Gorham M.S. AFTER NEWSPEAK: LANGUAGE CULTURE

AND POLITICS IN RUSSIA FROM GORBACHEV TO PU­TIN.

— Ithaca; L.: Cornell University Press, 2014. — 234p.

Майкл Горэм — известный американский исследователь русского языка и об­щественно-политического дискурса советского века и первых постсоветских де­сятилетий. Профессор-филолог университета во Флориде, Горэм работает как социальный антрополог: он опирается в своей научной работе и на анализ когни­тивных последствий встречи с русским языком советской и постсоветской эпох у американских бакалавров и магистров, и на исследовательские дискурсы руси­стов России и европейских стран. Этот антропологический сдвиг в фокусе инте­реса к предмету позволил М. Горэму создать своеобразную методологическую и теоретическую платформу для исследования русского языка переходных эпох, которая представляет не меньшую ценность, чем непосредственные выводы из материалов исследования.

Так, препарируя трудный материал послед­них советских и первых постсоветских лет Рос­сии, Горэм должен думать одновременно о трех­-четырех плохо совместимых сущностях — о дидактическом аспекте, т.е. об адресате своих разработок — американских тинейджерах-студентах, для которых «перестроечный» СССР, «постперестроечная» и, наконец, «постсовет­ская» Россия — невероятная и мрачноватая эк­зотика; о российских коллегах — исследовате­лях, поэтах, друзьях, которые, собственно, не только по-своему изучают, но и порождают, и воспроизводят этот дискурс; о международной профессиональной среде, у которой формиру­ется общий язык описания и осмысления новой России и ее политического языка; наконец, о со­всем новых россиянах, ровесниках его амери­канских студентов, «расшифровка» взаимодей­ствия которых друг с другом сама становится новой антропологической задачей. Задачей не только для преподавателя и его студентов, но и для тех институтов, которые сейчас и в близком будущем должны будут вступать в общение не только на личном или групповом, но и на межгосу­дарственном уровне.

До какой степени различение всех названных адресатов исследования важно для Горэма и является постоянным предметом рефлексии и интроспекции, видно по его ответам на анкету «Антропологического форума»^[1]. В этих ответах наш ав­тор останавливается на специальных трудностях, с которыми ему приходится сталкиваться при формировании и практической реализации курса «под невин­ным названием “Россия сегодня”». Несмотря на очевидные требования к такому качеству, как достоверность, исследователю-преподавателю приходится в учеб­ных целях деформировать предмет своего исследования, «олеографируя» его. Объясняя, почему, условно говоря, эстетика «Кировского балета» всегда побеж­дает эстетику «Митьков», Горэм пишет: «[я] обнаружил, что излишнее внимание к любым из этих относительно недавних интеллектуальных течений быстро на­талкивается на сопротивление студентов, которые демонстрируют гораздо более низкий уровень толерантности по отношению к субъективности, маргинальности и амбивалентности, чем их учителя. В конце концов, они желают знать о Москве и Петербурге, о жизни и взглядах “обычных русских”, а кроме того, им нужны од­нозначные ответы и четко выстроенные нарративы, которые придают смысл не­редко запутанной реальности. Когда подчас я чувствую, что эта ситуация доводит меня до отчаяния (когда этот весьма консервативный подход отчасти оказывается укорененным в стоячей воде стереотипов и своей, и чужой культуры), я смотрю на нее как на некую здоровую педагогическую проверку реальностью, как на при­зыв быть критичным по отношению к новым интеллектуальным направлениям и их значимости для получателя конечного продукта; я стараюсь во всяком случае строго подходить к описанию основания использования теоретических моделей вообще, а также индивидуальных моделей»^[2].

С той же основополагающей трудностью — невозможностью для исследова­теля представлять добытое новое знание о культуре чужой страны как, по умол­чанию, более близкое его студентам, чем официальная культура изучаемой страны, — сталкиваются и исследователи в самой России, где к моменту выхода большой новой книги Горэма о постсоветском языке «После новояза. Языковая культура и языковая политика от Горбачева до Путина» вехи господствующего дискурса — как официального, так и массового — оказались снова, после неболь­шого перерыва, переставлены в пользу «Кировского балета» и против «очерни­тельской деятельности» условных «Митьков». Вот почему, попутно решая две задачи — исследовательскую и просветительскую, — Горэм и нуждается в антро­пологической теории, которая позволила бы понять не только языковую поли­тику и политику языка в России, но и, хотя бы эскизно, нынешний лингвокуль­турный статус изучаемой страны.

Новую книгу Горэма я воспринимаю как итоговую для целого научно-иссле­довательского десятилетия, которое началось с выдающегося исследования «входа» в советский русский язык в рамках двух международных проектов жи­вого текущего русского и его возможного будущего, которые осуществлялись под эгидой Бергенского университета в нулевых и в самом начале 2010-х гг. (про­ектами «Landslide of the Norm: Linguistic Liberalization and Literary Development in the 1920s and 1990s» (2005—2008) и «The Future of Russian: Language Culture in the Era of New Technology» (2008—2012) руководила профессор Бергенского университета Ингунн Лунде; по итогам работы было выпущено несколько книг; конференции и панели, организованные участниками проектов, мало-помалу приобрели измерение, которому можно дать эпитет вполне оксюморонный: из­мерение индивидуально-глобальное. От Западного побережья США, через Шот­ландию, Норвегию, Германию до России и Японии небольшая группа специали­стов, удовлетворяя частный исследовательский интерес, проводит конференции и семинары, но результат этой работы может со временем оказаться не менее по­лезным для миллионов людей, когда те без гнева и пристрастия приступят к серь­езному анализу происходившего с их языком и культурой во второй половине XX и в начале XXI в.

Первое крупное исследование, вышедшее одиннадцать лет назад в издатель­стве Университета Северного Иллинойса^[3], Горэм посвятил эпохе «входа» носи­телей русского языка в советскую эпоху. На протяжении нескольких десятилетий эта тема разрабатывалась в соседствующих, но враждебных, если не взаимо­исключающих, дискурсах. Одни сосредоточивались на проблеме ликвидации безграмотности, гигантских образовательных усилиях, которые дали Советской России (и затем СССР) в высшей степени противоречивую языковую политику, итогом которой стал современный сложный статус русского языка как государст­венного, литературного в нескольких странах — наследницах СССР, языка диа­споры, наконец, языка всемирной Сети — как в Рунете, так и за пределами его. К дискурсу обогащения, роста и расширения примыкает, но и противостоит ему, дискурс разоблачения «деревянного» идеологического языка как погубителя высокой культуры и одного из главных источников исторического поражения Советского Союза как последней исторической фазы Российской империи. На­конец, третий дискурс, и в нем работает и его определяет, в частности, между­народная исследовательская группа с базой в Норвегии, в дискуссиях с которой вырастали и книги Горэма, это определение места русского языка как культурно­-политического феномена в контексте развития других мировых языков, носители которых были участниками сопоставимых государственных и социальных катак­лизмов. Эти катаклизмы вызываются тем и сами вызывают то, что иногда обо­значают как «кризис идентичности». Став непосредственным свидетелем такого кризиса в позднем СССР и в первые постсоветские годы России, Майкл Горэм в главных своих статьях стремится показать прямую связь дискурсов идентич­ности на входе в эпоху в 1920-х и на выходе из нее в 2000-х^[4].

В своей книге о «культуре языка и политике голоса в революционной России» Горэм сумел блестяще показать разнонаправленность устремлений ранней язы­ковой политики большевиков и их культурных попутчиков. С одной стороны, мы видим здесь Горького, который пытается оснастить босяков языком Толстого, с другой — спор Наркомпроса и Пролеткульта о сравнительных достоинствах и недостатках образовательного и культурного языков старой России, с третьей — реальный язык партийно-чекистских функционеров, которые постепенно внед­ряют тот «деревянный» язык, что несколько десятилетий был чаще мантрой всех критиков советского, чем предметом анализа и научного изучения и критики^[5]. Предметом интереса для автора становится носитель языка, представленный в двух ипостасях: первая — это носитель языка как субъект речевой деятельности и творчества, вторая — носитель языка как объект идеологического воздействия со стороны авторитетных лиц или институций.

Даже эскизно представленный контекст появления новой книги Горэма поз­воляет лучше увидеть, что в основе исследовательской стратегии автора — стрем­ление сохранить равновесие в двойной фокусировке — и на языке политической жизни, политической действительности, данной в речевом поведении ее участ­ников, и на политике языка, или культурной политике, с ее институтами авто­ритетности и претензиями на формирование новой идентичности. Избранный отрезок времени — четверть столетия, прошедшая от короткой горбачевской пе­рестройки, или последнего эпизода истории советского языка, до втрое более про­должительного путинского отрезка постсоветской истории. В книге, правда, не­сколько слабее представлено важное ельцинское десятилетие, но, возможно, и в этом есть своя логика: первое десятилетие почти абсолютной свободы слова в России отмечено не просто слабой институционализацией политики языка, но даже, скорее, временным пренебрежением самой этой сферой культуры и поли­тики со стороны активистов общественно-политической арены.

Начав с представления темы, возникшей на пересечении идеологии, озабо­ченности речевым обликом человека и техники воспроизводства языкового стандарта, Горэм дает общий очерк «советского наследия» в языке, в особенности показывая смещение центра тяжести с «политической» на «культурную» кор­ректность. Эпоху «гласности» как создание возможности для торжества «здра­вого смысла» над «идеологией» Горэм называет «революцией» и на протяжении первой четверти книги хорошо показывает, как наивный «инструментализм» в языковой политике (особенно с. 61—74) помешал демократическим силам пре­одолеть собственный словесный фетишизм, несмотря на возможность атаковать старых «аппаратчиков» по всему фронту.

Одержав риторическую победу над позднесоветской «гласностью» в августе 1991 г., демократы попали в ловушку, которую остроумно описал А. Алтунян в ра­боте, цитируемой М. Горэмом: «Оппозицией “гласности” стало не молчание, как это было при Горбачеве, а, скорее, свобода слова»^[6]. С этой развилки, по-видимому, и предлагает Горэм описывать фазу культурно-языковой «деградации» (varieties of language degradation), которая, собственно, и привела к финальной фазе пост­советской эпохи, которая с неимоверным трудом находит (или попросту не на­ходит) не только тонкие инструменты самоанализа и исторической критики, но и простейшие инструменты самоописания.

Горэм считает закономерным, что на смену идеализированному представле­нию позднеперестроечного времени о способности свободного языка как носи­теля здравого смысла автоматически очистить и все общество, и каждого человека от ошибок минувшей эпохи придет вполне солдафонская уверенность многих в необходимости «проконтролировать все процессы» — и формирования нужного человека, и строительства правильного общества, и организации духовных инте­ресов. Путинский отрезок русской истории отмечен поэтому столкновением еще более противоречивых и разнозаряженных дискурсов, разбору которых посвя­щена вторая половина книги. Здесь предложен тонкий анализ языковой поли­тики на разных уровнях: ограничительных законов о языке, попыток впрыскива­ния церковного элемента в гражданский дискурс, возрождения, казалось бы, давно отгремевших баталий вокруг «языкознания» (вроде «демарризации» и «ремарризации», с. 28—35, 194), «плебеизации» политического дискурса и одновре­менного «повышения требовательности к речи наших людей».

Книгу завершает разбор первых последствий встречи современной России с новыми технологиями. Чем больше номинальное стремление официальных авторитетов обеспечить контроль над хотя бы некоторыми внешними прояв­лениями своеволия и свободы, тем «больше ада»: на деле руками троллей, спаме­ров и тому подобных акторов блогосферы воспроизводятся тот самый хаос и та самая какофония социальной атомизации, от которой предостерегают общество власти. При этом сам язык политики становится языком угроз и насилия, на фоне которых традиционные контрастные мотивы русского языкового дискурса — нормы и творческого обновления, «богатства» и нежелания перемен, «могуще­ства» и вульгарной беспомощности, «величия» и мелочной регламентации со сто­роны законодателей, «свободы» и страха перед свободой — выглядят все более карикатурно.

Чрезвычайно полезным у Горэма для носителей русского языка мне кажется анализ рефлективных и интроспективных практик, наблюдаемых в российских СМИ, а именно в том их сегменте, который с начала 1990-х гг. привлек россий­ских филологов к работе с перегруженным эмоциями слушателем и читателем. Разбор авторских стратегий ведущих радиопередач Ольги Северской, Марины Королевой, Ксении Лариной, а также авторов книг о языке Максима Кронгауза, Михаила Эпштейна, Алексея и Елены Шмелевых хорошо сочетается с портретом собирательного русского политика — носителя языка, не предполагающего ис­пользования в диалогическом режиме. Возможно, введение книг Горэма в обиход несколько более широкой читающей публики в России само стало бы событием в жизни русского языка конца постсоветской эпохи.

Трогательное приложение к книге адресовано, скорей всего, американским студентам автора: это русско-английский словарик пословиц и поговорок о языке, извлеченных из одной раннеперестроечной книги. Есть там и такая замечательная рекомендация: «Ешь больше, а говори меньше». Майкл Горэм подарил нам книгу, в которой много, очень много пищи для размышлений. Правда, и говорить о ней будут еще долго.