Черников А.П. ПЕСЕННЫЙ МИР Б. ОКУДЖАВЫ: Моно­графия. — Калуга: КГУ им. К.Э. Циолковского, 2013. — 212 с. — 100 экз.

Имя Окуджавы привычно и закономерно соотносится с Москвой, но еще до того, как произошло его поэтическое открытие Москвы, до «Полночного троллейбуса» и «Часовых любви», в его жизни была Калуга, где он сначала учительствовал, затем работал журналистом и выпустил первый сборник стихов. Поэтому сам факт выхода в Калуге монографии о творчестве барда воспринимается как событие естест­венное.

Какие задачи ставит перед собой автор книги? Посетовав, что «лишь немногие исследователи творчества Б. Окуджавы предложили целостную, системную характеристику его поэзии», что «слабо исследована» его поэтика, что «мало работ, посвященных анализу конкретных произведений Окуджавы, его творческим связям с русской поэтической классикой и поэтами-современниками», он объясняет появление книги «стремлением внести свой посильный вклад в решение этих проблем» (с. 9). Такая постановка дела немного смущает: вообще-то творчество Окуджавы исследовано не так уж и слабо. Есть несколько монографий (см. ниже), есть серия сборников переделкинских конференций, десять выпусков ежегодного научного альманаха «Голос надежды», полностью Окуджаве посвященного, с разнообразными материалами — литературоведческими, лингвистическими, библиографическими… Ну ладно, допустим, всё относительно, и хорошего всегда мало. Но странно, что А.П. Черников тех самых «немногих», по его мнению, исследователей не называет по именам, хотя это было бы логично и даже необходимо. Забегая же вперед, скажем, что и в приложенном к монографии списке литературы важнейших для этой темы монографий не оказалось. И это неспроста. Ибо Черников из них (или из интернет-версий, каковые имеются у большинства упоминаемых нами ниже работ) — списывает.

Плагиат начинается уже с первых абзацев книги. «В этом емком определении, — сказано на с. 3 по поводу дефиниции авторской песни, принадлежащей И.А. Соколовой, — выделим два принципиальных момента. Во-первых, указание на социально-историческую, литературную и культурную обусловленность явления бардовской поэзии. Во-вторых, проведение линий разграничения авторской песни с типологически смежными явлениями песенной поэзии — такими, например, как рок-поэзия, массовая и эстрадная песня». А вот как начинает свою монографию об авторской песне (вышедшую на семь лет раньше черниковской) И.Б. Ничипоров, опираясь на то же определение Соколовой: «В этом емком определении выделим ряд принципиальных моментов. Во-первых, указание на социально-историческую, литературную и культурную обусловленность явления бардовской поэзии. Во-вторых, проведение линий разграничения авторской песни с типологически смежными явлениями песенной поэзии — такими, например, как рок-поэзия, массовая и эстрадная песня»[1]. Как видим — Черников слово в слово повторяет текст Ничипорова.

И далее автор калужской книжки то дословно цитирует — без кавычек! — чужи­е работы, то слегка их варьирует. Пишет он, скажем, о военной теме в творчестве Окуджавы, а именно об обращенном к сыну стихотворении «Здравствуй, маленький…»: «…в казалось бы, безмятежное настроение отцовской радости и умиления <…> врывается память о тех днях и годах…» (с. 33) А вот источник этих слов — статья В.А. Зайцева «Песни грустного солдата», где сказано: «…в, казалось бы, безмятежное настроение отцовской радости и умиления… вторгаются горькие ноты воспоминаний о войне, оборвавшей детство и юность…»[2] Или сообщает нам Черников о «Песенке о солдатских сапогах»: «Она выделяется четким маршевым ритмом, построенном (так. — А.К.) на основе пятистопного ямба, а также острым драматизмом и выразительностью аудиовизуальных образов (“грохочут сапоги”, “птицы ошалелые летят”), своеобразной “кинематографичностью”» (с. 34). А теперь для сравнения вновь цитата из статьи Зайцева, где читаем о той же песне, что она «обращает на себя внимание <…> прежде всего четким маршевым ритмом, построенным на основе 5-стопного ямба, а также острым драматизмом, яркостью и выразительностью аудиовизуальных образов (грохочут сапоги; птицы ошалелые летят), своеобразной “кинематографичностью”…»[3]. Если в первом случае он слегка «подредактировал» источник, то во втором не постеснялся списать как есть.

Читаем главу под названием «Образ города в песенной поэзии Б. Окуджа­вы». И что же? Оказывается, она, мягко выражаясь, позаимствована полностью из той же монографии И.Б. Ничипорова, только в оригинале глава называется «Поэтические портреты городов в лирике Окуджавы». «Разноплановые, — пишет, в частности, Ничипоров, — по “географии” (от Тбилиси, Москвы, до Иерусалима, Парижа, Варшавы и т.д.), жанровым признакам, философскому, социально-историческому содержанию, стилистике — в песенной поэзии они (портреты городов. — А.К.) оказались сквозными…»[4] (с. 58). А вот текст Черникова: «Разноплановые по “географии” (от Тбилиси, Москвы, до Иерусалима, Парижа, Варшавы и т. д.), жанровым признакам…» (с. 45) — и далее слово в слово. Ну разве что и здесь изредка он привносит в текст элементы «творчества». Скажем, во фразе Ничипорова (на с. 59): «“Тот двор с человечьей душой” воспринимается лири­ческим “я” как источник укрепления в “дальних дорогах” жизни…» — Черников заменяет «лирическое “я”» на «лирического героя» (с. 47), но уж остальной текст, конечно, сохраняет.

Такой же подход обнаруживаем и в других главах. Например, из того же источника взят автором калужской книжки материал о жанре притчи в поэзии Окуджавы. Черников то использует чужой текст дословно (Ничипоров: «У Окуджавы одним из продуктивных жанровых источников для притчевых обобщений стали излюбленные поэтом городские — элегические и “сюжетные” зарисовки»[5]; ср. у Черникова на с. 71), то «обрабатывает» его. «Особую весомость, — замечает Ничипоров здесь же, — приобретают у Окуджавы и иносказательные песни-притчи, заключающие масштабные нравственно-философские, исторические обоб­щения…» А вот что сказано у Черникова: «Масштабные нравственно-философские, исторические обобщения содержат и те песни, в которых присутствует и притчевое начало» (с. 71). Почувствовали разницу?

Но пусть читатель не думает, что из всех окуджавоведов Черников читал только Зайцева и Ничипорова. Ему знакома еще, например, статья О.А. Клинга о мифологеме пути в лирике барда. Полагаете, Черников сам сочинил вот этот пассаж: «В “Полночном троллейбусе” мифологема дороги, пути предстает как одна из первооснов поэтического мира Окуджавы. Заметим, она подчеркивается на уровне не только лирического героя (“я в синий троллейбус сажусь на ходу”, “уходил от беды”), но и на уровне своеобразного двойника субъекта лирики — сине­м троллейбусе..» (с. 88). Нет, он взял его у Клинга[6], только «подправил» начало этого фрагмента (в оригинале: «И тогда уже в знаменитом “Полночном троллейбусе” (1957) мифологема дороги, пути предстает как…»), после слова «Заметим» заменил запятой двоеточие, и еще заменил родительный падеж, в котором у Клин­га стояло словосочетание «синий троллейбус», на предложный. Вышло, правда, грамматически не очень удачно, но как-никак своя интерпретация!

Знакома Черникову и монография Р.Ш. Абельской об Окуджаве, из которой он ничтоже сумняшеся берет в свою книжку целые куски о роли поэтической традиции в лирике барда. Есть в книге Абельской глава «На фоне Пушкина…», в которой читаем, в частности, что «можно выделить два главных аспекта <…> присутствия (Пушкина в русском литературном сознании ХХ в. — А.К.). Во-первых, это образ Пушкина и всего, что с ним связано, как прямая тема творчества; во-вторых, непосредственное воздействие пушкинской поэзии на творчество поэтов всей послепушкинской эпохи»[7]. А вот что пишет Черников: «Можно выделить, по меньшей мере, два основных аспекта пушкинского присутствия в литературном сознании эпохи. Во-первых, это образ Пушкина и всего, что с ним связано, как прямая тема того или иного писателя. А во-вторых, непосредственное воздействие пушкинской поэзии, ее тематики, художественных образов, мотивов, стиля на творчество многих поэтов послепушкинской эпохи» (с. 126). Опять налицо легкая аранжировка заимствованного текста. Очевидна она и в дальнейшем тексте пушкинского раздела, представляющего собой сокращенную версию главы книги Абельской. Например, на с. 127 Черников выделяет «три основных мотива, связывающих творчество обоих поэтов: тайность (точнее, тихость), чудесность и детскость». Это дословное повторение текста Абельской на с. 91, только у нее уточнение в скобках было более подробным («в дальнейшем мы будем называть это свойство более обобщенно — “тихостью”»), и еще она ссылается здесь на М. Поздняева, чего Черников, конечно, не делает. Идущий же следом раздел о тютчевских традициях (с. 136—144) почти полностью дословно заимствован из уже знакомой нам книги Ничипорова[8], только в одном месте сокращена поэтическая цитата из Окуджавы.

Особый подход в работе с источниками Черников продемонстрировал в главе «Творческий диалог с поэтами-современниками». Поэты-современники — это Заболоцкий, Самойлов и Ахмадулина. Поначалу Черников спокойно копирует текст еще одной статьи В.А. Зайцева, написанной совместно с С.С. Бойко и специально посвященной традиции именно этих трех авторов в лирике Окуджавы. «Н.А. Заболоцкий, — читаем у Зайцева и Бойко, — унаследовал и развил достижения русской поэзии, в частности философской лирики — от классицизма и реализма до модернизма»[9] (с. 196). Черников присваивает и это предложение (см. в его книге на с. 145), и дальнейший текст дословно. То же происходит и с материалом о Самойлове (например, фразу «поэтический мир Давида Самойлова становится для Окуджавы отправной точкой размышлений об исторической судьбе современника» обнаруживаем и на с. 205 статьи Зайцева и Бойко, и на с. 156 книги Черникова; и еще много всего дословно совпадающего находим). Но вот Черников, «прорабатывая» текст статьи коллег, дошел до фрагмента об Ахмадулиной, и… ему этот фрагмент не понравился. А может быть, показался маловатым по объему. И он решил переписать анализ ахмадулинских мотивов у Окуджавы из другого источника — из книги Р.Ш. Абельской, благо эта исследовательница к данной теме тоже обращалась. Теперь Черников старательно выписывает целые абзацы уже из этой книги — скажем, такое (на с. 162): «Портрет героини стихотворения (“Считалочка для Беллы”. — А.К.) типичен для Окуджавы: модное платьице и старомодное пальтецо — приметы времени и социального статуса, говорящие о молодости и очаровании и одновременно о скромности и бедности»[10]. Только он добавляет — вероятно, для тех, кто не в курсе, — после слова «стихотворения» фамилию героини: «Б. Ахмадулиной» (вообще-то отождествлять поэтический образ с реальным человеком не совсем корректно; если имя Ахмадулиной вынесено в название стихотворения, то это не значит, что героиня, которая «вдруг на веточку вспорхнула», сама Ахмадулина и есть). Получается оригинальная черниковская контаминация трудов сразу трех окуджавоведов!

В конце книги помещено приложение — «Избранные песни Б. Окуджавы». Занимает оно целых тридцать шесть страниц и включает, вопреки своему названию, не только песни, но и стихотворения, которые Окуджава никогда не пел («Прощание с осенью», «Встреча», «Хочу воскресить своих предков…» и другие). Зачем нужны в научном издании (если даже книгу Черникова считать таковым) тексты, многократно изданные и доступные любому читателю, не говоря уже об исследователе? Ответа на этот вопрос у нас нет. И еще озадачивает сообщение в аннотации к книге, что она предназначена «для широкого круга читателей». При тираже 100 экземпляров — а главное, при таком качестве «труда» — это звучит весьма экзотично.

Если не знать, кто такой А.П. Черников, можно подумать, что это какой-нибудь аспирант, по дурному, увы, примеру многих своих собратьев, в том числе и некоторых «окуджавоведов»[11], бессовестно настрогавший себе кандидатскую из чужих работ. Однако, закрыв книгу и обратив внимание на заднюю сторону обложки, видим портрет далеко не юного человека, а уж текст под этим портретом повергает нас в полное душемутительство. Итак: «…доктор филологических наук, профессор кафедры литературы Калужского государственного университета… Известный исследователь творчества И.С. Шмелёва, литературы Серебряного века и русского Зарубежья. Автор свыше 250 научных работ, в числе которых 12 монографий и учебных пособий… В 2000 году Российским Фондом культуры награжден памятной медалью “Иван Шмелёв”… Дважды лауреат Всероссийской литературной премии “Отчий дом” имени братьев И.В. и П.В. Киреевских…»

Признаться, не читали мы работ Черникова о Шмелёве. Возможно, они замечательные. Возможно. Но книгу об Окуджаве прочли и никак не можем понять, чтó за ней стоит: наивная вера в то, что монография именно такой — ворованной — и должна быть, или местечковая убежденность в том, что эту книгу никто из специалистов никогда не откроет, что дальше родной Калуги она не уйдет — и может быть, даже принесет автору еще одну, уже третью по счету, премию имени братьев Киреевских…

- See more at: http://www.nlobooks.ru/node/6465#sthash.hC8k0BlT.dpuf