критика и практика благотворительности; Крас­нова И.А., Ланина М.В. Особенности перевода романа Л.Н. Толстого «Анна Каренина» на язык хореографии. Лев Толстой и Ж.-Ж. Руссо: Материалы международной научной конференции, посвященной 300-летию со дня рожде­ния французского философа, писателя, драматурга и композитора Жана Жака Руссо. 1712—2012. 6—9 июня 2012 г., Ясная Поляна: Строев А.Ф. «И была дыра в полотне, изображающая луну...»: опера глазами Фридриха Мельхиора Гримма и Льва Толстого; Златополь­ская А.А. Произведения Руссо в Рос­сии: переводы и цензурные изъятия в XVШ—XX вв.: (На примере «Испо­веди», «Эмиля» и «Общественного до­говора»); Голубков А.В. Язык «Испо­веди»: риторические и дидактические стратегии Ж.-Ж. Руссо и Л.Н. Тол­стого; Пиотровска И. К вопросу об об­разовании и самообразовании в днев­никах Л.Н. Толстого и в «Исповеди» Ж.-Ж. Руссо; Абенсур Ж. Естественная религия от Жан-Жака Руссо до Льва Толстого; Прокопчук Ю.В. Толстой и Руссо о государственной власти;Янушевский В.Н. Августин — Абеляр — Руссо — Толстой: становление испове­дального жанра; Руа Ф. Толстой как последователь педагогической мысли Руссо; Шмук Л. Метафизика молочной коровы: образ Павы у Руссо; Панов С.В., Ивашкин С.Н. Руссо и Толстой: поэти­ка мечтаний и волевой проект; Люби­мов С.Е. Две исповеди: Руссо и Толстой; Волощук М.Б. Руссоизм эпитетных структур в теории брака и философии гендера Л.Н. Толстого: (На материале поздней художественной прозы 1880— 1910 гг.); Жмуйда Э. Идеи Жана Жака Руссо в литовской литературе; Сорочан А.Ю. Французы в «Библиотеке...»: «руссоизм» в русской журнальной сло­весности 1840—1850-х годов; Полоси­на А.Н. Л.Н. Толстой и Ж.-Ж. Руссо о городской цивилизации; Матвее­ва И.Ю. Л.Н. Толстой и Ж.-Ж. Руссо в работах Б.М. Эйхенбаума; Петров­ская Е.В. Слово и молчание в автобио­графических текстах Л.Н. Толстого и Руссо; Мюнх Х. Проблематика перво­родного греха у Толстого и Руссо; Сапченко Л.А. «Как бы ни были различны психологические основания...»: (К сю­жету ухода в жизни и творчестве рус­ских писателей).

Ч. II. СОДЕРЖАНИЕ: Л.Н. Толстой и его современники: Кожухова Е.Н., Лукьянова А.Е. К биографии графа Ф.И. Толстого (архивные находки); Гладун О.В., Полосина А.Н. Н.И. Тол­стой и Т.А. Ергольская: последний по­дарок;Боковня А.Р. Л.Н. Толстой и М.А. Энгельгардт: к вопросу о воздей­ствии на современников трактатов Толстого начала 1880-х гг.; Нике М. Ответ Пеладана Толстому (по поводу трактата «Что такое искусство?»); Мазур Т.Р. «Это целый мир воспоми­наний»: (Л.Н. Толстой и Дондуковы-Корсаковы); Гайдамак С.В. Л.Н. Тол­стой и А.Ф. Кони; Чурсина Л.К. Л.Н. Толстой и народничество: семей­ство Волкенштейнов. Наши публика­ции: Карачевцев И.Е., Курчакова Е.В. Неизвестное донесение священника Ф.А. Глаголева «О раскаянии и хрис­тианской кончине» графа С.Н. Толсто­го; И.А. Зыбин — «соавтор» Толстого / публ., вступ. статья и примеч. О.А. Голиненко. Из истории толстовских му­зеев:Александров А.С. Из истории Толстовского музея в Петербурге: (В.Д. Бонч-Бруевич и Вс.И. Срезнев­ский); Милякова Л.В. «С просьбой по­чтить прочтением»: О дарственных надписях русских писателей на книгах личной библиотеки Л.Н. Толстого. Лев Толстой и европейское просвещение: Материалы Международной научной конференции, посвященной 300-летию со дня рождения французского писа­теля, философа-просветителя и созда­теля «Энциклопедии, или Толкового словаря наук, искусств и ремесел» Дени Дидро. 1712—2012. 19—21 июня 2013 г. Ясная Поляна: Телье В. Толстой и эпоха Просвещения; Виллаверде М.Х. От Маши из «Семейного счастия» до Роксаны из «Персидских писем»: закат эмансипации в XIX в.; Меддахи Берекси Л. «Общественный договор» и «Рабство нашего времени» — фунда­ментальные произведения мирового значения;Янушевский В.Н. Литера­турно-художественные манифесты Толстого и Дидро в контексте развития европейской эстетической мысли; Прокопчук Ю.В. «Ум лестницы» Дени Дидро и Льва Толстого; Нагина К.А. «Это тоже я...»: Проблема самоиденти­фикации в творчестве Л.Н. Толстого; Строев А.Ф. (при участии Оливье Лерика). Неизвестная переписка Льва Толстого с обществами Жан-Жака Руссо; Ивашкин С.Н. Дидро и Толстой: религия естества и учение о непротив­лении; Панов С.В. Дидро и Толстой: язык желания, письмо природы, схема воображения, трансфер эксперимента автора; Алавердян К.Г. «Выучить по-французски и отучить от искренно­сти»: чтение и образование в романе «Анна Каренина»; Полосина А.Н., Мон­тойя А. Восприятие мадам де Жанлис в русской литературе XIX в.: Пушкин, Лев Толстой и Лесков; Дмитренко С.Ф. Историко-культурный и творческий контекст чтения Л.Н. Толстым в 1891 году издания œuvres choisies Дидро; Аленькина Т.Б. Бенджамин Франклин и его «Автобиография» в жизни Льва Толстого — человека и творца; Голубков А.В.Энциклопедия vs компендиум: Лев Толстой и запад­ная традиция; Кочешкова Л.Е. «Воин­ствующий архаист» Л.Н. Толстой: проблема «исторического поведения» в трудах Б.М. Эйхенбаума; Василье­ва Е.Н. Толстой и Монтескьё: к пробле­ме рецепции художественно-философ­ского наследия Монтескьё в России; Люсый А.П. Бегство из плена: кавказ­ский текст Толстого как освобождение от цивилизаторской миссии; Колымагин Б.Ф. Лев Толстой в зеркале СМИ; Бенкрид Дж. L’apport des lumières et l’écriture littéraire de Тоlstoï.

 

Федута А. СЮЖЕТЫ И КОММЕН­ТАРИИ.

— Вильнюс: Европейский гума­нитарный ун-т,

2013.— 252 с. — 200 экз.

 

Для этой книги естественнее было бы использовать другое заглавие: «Ком­ментарии и сюжеты». Именно коммен­тарий — непременно авторский, часто нетрадиционный и всегда нетривиаль­ный — является основой, на которой строятся размышления автора. Более того, комментарий подчас рождает и сам сюжет той или иной статьи. И даже публикуя какой-нибудь документ, А.И. Федута проясняет не только его суть, но и причину его появления.

Особый интерес в книге представ­ляют публикуемые исследователем ар­хивные документы или впервые пере­веденные на русский язык тексты писем и дневников сосланных в глу­бинную Россию поляков, прикосно­венных к восстанию 1830—1831 гг.

Они расширяют наше представление об известных деятелях русской и поль­ской культур позапрошлого столетия, а главное — демонстрируют научную продуктивность историко-литератур­ных исследований, проведенных по методологии изучения пограничья.

Образцом в данном случае являются известные «Записки комментатора» В.Э. Вацуро, памяти которого посвя­щен, например, сюжет о «невстрече» в 1841 г. двух замечательных женщин: русской «кавалерист-девицы» Надеж­ды Дуровой и польской революцио­нерки Эвы Фелиньской. «Сюжет», в общем, никакой: две женщины «не встретились» в Перми (через которую полячка проезжала, отправляясь к но­вому месту ссылки). Почему же этой «невстрече» Фелиньская уделила в своем дневнике больше внимания, чем состоявшимся «встречам»? При­ведя (в своем переводе) фрагмент дневника, автор книги берется за ком­ментарий. Две женщины представляют собою два типа женского «самоопреде­ления». «Кавалерист-девица» Дуро­ва — «крайний случай женской эманси­пации, когда женщина принимает на себя социальные функции мужчины и исполняет их, фактически отказавшись от собственных социальных функций» (с. 110). А Фелиньская и в горниле осво­бодительной борьбы сумела «оставать­ся женщиной, вовсе не предполагая маскарадной истории с переодеванием. Роль матери и роль борца, оказывает­ся, вполне можно сочетать в реальной жизни». «Невстреча» двух героинь «избавила их от практически неизбеж­ного личного столкновения» (с. 113).

Книга разделена автором на три час­ти. Первая называется «Земляки» и наиболее соответствует тому проекту, в рамках которого выполнена: «Соци­альные трансформации в Пограничье — Беларусь, Украина, Молдова». Статьи, вошедшие в этот отдел, посвящены теме белорусско-польско-русского культурного пограничья первой поло­вины XIX в. При этом само пограничье рассматривается как пространственно-­временной континуум, создающий си­туацию выбора — прежде всего, выбора автором идентичности. Эта идентич­ность может основываться на ряде принципов — национальном (очерк «Как журналист Осип Пржецлавский отказал шефу жандармов и ему за это ничего не было»), политическом («Рус­ские поэты глазами католического свя­того»), гендерном (упомянутый сюжет о «невстрече» Дуровой и Фелиньской) и т.д. Персонажи сюжетов о «земля­ках» представлены в момент выбора этой идентичности.

Показательно, что и сам автор книги существует в ситуации пограничья. В аннотации он назван «известным бе­лорусским историком литературы», но живет в Киеве, а книга вышла в Виль­нюсе. Персонажи первой части не слу­чайно названы «земляками»: они пози­ционировали себя как «литвины» — поляки, родившиеся на территории входившего в состав Речи Посполитой Великого княжества Литовского и во­лею судеб вынужденные реализовать себя в России. Оказавшись в культур­ном пограничье, они устраиваются по-разному. Автору явно симпатичнее те герои, которые в этой ситуации остава­лись близки к своей диаспоре. Вот ха­рактерный пассаж о Ф.В. Булгарине: «Редактор “Северной пчелы” до конца своей литературной карьеры поддер­живал теплые отношения с образовав­шейся в 1820—1830-х гг. в Петербурге колонией выходцев из Вильно. Его пе­тербургская квартира всегда была от­крыта для приезжающих в столицу им­перии поляков и литвинов, и Фаддей Венедиктович, сам регулярно знако­мившийся со всеми польскоязычными литературными и культурными новин­ками, щедро информировал о них рос­сийского читателя на страницах своих изданий. Наконец, известна его роль в истории российских изданий Адама Мицкевича и отъезда поэта за преде­лы России. Все это делало Булгарина фигурой не только приемлемой, но и вполне респектабельной — особенно на фоне такого национал-ренегата, в ко­торого превратился, скажем, другой выходец из Литвы, О.И. Сенковский» (с. 33, курсив мой).

Я не думаю, что столь различные оценки двух известных «литвинов» — «респектабельного» Булгарина и «ре­негата» Сенковского — можно давать только на основании их отношения к «землякам». Еще В. Каверин в своей книге о Сенковском показал, что в раз­рыве отношений петербургского про­фессора и писателя с виленскими по­ляками был виноват отнюдь не только Сенковский. А Булгарину радушные приемы приезжающих в Петербург по­ляков не мешали писать на этих же са­мых поляков доносы в III отделение... Да и Сенковский был в курсе дел мно­гих из своих земляков. Так, в рецензи­руемой книге (главка «Будрыс в Тве­ри») не учтен фельетон Сенковского «Письмо трех тверских помещиков к Барону Брамбеусу...» (Библиотека для чтения. 1837. Т. XXII. Русская сло­весность. С. 65—96), в котором тема «Будрыса» (прозвище Викентия Будревича, поляка, сосланного в Тверь) за­явлена достаточно определенно. Так что в данном случае (в общем, типич­ном для книги) резкие оценочные «яр­лыки» выглядят не совсем уместными.

Второй раздел книги назван пуш­кинской фразой: «Бывают странные сближения...» — и посвящен, в основ­ном, «сюжетам» русской словесности 1920—1930-х гг. («межвоенного два­дцатилетия»). Представленные здесь «странные сближения» — остроумные, яркие и оригинальные сюжеты. Но трудно отделаться от ощущения, что чего-то в них не хватает.

Вот главка под названием «Коровьев сказал правду! (И.И. Панаев в романе М.А. Булгакова «Мастер и Маргари­та»)». Здесь явно не хватает Бегемота-«Скабичевского». Суть известных эпи­зодов булгаковского романа — в том, что в заведении МАССОЛИТа, нося­щем имя классика русской литературы, появляются два персонажа под имена­ми беллетристов «второго ряда», при­чем — постоянно путаются, «кто есть кто». Оба беллетриста имеют отноше­ние к реальному Грибоедову (Панаев использовал его цитаты и образы в фельетонах «Нового поэта», а Скаби­чевский даже написал его биографию для серии «Жизнь замечательных лю­дей»). Но «Скабичевского» А. Федута почему-то не замечает и даже оговари­вает: «Вопрос о сознательной (для воландовских пажей) путанице Панаева и Скабичевского в данной работе не является предметом рассмотрения» (с. 138). А почему, собственно?

Вот главка «Писатель Остап Иб­рагимович... Шкловский?» В ней остроумно указаны черты сходства литературных рецептов Остапа Бен­дера, данных в «незаменимом посо­бии» «Торжественный комплект», и В.Б. Шкловского в брошюре «Техника писательского ремесла». Но ведь не только же Шкловский принимал уча­стие в «формовке советского писателя» (выражение Е. Добренко)! Вот передо мной книжка А. Крайского «Что нуж­но знать начинающему писателю: Вы­бор и сочетание слов, построение рас­сказов и стихов» (Л., 1930) — она гораздо больше похожа на «Торже­ственный комплект» великого комби­натора, чем пособие Шкловского. Тем более, что А. Федута и тут признает: «Трудно утверждать достоверно, был ли В.Б. Шкловский реальным прототи­пом Остапа Бендера» (с. 160). В самом деле — трудно, да и «прототипов» Бен­дера указано уже довольно много... Стоит ли отыскивать еще один, изна­чально «сомнительный» прототип?

Иногда найденный в подобных «сближениях» частный случай меша­ет восприятию целого. Вот (в главке «О происхождении прозвища М.Н. Му­равьева-Виленского») автор представ­ляет любопытный парадокс: «В исто­рии многие видные государственные деятели остаются не только под име­нем, но и под прозвищем, которое не всегда совпадает с официозной их ре­путацией». Официальные почести и славословия, возданные «усмирителю Польши» графу М.Н. Муравьеву (с «государственной» точки зрения — вполне заслуженные), «оказались перечерк­нуты в истории клеймом “вешателя”» (с. 131). Источником его стала фраза: «Я не из тех Муравьевых, которые были повешены, а из тех, которые веша­ют!» Автор доказывает, что эта фраза — апокриф. А причиной был «милосерд­ный» акт Муравьева, который еще в 1833 г. приказал повесить преступни­ка, приговоренного к четвертованию.

Но сколь бы несправедливым ни было прозвище и сколь бы апокрифич­ной нибыла сказанная фраза — она была и осталась в истории, как оста­ется действительно остроумное слово. Слово имеет свойство оказываться «всесильным». Приходит на ум анало­гичный случай. Одесские краеведы часто говорят и пишут о «несправедливости» знаменитой эпиграммы Пушкина на графа М.С. Воронцова («Полу-милорд, полу-купец...»): тот был замечательным администратором, много сделавшим для Одессы и Ново­россии. Но ему не повезло: он обидел поэта — тот отомстил. И теперь эта эпиграмма всегда будет поминаться рядом с его именем. Ведь слово в дан­ном случае оказывается даже и посиль­нее дела.

Очень любопытна главка, в качест­ве названия которой использовано несколько измененное название мемуа­ров М.А. Дмитриева: «Мелочи из запа­са комментаторской памяти». Она привлекает уже своей внутренней уста­новкой. «Есть тексты, которые я нико­гда не буду комментировать», — при­знается автор. И тут же предлагает яркие наблюдения над этими текс­тами, которые «не дотягивают до ста­туса самостоятельного сюжета литера­туроведческого исследования» (с. 179), но сами по себе оказываются очень любопытны. Этот необычный жанр «мелочей», созданный А. Федутой, кажется очень перспективным.

Словом, перед нами книга, несо­мненно, талантливая и умная. Даже и несогласие с ней воспринимается как естественное желание вступить в игру, в диалог с автором. А такое желание дорогого стоит и не после всякой книги случается.

В.А. Кошелев

 

 

Вьюгин В.Ю. ПОЛИТИКА ПОЭТИ­КИ:

ОЧЕРКИ ИЗ ИСТОРИИ СОВЕТ­СКОЙ

ЛИТЕРАТУРЫ. — СПб.: Алетейя, 2014.

— 400 с. — 1000 экз.

Десять с лишним лет прошло с момен­та выхода первого тома избранных ра­бот М.О. Чудаковой по «литературе советского прошлого». Советская ли­тература уже давно перестала быть ис­следовательской Атлантидой, она ста­ла предметом школьных учебников и специальных монографий — от субъек­тивного и адаптированного «Краткого курса» Дмитрия Быкова до «политэко­номических» исследований Евгения Добренко. Между тем, практически одновременно с выходом в петербург­ской «Алетейе» этой книги В. Вьюги­на в том же городе в «Лимбусе» выш­ла книга под заглавием «Советская Атлантида».

Противостоянию идей, гуманитар­ным теориям ХХ века в их отношении к политике и эстетике, посвящен пер­вый раздел. Здесь находим сжатый об­зор «полемических битв» с участием В. Переверзева, Г. Лукача и А. Луна­чарского, а также «франкфуртцев», фукианцев и деконструктивистов. От­дельная глава посвящена рецептивной эстетике, породившей «новую социо­логию» Бурдьё и его же «философию различия». Собственно рецептивная эстетика, постулирующая активность и относительность восприятия, отныне противостоит имманентным теориям, успешно используя тем не менее их эстетическую терминологию: автор по­казывает, как тот же Бурдьё прибегает к помощи «столь любимого русскими формалистами “остранения”» (с. 49).

Наконец, В. Вьюгин, ссылаясь в первую очередь на Э. Панофского и Э. Ауэрбаха, задает исходную для своих построений оппозицию искус­ства «миметического», «реального» (в философском, а не привычно ли­тературном значении «реализма») и «символического» (иносказательного).

Второй раздел — «Иносказание и авангард» — посвящен главным обра­зом Платонову: автор полагает, что именно понимание природы плато­новского «иносказания» способно определить место писателя, не «поме­щающегося в ящики, по которым рас­кладывали литературу» (Шкловский). «Многие его тексты символичны, — за­мечает В. Вьюгин, — и в этом своем ка­честве тяготеют к авангардной поэти­ке, подразумевающей разрушение нарратива. <...> Однако Платонов ни­когда не доходит до крайности аван­гарда, которая в русском его варианте связывается с “заумью”» (с. 76). В ка­честве иллюстрации «авангардистско­го» полюса — «иносказания зауми» сделана попытка (по признанию самого автора, «безуспешная») проанализиро­вать и дешифровать вполне герметич­ное стихотворение Д. Хармса «Кика и Кока». Но коль скоро в центре этих очерков находится рецепция как тако­вая (а не имманентный анализ текста), то сам факт безуспешной дешифров­ки, констатация читательского непо­нимания — объяснение и оправдание авангарда. Добавим лишь, что в «без­успешной», но, кажется, все же «не­бесполезной» попытке объяснить хармсовский текст через «Монну Ван­ну» Метерлинка, словарь Даля, «диа­лектическую» эротику и т.д. забыта такая простая и естественная в этом случае вещь, как «детский язык».

Есть еще один «литературный ящик», куда автор этой книги пытается «поместить» Платонова. Это сюрреа­лизм, и здесь следует ссылка на преди­словие И. Бродского к «Котловану» («Если за стихи капитана Лебядкина о таракане Достоевского можно счи­тать первым писателем абсурда, то Платонова за сцену с медведем-молотобойцем в “Котловане” следовало бы признать первым серьезным сюр­реалистом»). Следуя «подсказке» Бродского, В. Вьюгин обращается к манифесту А. Бретона («Manifeste du surréalisme») с его апологией ирра­ционального — сна, бреда и т.п., — он видит здесь законный повод «опо­знать» сюрреальность в прозе Пла­тонова. Однако после подробного анализа платоновских текстов иссле­дователь приходит к выводу, что сон и явь сосуществуют в платоновской поэтике «как отдельности» (с. 111), что алогические опыты Платонова и Бретона близки по форме, но различа­ются концептуально и что Платонов близок сюрреализму не в интенции, но в рецепции: «...сюрреализм создал свою парадигму чтения, и теперь она <...> ретроспективно влияет на мно­гое» (с. 117).

Платонов появляется в этой книге еще раз, в разделе под названием «Стратегии неудачи»: здесь автор отве­чает на вопрос, почему была отверг­нута пьеса «Ученик лицея» (1948). Его не устраивает простое объяснение в границах «здравого смысла», с кото­рым пьеса Платонова мало согласу­ется, его интересуют источники (это главным образом тыняновский «Пуш­кин») и «аллегорический сюжет».

Раздел под названием «Символизм соцреализма» посвящен «правильной» советской литературе. Здесь речь идет о проекте создания «производствен­ных кадров» и потребителей такой ли­тературы: о журнале «Литературная учеба» и его программе. Программа журнала фактически манифестирует основные тезисы соцреализма. В. Вью­гин полемизирует с известным поло­жением Б. Гройса о преемственности идеологии сталинского искусства по отношению к идеологии авангарда. Рассматривая идеологию (политику) как предпосылку поэтики, В. Вьюгин традиционно сближает основные по­ложения соцреализма с творчеством «красного графа» (этот не вполне удач­ный омонимический эвфемизм он ис­пользует для ссылок на Л.Н. Толстого) и — несколько неожиданно — с «нар­ративами символизма». В качестве иллюстрации этой идеи в последней главе раздела проанализирована сим­волика погоды в канонических романах раннего соцреализма и в их экраниза­циях. Собственно, речь идет о «редук­ции пейзажа», «структурной дегра­дации климатической символики», использовании ее в идеологических целях — в полном соответствии с дав­шей название этой главе установочной статьей В. Перцова в «Новом ЛЕФе» (1927. № 7): «Какая была погода в эпо­ху гражданской войны?»

Герой следующего раздела — Саму­ил Маршак, здесь подробно проанали­зированы и откомментированы фель­етоны «д-ра Фрикена» в газете «Утро Юга» (Екатеринодар, 1918—1920), а также разные редакции одного из са­мых популярных стихотворений Мар­шака «Мистер Твистер». В рамках дихотомии «табу и ноа» автор рассмат­ривает внешний сюжет злоключений мистера Твистера и «сакральный», библейский код, при этом гостинич­ный швейцар обретает ключи и пре­вращается из трикстера в «вершителя судеб» — привратника, что стоит у входа в «эдем». Писательская страте­гия Маршака описана как «умеренный аллегоризм» и последовательный от­каз от политической критики: «...по четкому принципу “у нас и у них” са­тира советского Маршака в противоположность сарказму д-ра Фрикена на­правлена вовне» (с. 265).

Отдельным сюжетом становится «политика имени» у Маршака, предпо­лагающая последовательное «называ­ние» отрицательных героев и безымянность, «сакрализацию» положительных, своего рода «иносказание» в рамках соцреалистической поэтики.

Маршак был примером «удачной» писательской стратегии; главы, по­священные Михаилу Зощенко, чита­ем в разделе «Стратегии неудачи». Зощенко, по мнению В. Вьюгина, ока­зался «рядом с полюсом абсолютного мимесиса» (с. 292), он «устранил ав­тора из литературы», заменив его «компилятором» (наглядный при­мер — «Письма к писателю», ставшие в один ряд с «Рассказами господина Назара Ильича Синебрюхова»).

«Самая откровенная книга» Зощен­ко, «Перед восходом солнца», точно так же находится «на грани фикциональности», но на этот раз автор не «устраняется», а наоборот, «вывора­чивает себя наизнанку». Анализ здесь сводится к выявлению «неточных ци­тат», которые представлены не в плане телеологии (и в этом смысле методика В. Вьюгина отличается от методики М.О. Чудаковой), но как «следствие своего рода интенциональной слепо­ты» (с. 318).

Заключительный раздел в меньшей степени связан с «поэтикой», он посвя­щен советской текстологии: полемике о каноническом и «историческом» тек­стах, «войне за единый и единственный текст, утопической борьбе с вариатив­ностью» (с. 376). «Текстологический» раздел с его сюжетом о «каноническом тексте» выглядит логическим заверше­нием книги, которая посвящена совет­скому «канону» и его отношениям с авангардной поэтикой. В конечном счете, автор предлагает считать «кано­нический» соцреализм эстетической «реакцией остранения»: своего рода «реакцией на авангард».

И. Булкина

 

 

Левченко М.А. ИНДУСТРИАЛЬНАЯ

СВИРЕЛЬ. ПОЭЗИЯ ПРОЛЕТ­КУЛЬТА

1917-1921 гг. — СПб.: Свое издательство,

2010. — 152 с. — 100 экз.

Исследование переходных процессов в их динамике обычно многое позволя­ет увидеть. Одно из таких переходных явлений — Пролеткульт, организация, ставившая целью культивирование пролетарской культуры. Левченко от­мечает ее массовость (более 400 тысяч участников). Было создано множество отделений «по всей России, призван­ных стимулировать развитие проле­тарской культуры» (с. 13). Но Пролет­культ своей структурой и методами во многом копировал большевистскую партию. В результате благое намерение по пробуждению творчества масс при­вело к тому, что был создан и опробо­ван аппарат по управлению культурой. Пролеткульт призывал к контролю над автором, но в руководящей роли пред­полагалась не партия, а пролетариат как класс.

Массы не обнаруживали желания идти строем. С одной стороны, под пролетарской поэзией понималась соз­даваемая самими рабочими, даже те, у кого только родители были пролета­риями, уже причислялись к ней с на­тяжкой. Даже Горький не считался пролетарским писателем, так как ему мешала «тесная связь с ремесленно­босяцкой средой» (с. 86). С другой — теоретики Пролеткульта были из ин­теллигенции, многие местные орга­низации Пролеткульта также были основаны интеллигенцией. Левченко отмечает, что в начале ХХ в. в России сложилось «отношение к революции не как социально-политическому, а как к духовному феномену космической природы, средству раскрепощения духа» (с. 13), поэтому часть интелли­генции видела в Пролеткульте воз­можность осуществления собственных утопий или возможность просвещения, ничего общего не имевшие с целями большевиков. И в рабочей массе были благодарные слушатели, тянувшиеся к образованию. «Они, пролеткультцы, лучшее мое воспоминание в том царстве зла и смерти, что именуется РСФСР», — писал князь С.М. Волкон­ский (цит. по с. 64). В питерском Про­леткульте даже политическую грамоту преподавал не большевик, а бывший анархист И.С. Книжник-Ветров. Центр не слишком контролировал региональ­ные отделения, хотя и пытался. Пролеткультовцы говорили об отмене вертикали «управляющий — выпол­няющий» и замене ее горизонталью товарищеских взаимоотношений. «Творящие массы очень трудно удер­живать в необходимых государству рамках» (с. 70) — для этого потребова­лось давление государственного аппа­рата, сам Пролеткульт с этим спра­виться не мог (а часто и не хотел).

Сильная сторона исследования — стремление понять внутреннюю логику развития явления. Левченко предлагает рассматривать Пролеткульт как резуль­тат эволюции художественных систем, как вариант постсимволизма. «Напри­мер, работоспособность агитации Про­леткульта определялась активным на­вязыванием читателю места “субъекта” дискурса. Но это навязывание оказыва­ется возможным в результате свойст­венного для пролеткультовской поэти­ческой системы слияния автора, героя и читателя, что, в свою очередь, имеет свои корни в более глобальном тожде­стве субъекта и объекта, характерном для системы постсимволизма» (с. 58). Символистскому дуализму постсимво­лизм противопоставляет монизм, хотя в разных вариантах. «Если для Пролет­культа тождественны смысл и содержа­ние, то для футуризма принципиально тождество смысла и формы» (с. 111). Относительно футуризма и Пролет­культа с этим во многом можно согла­ситься, но были и другие варианты постсимволизма, основанные на кри­тике сознания, развитии полисемантичности, а в этих случаях речь скорее идет о дроблении дуализма.

В книге очень основательно демон­стрируется мифологическая основа Пролеткульта. Уже в 1918 г. наблюда­тель отмечал, что в пролеткультовской риторике получается, что сознатель­ность нисходит на рабочего мистиче­ски, когда тот приобщается к заводу — как к церкви. Левченко приводит при­меры стихов, где завод воспринима­ется как храм, приход на завод — как посвящение (с. 97). Действия и свой­ства пролетариата приписываются станкам, заводам и другим предметам, что, «скорее всего, является следстви­ем мифологического отождествления субъекта с объектом» (с. 80). Отож­дествляются слово и дело. «Рабочие скажут свое веское слово» — то есть примут участие в борьбе. Произнесе­ние слова связывается с созданием вещи, именование события обеспечи­вает его совершение. Собственно, это магическое мышление. Левченко счи­тает свойством постсимволизма то, что «текст является субститутом реально­сти» (с. 74). Но это характерно для многих литературных направлений, существовавших задолго до символиз­ма, от религиозных текстов до рыцар­ских романов, над которыми иронизи­ровал Сервантес. С другой стороны, для таких рефлексивных проявлений постсимволизма, как ОБЭРИУ или Мандельштам, реальность текста не подменяет нетекстовую, а расширяет ее. Представляется, что Пролеткульт можно рассматривать как постсимво­лизм именно в смысле регрессии на развалинах старой художественной системы. Так в Средние века исполь­зовали для жилья развалины антич­ных театров.

Примеры такого использования при­водятся в книге в большом количестве. «Символистская поэзия сыграла для многих пролеткультовцев роль своего рода учебника, даже прописей, по ко­торым они, осознав себя поэтами, пы­тались писать собственные тексты» (с. 121—122). Привлекала — и исполь­зовалась как клише — «возвышен­ность» символистов. Широко исполь­зовалась и библейская символика — разумеется, при полной смене содержа­ния. «Пролеткультовцами обессмысли­вается философски нагруженная мотивная структура символизма» (с. 120), «наследуется поэтами Пролеткульта — в полном соответствии с их деклара­циями — только голая форма, а соб­ственно смысл остается за гранью ин­тертекстуального взаимодействия» (с. 125). Левченко говорит об опустоше­нии интертекстуальности и не случай­но приводит слова Е. Фарыно о возвра­те футуризма к древним культурным моделям.

Другая характерная черта Пролет­культа — коллективизм. Личное под­лежало устранению — поэт должен вы­являть «собственную пролетарскую сущность, то есть то в себе, что являет­ся общим для пролетария как класса» (с. 19). Редакция считала допустимым самостоятельно исправлять стихотво­рение автора-рабочего. Даже чтение стихов на вечере могло быть «при учас­тии автора», а не только им самим. При чтении исследования возникает впе­чатление, что именно регрессия одно­временно к коллективизму и мифоло­гии позволила превратить литературу в механизм по трансляции идеологии (чего футуризм, может быть, и благо­даря ставке на индивидуализм, все же избежал). Пролеткульт действительно не был рупором партийной идеологии, ставил задачей не ее трансляцию, а «создание нового идеологического уни­версума» (с. 4). Но установка на агита­ционное воздействие на массу свело миф и литературу к формулам вроде «гидра контрреволюции». «Для усвое­ния массами новых идей они должны подаваться в знакомом и понятном виде, никакие новации в данном отно­шении неуместны, они просто не вы­полнят возложенной на них функции» (с. 129). Но формулами может восполь­зоваться кто угодно, например бюро­кратия, тасуя своей властью их набор в своих интересах.

Характерно приводимое Левченко высказывание одного из идеологов Пролеткульта, Лебедева-Полянского, который фактически рассматривает искусство как наркотик: «Рабочий чув­ствует себя неспособным участвовать в предстоящей демонстрации. Всякого рода личные опасения сдерживают его, но вот звуки Марсельезы проникают в убогую хижину, захватывают его, поддавшись зову звуков, он присоеди­няется к демонстрантам и уже не в си­лах оторваться от этого коллектива; никакие рассуждения, — дом, жена, дети, каторга, — не в силах его остано­вить» (с. 73).

Революцию не делают на трезвую го­лову, но это позволяет в дальнейшем использовать революционный порыв в совсем иных целях. Судя по горькому опыту Пролеткульта, для будущих со­циальных перемен потребуются реф­лексия и индивидуализм.

Александр Уланов

 

 

Шукшин В.М. СОБРАНИЕ СОЧИ­НЕНИЙ:

В 9 т. / Под общ. редакцией Д.В. Марьина. —

Барнаул: Барнаул, 2014. — 2200 экз.

В первом томе помещена вступи­тельная статья главного редактора Д. Марьина «Василий Шукшин: бой в три раунда». Думается, напрасно статья столь публицистична, в преам­буле даже заявлено, что автор попыта­ется «раскрыть тайны» шукшинской биографии. Нарушена и пропорция в обозрении жизни и творчества Шук­шина: если «первому раунду» (1929— 1965 гг.) посвящены 32 страницы, то зрелому периоду, когда были созданы вершинные вещи прозаика, уделено всего 9 страниц. В издании, тяготею­щем к академизму, полезней было бы дать подробную хронику жизни и творчества писателя, потребность в ко­торой давно назрела.

Безусловным достоинством издания является включение в него неизвест­ных ранее текстов В. Шукшина. Так, в девятом томе помещены ученические режиссерские этюды (согласно иному подходу — рассказы) прозаика «Гла­за», «Человек» и «Люся». Также впер­вые печатаются ценный набросок статьи о фильме «Живет такой па­рень», «Сокровенный рассказ», цикл «Выдуманные рассказы» (который по досадному недоразумению не вошел в восьмитомник). Существенно по­полнился раздел «Стихотворения Шукшина»: по оригиналу из архива Л.Н. Федосеевой напечатано стихотво­рение «Здравствуйте, люди!». Публи­куется несколько ценных писем Шукшина, ряд интересных документов (заявлений, литературных заявок, творческих отчетов, внутренних ре­цензий и пр.). Наконец, впервые при­сутствует отдел Dubia, которому, впро­чем, уделено излишне много внимания в примечаниях.

«Рабочие записи» (чрезвычайно ин­тересный и весьма дискуссионный жанр в творчестве Шукшина) попол­нились несколькими новыми текстами. Отметим, что одна запись исключена из основного корпуса текстов — ши­роко известное устное высказывание писателя от 10 июня 1974 г. (во время встречи с М. Шолоховым). Логика ис­ключения понятна: этот устный текст не может быть отнесен к рабочим за­писям. Однако здесь, думается, нужно было сделать исключение или (что более целесообразно) выделить не­большой раздел «Устные выступле­ния, высказывания». Дело в том, что это высказывание Шукшина включа­ется в его собрания сочинений и одно­томники избранного уже на протяже­нии двух десятилетий. Кроме того, это высказывание было тотчас зафикси­ровано несколькими мемуаристами почти со стенографической точностью, что повышает его статус и значение. Исключенное же вовсе из наиболее полного свода шукшинских текстов, это важнейшее для понимания поли­тического мировоззрения писателя высказывание уходит в область апокрифов.

Новое собрание сочинений Василия Шукшина — итог большой работы ал­тайских шукшиноведов (нельзя не упомянуть имена С.М. Козловой, О.Г. Левашовой, А.И. Куляпина и др.) в сотрудничестве с другими россий­скими и зарубежными учеными. Пере­фразируя известную дневниковую запись Шушкина («Не теперь, нет. Важно прорваться в будущую Рос­сию»), можно сказать, чтопока Шук­шин академический невозможен, но новый девятитомник сделал свое по­лезное и необходимое дело в движе­нии к такому будущему собранию.

П.С. Глушаков

 

 

A c c a t o l i A. REVOLUZIONARI, INTELLETUALI,

SPIE: IR USSINEI DOCUMENTI DEL MINESTERO

DEGLI ESTERI ITALIANO/A cura di M. Ca­paldo e

A. D’Amelia. — Salerno: Dip. di studi umanistici,

Univ. di Salerno, 2013. — 311 p. — (Europa Orientalis. 21).

Книга «Революционеры, интеллиген­ты, шпионы: русские в документах Министерства иностранных дел Италии» представляет собой размышление над материалами историко-дипломатичес­кого архива итальянского Министер­ства иностранных дел, относящимися к русской иммиграции и, в основном, к культурному взаимодействию Ита­лии и России, а потом Советского Союза в 1900—1950-е гг. Разделы ар­хива, откуда черпались документы, разнообразны и многочисленны: Политическое собрание; Ординарный политический и правительственный архив; материалы Парижской мирной конференции; материалы по полити­ческим проблемам России и СССР; бумаги представительства Италии в Москве; Правительственный архив; Архив итальянских школ за рубежом; Торговый архив; бумаги Министерства народной культуры; материалы Глав­ного кадрового управления, касающи­еся представительств России и СССР в Италии; материалы по спорным юри­дическим вопросам; бумаги священни­ка, общественного деятеля, историка церкви Умберто Бениньи. Разнообра­зие и широкий хронологический охват (1862—1950) этих фондов свидетель­ствуют об основательности исследова­ния и о немалой роли русской темы в итальянских делах. Хотя, надо заме­тить, основной акцент сделан на перио­де между двумя мировыми войнами.

Материалы книги разделены на три тематических блока: «Русская иммиг­рация», «Русско-итальянские культур­ные связи», «“Этот загадочный мир большевиков”: советская культура в отчетах итальянских дипломатов (1931—1939)». Каждая часть сопро­вождается приложением, содержащим наиболее интересные документы по теме. В самом начале XX в. в офици­альных отчетах оставили свой след находившиеся под надзором полиции русские анархисты и другие револю­ционеры, многие из них подозревались в шпионаже, в том числе Г. Плеханов и «известный как врач Ленина Абрам Залманов» (с. 24). В декабре 1917 г. на­блюдалось, по свидетельству одного из военных чинов, «значительнейшее пе­реселение русских, ищущих спасения <...> от последствий тяжелых событий и хаоса» (с. 26), сочувствие к ним вы­тесняется осознанием необходимости оградить свою страну от «пропаганди­стов бунтарских настроений, наверня­ка затесавшихся в их ряды». Первая мировая война обусловила появление в итальянском сельском хозяйстве рус­ских военнопленных, не пожелавших вернуться на ставшую большевистской родину. Перед Второй мировой войной «у изгнанников обостряется фашист­ский пыл: к концу 1935 г., после вве­дения экономических санкций из-за вторжения Италии в Эфиопию и в международной атмосфере осужде­ния политики Муссолини его оппонен­тами, различные группы русских эмиг­рантов в Риме (Русское собрание на улице Колоннетте, Русская православ­ная церковь и Ассоциация русских во­енных и инвалидов войны) ощущали необходимость адресовать дуче слова солидарности, высказывая пожелания успеха итальянской армии и осужде­ние санкций» (с. 38—39). Сторонником Муссолини был и А. Амфитеатров, в 1930 г. обращавшийся к нему в пись­ме за моральной поддержкой в своей международной деятельности по про­паганде итальянского фашизма и борь­бе с коммунистическим влиянием в странах Восточной Европы. Сохра­нились документы, свидетельствую­щие об удовлетворенной МИДом и лично дуче просьбе Д. Мережковского о субсидии на проезд и проживание в Италии для работы над книгой о Дан­те. Один из важнейших аспектов ин­теллектуальной жизни людей, по тем или иным причинам покинувших ро­дину, — иммигрантская периодика, однако в случае Италии «пространст­во, предоставляемое голосам русской иммиграции в итальянской прессе», сильно ограничивалось фашистской цензурой (с. 52). Распространение рус­ской культуры в Италии происходило в меньшей степени по инициативе цар­ского или советского правительств, в большей — благодаря активной дея­тельности итальянцев (не всегда толь­ко энтузиастов, зачастую — прагмати­ков) и русских иммигрантов. В 1916 г. влиятельные итальянские политики и академики основали в Риме частную школу «Королева Елена» (названа в честь жены итальянского монарха Виктора-Эммануила, черногорки) — «первую по русскому языку, литерату­ре и коммерческой переписке в Ита­лии» — как «стратегическую орга­низацию», которая поспособствует распространению русской культуры в Италии и оживит торговлю «с рус­скими землями, богатыми энергией и сырьем» (с. 105).

Культурная политика Италии в годы правления Муссолини носила характер продуманной экспансии: создавалась сеть итальянских школ за рубежом, развивалась культурная дипломатия, в 1934 г. было организовано Главное управление пропаганды, которое вело активную международную деятель­ность. «Очевидно, что такую стратегию невозможно было применить в совет­ском контексте, где не только “культур­ный империализм” фашистов не мог иметь пространства для маневра, но и, как показывают документы МИД, от­сутствовала какая бы то ни было поли­тика активного распространения куль­туры, а итальянские землячества не получали заметной моральной или материальной поддержки с родины» (с. 98). Тем не менее итальянская культурная тематика не могла вовсе исчезнуть с советского горизонта.

В Ленинграде в 1925 г. было основано Общество по изучению итальянской культуры, в Одессе вплоть до 1935 г. работали языковые курсы при консуль­стве. Примечательные оттенки в кар­тину советско-итальянского взаимо­восприятия вносят письма-доклады в МИД, в министерства пропаганды и народной культуры послов Италии в СССР и их подчиненных. В 1934 г. посла даже такого весьма идеологизи­рованного государства, каким была фа­шистская Италия, удивляла «абсурд­ная ситуация» в советском школьном образовании, при которой молодежь вынуждена тратить силы и время на усвоение марксистко-ленинской тео­рии, что делает культурный уровень советских школьников «гораздо более низким в сравнении не только с евро­пейскими учащимися, но и со школь­никами предвоенной России» (с. 210).

В 1936 г. советник посольства дает под­робный отчет об «“официальном” по­рицании творчества известного моло­дого композитора Д. Шостаковича» в связи с его оперой «Леди Макбет Мценского уезда» и делает вывод об отсутствии реальной государственной поддержки (необходимость которой представитель авторитарного режима не подвергал сомнению) настоящего оперного и театрального искусства в «эпоху Сталина», несмотря на все декларации (& 208—217). В письме упоминается В. Мейерхольд — «еще один несомненно всемирно известный деятель искусства, подвергающийся ядовитым нападкам» (с. 213). Ему по­священ отдельный доклад посла Россо (1937), завершающийся грустной кон­статацией «конца одного из самых ори­гинальных и передовых театральных экспериментов современности» (с. 240). Среди прочих явлений советской куль­турной жизни, за которыми присталь­но наблюдали итальянские дипломаты, находим политические плакаты, смерть Максима Горького, фильмы «Бронено­сец “Потемкин”» и «Чапаев», обвине­ния в троцкизме исследователя италь­янской архитектуры Л. Ремпеля, «чистки» в Союзе писателей, роман Шолохова «Поднятая целина», препо­давание истории в СССР, судьбы В. Жирмунского и Б. Томашевского... Весьма полезным для восприятия мас­сива документальных свидетельств оказывается помещенный в конце книги раздел «Биографические под­робности», содержащий информацию о персонах и организациях, упомяну­тых в книге, но не очень известных широкой публике. Одна из персон, думается, может служить своего рода эмблемой русско-итальянских связей и судеб, представленных в книге. Это Иван Бергамаско — сын обрусевшего итальянца Карла Бергамаско, фото­графа царской семьи. В конце XIX в. в возрасте 22 лет Иван приехал из Рос­сии в Неаполь учиться в университете и стал одной из главных фигур русско­-итальянского анархистского движения, издателем соответствующей литерату­ры, находился под полицейским надзо­ром и попадал под арест и до и после установления в Италии фашистского режима. В 30-е гг. он протестовал «от лица итальянцев в Россти, истя­заемых советским правительством и остающихся без помощи итальянского» (с. 262), распространял антисоветские листовки на борту советского теплохо­да в неаполитанском порту. В возрасте 77 лет он был отправлен в политичес­кую ссылку за публичное оскорбление дуче, хотя с Муссолини был дружен во времена их совместной деятельнос­ти в газете социалистов «Avanti!». Бергамаско, будучи и русским и итальян­цем, оказался врагом и сталинского и фашистского режимов, своей судь­бой подтверждая их чуждость духу обеих наций.

В целом книга, благодаря обилию документальных свидетельств, помо­гает сформировать самостоятельный взгляд на не такое уж и давнее, но уже покрытое наслоениями идеологических интерпретаций время.

Г. Заломкина

 

 

КНИЖНОЕ ДЕЛО В РОССИИ В XIX —

НАЧАЛЕ XХ ВЕКА: Сб. науч. трудов. —

СПб.: РНБ, 2014. — Вып. 17. — 368 с. — 400 экз.

Содержание: От составителей; Патру­шева Н.Г., Фролова И.И. Сектор книго­ведения РНБ: Итоги и перспективы; Исследования сотрудников сектора книговедения Отдела редких книг РНБ по истории книжной культуры и библиографии (2008—2013) / Сост. Г.А. Мамонтова;Лютов С.Н. Военная книга в России в первой половине XIX века; Слуцкий А.И. Архивный фонд Канцелярии начальника Кубан­ской области и наказного атамана Ку­банского казачьего войска Государст­венного архива Краснодарского края как источник изучения истории регио­нального книжного дела; Барыкина И.Е.Литературная политика и читательские интересы Александра Ш: Штрихи к портрету императора;Гринченко Н.А. Всероссийские съезды издателей и книгопродавцев (С.-Петербург, 1909 г.; Москва, 1912 г.); Матвеев М.Ю. Земст­во и церковь: две модели библиотечно­го дела (вторая половина XIX — начало ХХ века); Ларионова Л.Г. Основные на­правления издательской деятельности антиквара П.П. Шибанова (1884— 1935); Мозохина Н.А.Издательство Общины св. Евгении: на пути к кни­гоизданию (1896—1909); Кнорринг В.В. Виленский издатель Исаак Осипович Пирожников; Рудницкая В.Л. О внут­римагазинной рекламе отечественных букинистов второй половины XIX — начала ХХ в.; Ильина О.Н. Каталоги ан­тикварной книжной торговли фирмы «Посредник» Э.К. Гартье как источник изучения личных библиотек; Селива­нова О.В. Из истории Подвижного му­зея учебных пособий при Император­ском Русском техническом обществе (по материалам архива Показательной библиотеки по детскому чтению); Градобоева Н.В. К изучению зарубежных музыкальных коллекций в библиотеке Санкт-Петербургской консерватории: книги из собрания Отто Яна; Михалик О.М. Еврейские библиотеки и ев­рейский читатель в русской провинции до 1917 года: по материалам отчетов Еврейской библиотеки Общества по­собия бедным иудейского вероиспове­дания в Смоленске; Ильина Т.А.Биб­лиотека Тверской земской женской учительской школы им. П.П. Максимо­вича; Сафронова Ю.А. Практики «не­чтения»: крестьянин наедине с народ­нической нелегальной литературой; Неопубликованная передовая статья И.С. Аксакова для газеты «День» от 2 декабря 1861 г. / Публ. Д.А. Бадаляна; Каталог книг из библиотеки Д.И. Вы­годского / Сост. В.Е. Кельнер; Ильи­на О.Н., Патрушева Н.Г. XVIII Павленковские чтения.

 

Благодарим книжный магазин «Фалан­стер» (Малый Гнездниковский переулок, д. 12/27;тел. 8-495-749-57-21) за помощь в подготовке раздела «Новые книги».

Просим издателей и авторов присылать в редакцию для рецензирования новые литературоведческие монографии по адресу: 129626 Москва, а/я 55. «Новое литератур­ное обозрение».