Vadim Parsamov. On a Series of Lectures that Lotman Never Gave (‘The Decembrists’ Era’)

Вадим Парсамов (НИУ ВШЭ; профессор Школы исторических наук факультета гуманитарных наук; главный научный сотрудник Института гуманитарных историко-теоретических исследований имени А.В. Полетаева; доктор исторических наук) vparsamov@hse.ru.

УДК: 93/94

Аннотация:

В конце 1980-х годов Ю.М. Лотман планировал читать спецкурс «Эпоха декабристов». Прочитан спецкурс не был, но осталась его программа. Сопоставление этой программы с предшествующими работами Лотмана по истории декабристского движения, а также с его неопубликованной перепиской с Ю.Г. Оксманом позволяет восстановить предполагаемое содержание спецкурса и проследить эволюцию взглядов Лотмана на освободительное движение в России.

Ключевые слова: семиотика бытового поведения, социологический метод в литературоведении, декабристы, Юрий Лотман

Vadim Parsamov (HSE; professor, School of History, Faculty of Humanities; chief research fellow, Poletaev Institute for Theoretical and Historical Studies in the Humanities; D. habil.) vparsamov@hse.ru.

UDC: 93/94

Abstract:

In the late 1980s, Yu.M. Lotman was planning to offer a special lecture series called “The Decembrists’ Era.” The lectures never happened, but the syllabus remains. Comparing this syllabus with earlier works by Lotman on the history of the Decembrist movement, as well as with his unpublished correspondence with Yu.G. Oksman, Parsamov is able to reconstruct the probable content of the lecture series and to trace the evolution of Lotman’s views on the liberation movement in Russia.

Key words: semiotics of everyday behavior, sociological method in literary science, the Decembrists, Yuri Lotman

 

*

 

Ю.М. Лотман обладал удивительной способностью, меняясь, оставаться самим собой. Его стремительная научная эволюция от социологической истории литературы к семиотике культуры [Киселева 2009] сопровождалась постоянным возвращением к темам, начатым им еще в 1940—1950-е годы. В этом отношении он напоминал наблюдателя, стремящегося с разных ракурсов увидеть одни и те же объекты. В конце своего пути он много говорил о необходимости начать все сначала и по-новому переосмыслить то, о чем думал и писал на протяжении многих десятилетий. Возможно, что под влиянием этих настроений им был задуман спецкурс «Эпоха декабристов». Чтение его планировалось в 1988/89 учебном году. Почти весь 1989 год Лотман провел в Германии, поэтому спецкурс если вообще читался, то только в первом семестре 1988/89 учебного года [Киселева 1996: 11] и не мог быть прочитан полностью. Однако сохранилась его программа (см. приложение), позволяющая судить о его содержании в целом. Основные положения пересекаются отчасти с давно опубликованными работами Лотмана, отчасти с лекциями, которые он читал в общем курсе по исто­рии русской литературы первой трети XIX века. Обращает на себя внимание, с одной стороны, отсутствие среди рекомендуемой литературы многих существенных для изучения декабризма исследований, а с другой, наличие работ методологического характера, не связанных непосредственно с заявленной проблематикой: книг Р. Коллингвуда, М.М. Бахтина и Н.И. Конрада. Эти обсто­ятельства, вместе взятые, свидетельствуют, что спецкурс был ориентирован не столько на традиционное советское декабристоведение, которое, кстати сказать, было во многом сформировано усилиями самого Лотмана, сколько на поиски новых методологических путей в исследовании этой старой для него темы.

Интерес к декабризму у Лотмана появился на старших курсах университета в конце 1940-х годов, когда он обнаружил в рукописном отделе Публичной библиотеки один из важнейших документов раннего декабризма — «Краткие наставления русским рыцарям». Для начинающего тогда исследователя это открытие имело случайный характер, так как занимался он не декабристами, а Радищевым, Карамзиным и масонами. В бумагах масона М.И. Невзорова и оказалась эта считавшаяся на тот момент утерянной брошюра, написанная М.А. Дмитриевым-Мамоновым. Посылая оттиск своей первой публикации Ю.Г. Оксману, Лотман писал:

Статья эта является частью работы, посвященной Радищеву, которую я пишу в семинаре Николая Ивановича Мордовченко. Чрезвычайно существенный для моей работы вопрос связи различных общественно-литературных течений конца XVIII в. с декабризмом для меня до конца неясен[1].

Тем не менее заниматься декабристами Лотман в начале 1950-х годов не собирался. Его интересовало не столько влияние Радищева на последующую общественную мысль, сколько истоки мировоззрения самого Радищева. В этой связи Лотмана всерьез привлекала Петровская эпоха, которую после защиты кандидатской диссертации о Радищеве он считал своей «настоящей темой»[2]. Но логи­ка исследования, постепенно переходящего на смежные темы, естественным образом толкала Лотмана к изучению декабризма[3]. Внешними факторами, способствовавшими этому, были учителя и общее состояние советского литера­ту­роведения, направленного на изучение историко-литературного процесса в тесной увязке с освободительным движением. Не случайно лучшие специалис­ты по пушкинской эпохе того времени были специалистами и по декабрис­там. Наиболее близкими к молодому Лотману в этой области были М.К. Азадов­ский, Н.И. Мордовченко и Ю.Г. Оксман. Первые двое были его непосредственными учителями по Ленинградскому университету.

Н.И. Мордовченко умер в 1951 году, в расцвете научных сил, не успев за­вер­шить многого из задуманного. Среди его замыслов было исследование Северно­го общества и процесса декабристов [Лотман 1973: 205—207]. Азадовский был одним из первых учителей Лотмана по фольклору. Его исследования декабрис­тов делятся на два периода: ранний (сибирский), до 1930 года, еще до пре­по­давания в Ленинградском университете, и поздний (с конца 1940-х до 1954 года), когда он уже был изгнан оттуда [Азадовский, Егоров 1989]. В годы преподавания в ЛГУ Азадовский в основном занимался фольклором и для Лотма­на был прежде всего фольклористом [Лотман 1995а: 64—67], что, впрочем, нисколько не мешало ему ценить и декабристоведческие работы своего учителя.

Наиболее авторитетным специалистом по декабристам и в 1920—1930-е го­ды, и в послевоенное время был Ю.Г. Оксман. Контакты Лотмана с ним начались в январе 1950 года[4], когда Лотман заканчивал университет в Ленинграде, а Оксман отбывал ссылку в Саратове. Вернувшись из лагерей в 1946 году, он активно, насколько это было возможно для ссыльного ученого, включился в научную жизнь. Письмо Лотмана как раз совпало с возобновлением Оксманом декабристоведческих исследований[5].

Азадовский и Оксман как ученые сформировались еще в дореволюционные годы. Освободительное движение для них было не только предметом научного изучения, но и фактом биографий. Азадовский рос в Сибири, где застал ссыльных народников и под их влиянием увлекся революционными идеями, участвовал в подпольных кружках, забастовках, был арестован и исключен из последнего класса классической гимназии, которую вынужден был заканчивать экстерном. В конце 1940-х — начале 1950-х годов для серии «Литературные памятники» он подготовил новое издание воспоминаний декабристов Бестужевых, комментарии и статья к которому представляют собой самоценные научные исследования. В это же время для «Литературного наследства» Азадовский пишет ряд статей, в том числе большую работу, фактически монографию, «Затерянные и утраченные произведения декабристов». В ней не только собраны сведения о не дошедших до нас произведениях декабристов и проделана, насколько это возможно, их научная реконструкция, но и дана общая картина декабристского движения.

Оксман студентом Петербургского университета был арестован за участие в беспорядках, потом вынужден был покинуть страну и продолжить учебу в Гейдельбергском и Боннском университетах.

Судьбы Азадовского и Оксмана в общем типичны для ученых их поколения. Для них связь русской литературы и освободительного движения была чем-то само собой разумеющимся, не требующим дополнительных обоснований. Освободительное движение для исследователей того поколения было одновременно и объектом изучения, и живой традицией. Это обстоятельство сказывалось и на языке описания. Такие понятия, как «революционер», «реакционер», «консерватор», «либерал» и т.д., служили не столько прояснению того, о чем идет речь, сколько выражению собственного отношения к явлению, осмысляемому в рамках живой традиции, и поэтому не нуждались в пояснениях. Трудности, препятствующие пониманию, появятся вместе с отмиранием традиции, напрямую связывающей литературу и освободительное движение. Тогда эти понятия, служащие экстранаучным целям, окажутся неуместными или, во всяком случае, не очень понятными в новом языке научного описания не только литературных, но и идеологических объектов.

В ранних работах Лотман широко пользуется исследовательскими штампами, характерными для социологического литературоведения, которое заимствовало их из политической борьбы дореволюционной эпохи. У него встречается и противопоставление дворянской революционности и дворянского либерализма, а также дворянской и демократической революционности и т.д. Но в отличие от большинства современных ему исследователей Лотман очень тонко чувствовал оттенки, которые не могли быть переданы существующим научным языком, а потому были неуловимы для исследователей, идущих от языка описания к объекту. Для Лотмана объект всегда был первичен. Даже в рамках социологического дискурса, еще до появления в его метаязыке таких понятий, как «код», «структура», «информация» и т.д., он показал, что традиционное противопоставление в раннем декабризме масонства и революционности как формы и содержания не отвечает реальности. «Определение этих особенностей (имеется в виду тактика ранних декабристских организаций. — В.П.) как попытки использовать старые (масонские) формы для нового (революционного) содержания не раскрывает сущности явления» [Лотман 1997а: 358]. Суть, по Лотману, заключается в следующем. Дворянские революционеры, впитавшие в себя кризис просветительской философии, вызванной Французской революцией, пришли к пониманию злой природы человека и неготовности народных масс к свободе. Поэтому, как и для масонов, тайная организация стала для них средством воспитания человека, способного действовать во имя народной свободы, но без участия самого народа. Далее Лотман цитирует Н.И. Тургенева, который в свою очередь цитирует немецкого иллюмината Вейстгаупта: «Некоторые должны действовать, все должны наслаждаться плодами действия». Резюмируя эти идеи, Лотман пишет: «“Тайное общест­во” в понимании ранних декабристских идеологов было “тайным не толь­ко от правительства, но и от народа, во имя которого оно действовало”» [Лотман 1997а: 359]. Таким образом, масонство осмыслялось Лотманом не как простая форма ранних декабристских организаций, но как их содержательная сторона. А революционность легко могла быть осмыслена как формальная сторона, отвечающая социальному статусу дворянских революционеров. Еще не будучи семиотиком, Лотман диалектично показал взаимопереходность формально-содержательных категорий на примере масонства и революционности. Интерес к такого рода «перевертышам» (ср.: [Егоров 1999: 191 и сл.]), когда одно переходит в другое и наоборот, всегда составлял важнейшую черту лотмановского мышления, что на определенном этапе его научной эволюции стало предметом методологической рефлексии. Незадолго до смерти в полусерьезной-полушутливой форме он писал Ф.С. Сонкиной:

У меня в голове плавают исходные идеи, которые в беспорядке сцепляются, образуя два постоянно меняющихся местами, замкнутых «организма». Один образует язык метода (как говорится), а другой — содержания (о чем говорится). Они постоянно меняются местами: «как» становится «о чем», т<о> е<сть> структура становится содержанием, информацией, и, наоборот, «о чем» становится «как» — то, что было языком, становится содержанием, то, что было содержанием, занимает место языка. А я только успеваю крутить голову то в одну, то в другую сторону. Представь себе кошку, которая сидит на подоконнике и мимо которой то справа налево, то слева направо пролетает ласточка, кошка крутит головой то туда, то сюда. Вот это и есть то, что я называю научным методом. Интересно, как бы назвала это кошка [Лотман 1997г: 447].

Через год после статьи о Дмитриеве-Мамонове, в следующем выпуске «Ученых записок» вышла большая статья Лотмана «П.А. Вяземский и движение декабристов». Вместе они составили дилогию, описывающую разные стороны декабристского движения: если в первой шла речь о революционной тактике, то во второй — о декабристской идеологии. Интерес Лотмана к Дмитриеву-Мамонову, видимо, изначально стимулировался не только архивной находкой «Кратких наставлений», но и почти полной неизвестностью, окутывающей имя этой загадочной и колоритной фигуры. С Вяземским ситуация была и аналогичной, и противоположной одновременно. В основе здесь также лежали архивные находки заметок Вяземского о восстании декабристов. По совету Оксмана Лотман отказался от их быстрой публикации на страницах «Литературного наследства» и решил «рассмотреть проблему в целом»[6]. Совет мас­титого ученого в данном случае был действительно очень важен. В то время считалось, что проблема «Вяземский и декабристы» в целом изучена и ясна. Известная работа С.Н. Дурылина «Декабрист без декабря», казалось, вполне четко определила место Вяземского в истории освободительного движения. Это был либерал, не перешедший «Рубикона революционности». Если о Дмитриеве-Мамонове нужно было писать с нуля как о неизвестном авторе, то здесь стояла противоположная задача — переосмыслить уже прочно устоявшиеся в науке представления. Изучив весь комплекс прямых и косвенных источников, связанных с деятельностью Дмитриева-Мамонова, Лотман не только реконструировал его биографию, но и детально описал тактику военного заговора в раннем декабризме.

Вяземский, в представлении Лотмана, был своего рода антиподом Мамонова. Если последнего интересовали в первую очередь вопросы тактики, а идеология надстраивалась над заговорщическими замыслами, то «Вяземский вопросов тактики, то есть практических путей движения к идеалу свободы, не ставит вообще» [Лотман 1997в: 479—480]. Он является идеологом, причем в его текстах идеология раннего декабризма (Союза благоденствия) отразилась с максимальной полнотой. Внешне это можно объяснить тем, что Вяземский не привлекался к следствию и у него не было необходимости жечь бумаги, в отличие от других декабристов. Но были и более важные внутренние причины, связанные с особенностями его мышления, на которые Лотман впервые обратил внимание. В сознании Вяземского законсервировались либеральные идеи периода Союза благоденствия, не позволившие ему в дальнейшем «перенести демократизации литературы и общественной жизни». Если «Пушкин, как и Грибоедов, стремился не только сохранить верность памяти друзей, но ипонять слабые стороны дворянской революционности», то Вяземский только лишь сохранял «заветы юности», что, по мнению Лотмана, «уже обозначило движение назад» [Лотман 1997в: 524].

В 1960-е годы Лотман много внимания уделяет выработке нового метаязыка. Это не только дань увлечению новыми научными идеями, но и острая необходимость найти средства описания исторического материала, адекватные той сложности понимания, к которой он пришел в результате работы над докторской диссертацией. Язык социологического литературоведения приводил к невольному упрощению изучаемых фактов. Одним из примеров здесь может служить трактовка соотношения Радищева и декабристов. В статье «Был ли А.Н. Радищев дворянским революционером?» [Лотман 1956] Лотман утверждал, что Радищев по своим взглядам опережает дворянских революционеров и приближается к следующему этапу освободительного движения — революционно-демократическому. В основе такого утверждения лежало, во-первых, тщательное изучение связей Радищева с демократическими идеями французского Просвещения XVIII века, а с другой стороны, идея стадиального развития, воспринятая от Гегеля. Получалось так, что Радищев как бы перепрыгнул через ступеньку и сильно опередил свое время. Положения этой статьи вызвали критику Оксмана. В письме к Лотману от 18 октября 1856 года он писал:

С большим интересом прочел Ваш оттиск из «Вопросов философии». Не могу не согласиться с многими Вашими замечаниями и формулировками, но никак не убедили меня вы в том, что Радищев не был «дворянским революционером». <...> Мы привыкли смотреть на переход от «двор<янской> революц<ионности>» к позиции «рев<олюционной> демократии» как на некое помазание, как на производство в следующий чин, а между тем и Бел<инский> и Черн<ышевский>, не говоря уже об их эпигонах 50—60-х гг., нередко твердили зады, давно уже преодоленные двор<янскими> революционерами. Я имею в виду не только политич<ескую> невоспитанность разночинцев…[7]

Б.Ф. Егоров, комментируя это письмо, резюмирует: «В сознании Лотмана тоже зрели подобные мысли, окончательно же они оформятся в начале 1960-х годов, при завершении докторской диссертации» [Егоров 1999: 58]. Это в принципе верное положение можно уточнить. В критике Оксмана две основные мысли: во-первых, Радищев был именно дворянским революционером, а вo-вторых, переход от дворянской революционности к разночинской сопровождался значительными интеллектуальными и моральными потерями. Что касается первого вопроса, то для Лотмана в 1960-е годы он снимался на уровне метаязыка. Само стремление «заклеймить» Радищева исчезло, поскольку никогда не было определяющим. Но при этом сохранилось стремление понять соотношение мировоззрения Радищева не только с декабристами, но и с революционными демократами 1860-х годов. К этому вопросу Лотман возвращается в статье 1965 года «Отражение этики и тактики революционной борьбы в русской литературе конца XVIII века». Она уже заметно отличается от его ранних работ в плане научного языка. Статья писалась в период бурного увлечения структурализмом и семиотикой. В небольшом методологическом введении Лотман противопоставил язык описания и язык объекта. Их принципиальное несовпадение требует от исследователя двоякой работы: описания изучаемого объекта в современных читателю идеологических конструкциях и построения модели с учетом всех связей и представлений той эпохи. Позже в книге «Внутри мыслящих миров» Лотман даст более детальное описание исследовательской работы как перевода с языка изучаемого объекта на язык современных ему представлений [Лотман 1996: 380—385].

В свете этой новой методологии по-другому предстала проблема соотношения Радищева и революционных демократов. Лотман показал, что Радищева и, например, Чернышевского объединяет неожиданное для советских идеологов совмещение в себе материализма и религиозности. Очень глубокой и, кажется, до сих пор не вполне осмысленной представляется мысль Лотмана о соотношении революционных и религиозных идей. Очевидное на первый взгляд представление о прямо пропорциональном соотношении материализма и революционности не выдерживает критики при обращении к фактам: «Показательно, что при переходе от эпохи Дидро и Гельвеция к эпохе Робеспьера и Сен-Жюста мы менее всего можем наблюдать рост материалистических настроений. Как известно, поклонники Руссо, якобинцы, очень подозрительно относились к наследию философов-материалистов, а атеизм приравнивали к аристократизму и контрреволюции» [Лотман 1997б: 225]. Лотман дал замечательное объяснение этому странному на первый взгляд феномену: революция требует от человека готовности жертвовать собой ради общего дела; в такие моменты человеку свойственно искать опоры, и часто эту опору он находит в религии. Поэтому, сколько бы он ни проповедовал материализм, в нем все равно остается вера, и именно она становится для него опорой в моменты, требующие наивысшего напряжения сил. Можно привести множество примеров из истории русского освободительного движения, подтверждающих это положение[8].

Другая мысль Оксмана — о деградации, сопровождающей переход от дворянской революционности к разночинской, — у Лотмана получила иное преломление. В биографии Пушкина есть интересное сопоставление декабристов и разночинцев. При этом термины «дворянский революционер» и «революционный демократ» не упоминаются. Речь идет об историко-психологических различиях двух поколений в истории освободительного движения. Распространившаяся в литературе 1840-х годов идея определяющего воздействия социальной среды на человека имела, как пишет Лотман, «оборотную сторону»:

В повседневной жизни среднего человека она обернулась формулой «среда заела», не только объяснявшей, но и как бы извинявшей господство всесильных обстоятельств над человеком, которому отводилась пассивная роль жертвы. Интеллигент второй половины XIX в. порой оправдывал свою слабость, запой, духовную гибель столкновением с непосильными обстоятельствами. Размышляя над судьбами людей начала XIX в., он, прибегая к привычным схемам, утверждал, что среда была более милостивой к дворянскому интеллигенту, чем к нему — разночинцу. Судьба русских интеллигентов-разночинцев была, конечно, исключительно тяжела, но и судьба декабристов не отличалась легкостью. А между тем никто из них — сначала брошенных в казематы, а затем, после каторги, разбросанных по Сибири, в условиях изоляции и материальной нужды, — не опустился, не запил, не махнул рукой не только на свой душевный мир, свои интересы, но и на свою внешность, привычки, манеру выражаться. Декабристы внесли огромный вклад в культурную историю Сибири: не среда их «заедала» — они переделывали среду, создавая вокруг себя ту духовную атмосферу, которая была им свойственна [Лотман 1995б: 146].

Эта мысль высказывалась Лотманом неоднократно. В свое время она стала предметом его полемики с Г.А. Гуковским по поводу пушкинского реализма. Лотман не соглашался со своим учителем в том, что «зависимость характера человека от среды лежит в основе русского реализма XIX века» [Лотман 1966: 227]. Противопоставление способности преображать окружающую среду полному растворению в ней для Лотмана было не только научным построением. Оно органично входило в его жизненную позицию и приобретало «вненаучный пафос». Он писал Егорову:

Много лет я слышу жалобы разных лиц на обстоятельства. Сколько молодых писателей давали понять, что если бы не цензурные трудности, не издательские препоны, то они показали бы себя. А убери эти трудности — и выясняется, что сказать-то нечего. Я всегда считал ссылку на обстоятельства недостойной. Обстоятельства могут сломать и уничтожить большого человека, но они не могут стать определяющей логикой его жизни. Все равно важнейшим остается внутренняя трагедия, а не пассивный переход от одного «обстоятельства» к другому [Лотман 1995б: 390].

В 1970 году редколлегия «Ученых записок», выпускаемых кафедрой русской литературы Тартуского университета, вынуждена была откликнуться на столетие Ленина. Лотман опубликовал две статьи: «В.И. Ленин об идеологичес­кой сущности движения декабристов» и «Из истории изучения стиля Лени­на» [Лотман 1970а; 1970б]. Первая статья интересна в нескольких отношениях. Она содержит комментарий одного ленинского высказывания:

Интересно сравнить военные восстания в России 1905 года с военным восстанием декабристов в 1825 году. Тогда руководство политическим движением принадлежало почти исключительно офицерам и именно дворянским офицерам. Они были заражены соприкосновением с демократическими идеями Европы во время наполеоновских войн [Ленин 1973: 318].

Мысль сама по себе тривиальная. Все, что могла из нее выжать М.В. Нечкина, свелось к еще более абстрактной фразе: «Обратим внимание на то, что идеи декабристов отнесены — в широком смысле — к идеям демократическим» [Нечкина 1955: 28]. Но взгляд Лотмана зацепился за слово «заражены». Он перевел это случайно сорвавшуюся с пера Ленина метафору в семиотический дискурс:

Перед нами чрезмерно интересный пример того, как одна идеологическая система, попадая в орбиту другой, облучаетcя, «заражается», по существу, чуждыми ей идеями, как эти идеи все более мощно вторгаются в нее, навязывая ей не толь­ко те или иные конкретные решения, но и свою внутреннюю структуру, так что, в конечном счете, создается соединение идеологического субстрата и воздействующих теорий [Лотман 1970а: 3—4].

Далее Лотман сжато изложил собственное понимание декабристской идеологии как парадоксального соединения двух несводимых друг к другу систем XVIII века. Одна — просветительская с ее «верой в исконное равенство и добрую природу людей». Другая — дворянский либерализм с его культом закона и признанием человека эгоистичным и злым. Сложно взаимодействуя между собой, эти системы составили специфику декабризма как динамической сис­темы, суть которой «состоит во внутреннем перерождении» [Лотман 1970а: 4]. Этим обстоятельством Лотман объясняет историографический спор о единстве и противоречиях декабристского движения, спор, не имеющий решения, так как спорящие стороны смотрят на декабристов с разных точек зрения и, соответственно, видят разные картины.

В конце 1960-х годов в исследованиях Лотмана произошел сдвиг с изучения истории идей к изучению истории людей. Он говорил, что одни и те же идеи могут высказывать совершенно разные люди. Поэтому важны не идеи сами по себе, а стоящие за ними личности. Теперь в центре исследований Лотмана — не идеология и тактика, а психология и этика. В результате был написан цикл работ по поэтике поведения русского дворянина XVIII — начала XIX века. В рамках этого цикла статья «Декабрист в повседневной жизни», имеющая подзаголовок «Бытовое поведение как историко-психологическая категория» [Лотман 1992], дает новое понимание декабризма. Она может быть рассмотрена и как глава в монографии по поэтике поведения, и как продолжение дилогии о Мамонове и Вяземском. Таким образом, можно говорить о декабристоведческой трилогии в творчестве Лотмана, каждая часть которой посвящена одному из аспектов декабризма. Если в центре работы о Мамонове были вопросы тактики, а в центре работы о Вяземском — вопросы идеологии, то теперь — воп­росы этики. Если первые две статьи, написанные в духе социологического метода, представляют декабризм как разнородное течение, то работа «Декабрист в повседневной жизни» написана в семиотическом духе и дает представление о декабризме как едином феномене русской жизни.

Основная мысль статьи заключается в том, что «декабристы строили из бессознательной стихии бытового поведения русского дворянина рубежа XVIII—XIX веков сознательную систему идеологически значимого бытового поведения, законченного как текст и проникнутого высшим смыслом» [Лотман 1992: 333]. Это выделяло их на фоне современной им молодежи и вместе с тем объединяло представителей разных направлений среди членов тайных обществ. В статье особо отмечается, что даже эволюция декабристского движения от широкой пропаганды к заговору не сказалась на их поведении, оставшемся неизменным.

Декабризм занимал одно из важнейших мест в лекционных курсах Лотмана по истории русской литературы первой трети XIX века. В 1982/83 учебном году в общем курсе он посвятил декабристам шесть лекций. В учебниках и учебных пособиях по истории русской литературы периода романтизма декабристы тоже традиционно занимали значительное место. Речь, разумеется, шла об их художественных, отчасти литературно-критических произведениях, не выделявшихся, как правило, на общем фоне историко-литературного процесса. Такой акцент на второстепенных произведениях в советское время объяснялся не историко-литературными, а идеологическими причинами. У Лотмана все было по-другому. Он мало говорил о художественных произведениях декабристов — он раскрывал перед слушателями специфику декабристского движения в целом на широком фоне исторического процесса Александровской эпохи.

Первую после зимних каникул лекцию 9 февраля 1983 года Лотман начал с общей характеристики ситуации 1815 года: «С 1815 года начинается новый период не только в литературе, где появляется впервые имя Пушкина. Это время возникновения первых тайных обществ»[9]. Далее шла широкая панорама европейских событий: Венский конгресс, Сто дней, Ватерлоо, опять Венский конгресс, польский вопрос и т.д. Давалась суммарная характеристика всей внутренней политики Александра I, сталкивались различные точки зрения на его правление. Таким образом, создавался широкий контекст, в котором появились тайные общества в России. Самой, может быть, неожиданной в общем курсе по истории литературы стала лекция Лотмана, полностью посвященная историографии декабристского движения. Она шла сразу после лекции о появлении декабристских организаций, которая заканчивалась рассуждением о природе декабризма:

Декабризм все-таки идейное течение. Принадлежность к обществу и к идеям — вещи разные. Когда мы говорим «идеи декабристов», мы подразумеваем единые идеи, единую программу. Этого никогда не было. Это было широкое, неоднородное политическое движение, которое объединяли патриотические убеждения и стремления к изменению общества. Эти изменения при помощи правительства или без него должны были быть сделаны руками общества.

В основе историографической лекции лежало столкновение двух точек зрения: декабризм — единое течение (революционное, как считал Герцен, или либеральное, как считал Н.И. Тургенев) и декабризм — неоднородное течение (М.Н. Покровский и его школа). Лотман показывал, как Покровский расправился с Герценом, а потом в 1930-е годы расправились с самим Покровским. Новый подъем начался после войны. Лотман связал его в первую очередь с работами Нечкиной, «которая отошла от Покровского, сама резко отвергла свои ранние работы. Итогом явилась двухтомная монография “История движения декабристов”. Заглаживает противоречия, подводит материал под требования сегодняшнего дня. Тщательное изучение источников, широкий материал». Этому Лотман противопоставлял работы С.Н. Чернова как «исключительно плодотворные» и работы Н.М. Дружинина («Масонские знаки Пестеля» и «Никита Муравьев»)[10], а также статью М.К. Азадовского «Затерянные и утраченные произведения декабристов» [Азадовский 1954]. Обращает на себя внимание отсутствие значимых для Лотмана имен Оксмана и Мордовченко. Отчасти это можно объяснить импровизационным характером лекции. Но дело не только в этом. Уже в 1960-е годы у Лотмана появились серьезные методологические расхождения с этими авторами. На одном из своих семинаров он говорил студентам об их работах как лучших образцах изучения истории идей. Но при этом добавил, что такой подход недостаточен для понимания истори­ко-культурного процесса, так как в нем не остается места для непредсказуемос­ти, вносимой отдельными людьми в историю. В этом отношении ему, конечно, были ближе Чернов с его блестящими психологическими характеристиками исторических деятелей и Азадовский, реконструирующий утраченные произведения декабристов[11]. Ценность статьи Дружинина о Пестеле в глазах Лотмана определялась, в частности, тем, что ее идеи легко переводились на язык семиотики. Рассматривая масонство как «идеологию, облеченную в разукрашенную символику» [Дружинин 1985: 317], Дружинин раскрыл знаковую природу интереса декабристов к масонским обрядам.

Завершалась эта лекция важным положением о литературности декабристского движения: «Когда мы говорим о декабристской литературе, мы име­ем дело не с каким-нибудь довеском, а с сущностью. Однако отождествлять декаб­ристскую поэзию с поэзией декабристов не следует». Под поэзией декабристов Лотман понимал не только литературные тексты, написанные декабристами, но и их поведение. В дальнейших лекциях он, не пересказывая «Декабрист в повседневной жизни», давал несколько иную версию декабризма, иногда близкую к статье, а иногда отличающуюся. Например, по-разному осмыслялось поведение декабристов на следствии.

В статье он трижды обращается к этой проблеме. Первый раз в нестойкости декабристов он видит обратную сторону их «специфического рыцарства»: «Они не были психологически подготовлены к условиям узаконенной подлости» [Лотман 1992: 307]. В другом месте он объясняет это отсутствием «свидетелей, которым можно было бы, рассчитывая на понимание, адресовать героические поступки <…>. В этих условиях резко выступали другие, прежде отодвигавшиеся, но прекрасно известные всем декабристам нормы и стереотипы поведения: долг офицера перед старшими по званию и чину, обязанности присяги, честь дворянина» [Лотман 1992: 317]. Третий раз в качестве объяснения приводится факт личного знакомства подследственных и следователей:

Декабрист даже в членах Следственной комиссии не мог не видеть людей, знакомых ему по службе, светским и клубным связям. Это были для него знакомые или начальники. Он мог испытывать презрение к их старческой тупости, карьеризму, раболепию, но не мог видеть в них «тиранов», деспотов, достойных тацитовских обличений, и это дезориентировало арестантов [Лотман 1992: 322].

На лекции Лотман не привел ни одно из этих объяснений. Он ограничился лишь некоторыми примерами поведения подследственных:

Большинство декабристов в крепости и на допросе вело себя не как потом революционеры-подпольщики. Кюхельбекер оговорил Пущина. Пестель перед судом фактически не видел суда. Он не боялся кары и считал, что никто не имеет права бояться. Он был убежден, что для истории и для революционного движения выгодно, чтобы было много жертв, иначе движение будет незаметно. Он давал страшные показания на своих друзей. Многие просто струсили (Трубецкой).

Не объясняя никак причин, Лотман заключил: «В Сибири все участники без договоренности вычеркнули месяцы крепости из памяти, как будто этого не было».

Эта проблема интересовала Лотмана давно. Еще студентом он обсуждал ее с Мордовченко. Тот считал, что понять поведение декабристов на следствии невозможно, не зная детально царившей там атмосферы. Публикация следственных дел по персоналиям не дает возможности охватить ситуацию в целом: «Каждый документ “дела декабристов” понятен лишь в общем контексте процесса, и восстановление этого контекста должно предшествовать использованию извлекаемых из него документов». С этой целью Мордовченко предлагал сначала составить точную хронологию всего процесса, а затем на этой основе восстановить внутренние связи допросов, показаний, очных ставок и т.д.,

которые позволили бы точно представить тактику, избранную на следствии каждым обвиняемым в момент написания того или иного документа, конкретно раскрыть — по дням и в применении к разным лицам — тактику следствия. Такой подход мог бы раскрыть факты этих драматических месяцев как напряженную борьбу между обвиняемыми и следствием и взамен выписок из того, что написал тот или иной подследственный, дать нам знание о том, что значит его показание, каких результатов он ждал от него, что в нем относится к разнообразным формам тактического поведения, а что — к событиям доследственной поры [Лотман 1973: 209—210].

Если эта работа когда-нибудь будет сделана, то, возможно, сам процесс и поведение его участников предстанут в совершенно ином виде.

Ключевым для определения декабристского поведения для Лотмана было понятие «стыда». «Со стыда, — говорил он, — начинается культура». И декабристская культура для Лотмана тоже начиналась со стыда. Процитировав Павку Корчагина: «Самое дорогое, что есть у человека, — жизнь» (не называя, правда, имени этого персонажа), Лотман сказал, что во времена декабристов «эти слова были бы страшно циничными. Есть более дорогие вещи: честь, стыд, служба государю». Вся дальнейшая лекция строилась как доказательство этого тезиса. Причем примеры, которые Лотман приводил, не совпадали с примерами из его статьи, а дополняли ее. Далее шли лекции о том, как Союз благоденствия управлял литературой. И лишь в конце не очень много внимания уделялось творчеству Рылеева и Катенина.

Взгляд Лотмана на соотношение русской литературы и освободительного движения, при всей внешней схожести с официальной трактовкой, по сути с ней не совпадал. Для него не литература была частью освободительного движения, а само движение, на ранних его этапах, было литературным. При изучении русской культуры начала XIX века Лотмана интересовала проблема экспансии литературы в жизнь. Сама жизнь в эпоху романтизма строилась по литературным образцам. И декабризм как часть этой жизни был для Лотмана явлением литературным по преимуществу. Причем ни в тактике, ни в идеологии, ни в художественном творчестве декабристов, а именно в их поведении Лотман видел одну из вершин русской культуры пушкинской поры.

 

Приложение

Спецкурс[12]

Эпоха декабристов (1815—1825)

Тема 1. Понятие исторической периодизации. Сегментация исторического процесса в различных аспектах (политическом, культурном, историко-литературном и т.д.). Самооценка эпохи. «Большое» историческое время (Бахтин) и понятие исторического факта.

Литература: Р.Дж. Колингвуд. Идея истории. Автобиография. М., 1980. Диалог историков в кн.: Н.И. Конрад. Избранные труды. [История]. М., 1974. Ист­рин В.М. Опыт методологического введения в историю русской литературы XIX ве­ка // ЖМНП. 1907. № 8, 9 и отд. изд. СПб., 1907. Перетц В.Н. Краткий очерк мето­дологии истории русской литературы. Пг., 1922. Бахтин М.М. К методологии гуманитарных наук. В кн.: М.М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. М., 1979.

Тема 2. Русское общество после наполеоновских войн. Правительственная политика, религиозные искания. Основные направления общественной борьбы в 1815—1818 гг. Мир Петербурга. — Мир Москвы. — Мир провинции. Россия и Европа в годы Конгресса. Литературная жизнь 1815—1818 гг. Масоны. Первое тайное общество. Тайное общество и правительство. Личность Александра I. «Век нынешний и век минувший». Диаграмма поколений.

Литература: Шильдер Н.К. Император Александр I. [Его жизнь и царствование.] Т. 1—4. СПб., 1897—1898. С.Б. Окунь. История СССР. 1796—1825. Л., 1948 (или послед. изд.); Пресняков А.Е. Александр I. Пг., 1924; Предтеченский [А.В.] Очерки общественно-политической истории России первой четверти XIX века. М.; Л., 1957; Нечкина М.В. Движение декабристов. Т. 1—2. М., 1955; В. Семевский. Полит[ические] и общ[ественные] идеи декабристов. СПб., 1909; Кизеветтер А.А. [Политические и социальные воззрения] граф[а] Ф.В. Растопчин[а]. Русская мысль. [1913. № 1]; Он же. Александр I и Аракчеев. В кн.: Исторические очерки. М., 1912; Пыпин А.Н. Общественное движение в России при Александ­ре I; [Он же.] Религиозные движения при Александре I; [Он же.] Характерис­тики литературных мнений от 20 до 50-х гг. (Исторические очер­ки) — любые издания. Ссылки на эти издания далее не повторяются.

Тема 3. Декабризм как целостное явление и его место в общественной истории России. История терминов «декабризм» и «декабристы». Историография вопроса. Две версии декабризма: Герцен и Покровский. Декабристы как политические реалисты и как мечтатели. Декабристы — историки и мифологи декабризма. Специфика ретроспективного взгляда на историю. Либералы или революционеры? Националисты или «европейцы»?

Литература: Герцен А.И. История освободительных идей в России[13] (любое издание). Некрасов Н.А. Русские женщины (любое издание). См. лит. к теме 2. Ленин В.И. Памяти Герцена. Его же. Роль сословия и классов в освободительном движении (любое издание).

Тема 4. Декабристы и общество. Картина общественной и литературной жизни 1818—1822 гг. Молодежь этих лет. Байронизм как культурное явление. Тип Онегина. Роль гвардии в культурной жизни Петербурга. Модные книги и литературные страсти. Карты и балы. Грибоедовская Москва. Агитатор и конспиратор в кругу общества. Декабристы и служба. Отношение к царю в эти годы. Настроения верхушки военных. Аракчеев. Роль поэта и положение литературы. Пушкин, Дельвиг, Баратынский в эти годы. Вяземский в отношении к декабристам в 1818—1822 гг. Вяземский и декабристы.

Литература: См. темы 1—3; М. Аронсон, С. Рейсер. Литературные кружки и салоны. Л., 1929. Тынянов Ю.Н. Пушкин и его современники. М., 1969; Нечкина М.В. Грибоедов и декабристы (любое издание). Кутанов Н. Декабрист без декабря // Декабристы и их время. Т. 1. М., 1930; М.И. Гиллельсон. П.А. Вяземский. Жизнь и творчество. М., 1969. Ланда С.С. Дух революционных преобразований (1816—1825). М., 1975; Глинка В.М. Пушкин в галерее 1812 г.[14] (любое издание); Его же. Мундиры русской армии.

Тема 5. «Союз благоденствия». Общественно-политическая и литературная программа. Член Союза среди друзей и врагов. Типы характеров. Н. Тургенев, А. Муравьев, М. Лунин. «Рядовые члены». Практическая деятельность Союза. М. Орлов и В.Ф. Раевский.

Литература: см. темы 1—4; Декабристы. Отрывки из источников. Сост. Ю.Г. Окс­ман. М.; Л., 1925; «Восстание декабристов». Т. 1—4. Декабристы в воспоминаниях современников. М., 1988; Мемуары Якушкина И.Д., С.П. Трубецкого, М.А. Фонвизина, А.Ф. Бригена, В.И. Штейнгейля (любое издание, рекомендуется из серии «Полярная звезда»).

Тема 6. Движение декабристов в 1822—1825 гг. Общественные настроения этого периода. Перемены в правительственной политике и международном положении. Смена поколений в движении. Конспиративные настроения. Новые лидеры. Пестель, С. Муравьев-Апостол, Рылеев. Проблема народности в литературе и политике. Север и Юг. 14 декабря и восстание Черниговского полка.

Литература: См. лит. к предшествующим темам; Н.Я. Эйдельман. Апостол Сергей. М., 1975; Воспоминания Бестужевых, Н. Лорера, Розена (любые издания); Лунин М.С. Письма из Сибири. М., 1987; Литературное наследство. Т. 59—60; Сб. «Литературное наследие декабристов». Л., 1975.

Тема 7. Эпоха декабристов в истории русской культуры: глазами Лермонтова, Толстого, Достоевского. Современные проблемы изучения эпохи декабристов. Итоги.

 

Библиография / References

[Азадовский 1954] — Азадовский М.К. Затерянные и утраченные произведения де­кабрис­тов // Литературное наследство. Т. 59: Декаб­ристы-литераторы. Кн. 1. М.: Издательство Академии наук СССР, 1954. С. 601—777.

(Azadovskiy M.K. Zateryannye i utrachennye proizvedeniya dekabristov // Literaturnoe nas­ledstvo. Vol. 59: Dekabristy-literatory. Part 1. Moscow, 1954. P. 601—777.)

 

[Азадовский, Егоров 1989] — Азадовский К.М., Егоров Б.Ф. О низкопоклонстве и космополитизме: 1948—1949 // Звезда. 1989. № 6. С. 157—176.

(Azadovskiy K.M., Egorov B.F. O nizkopoklonstve i kosmopolitizme: 1948—1949 // Zvezda. 1989. № 6. P. 157—176.)

 

[Азадовский, Оксман 1998] — Азадовский М., Оксман Ю. Переписка, 1944—1954 / Изд. подгот. К.М. Азадовский. М.: Новое литературное обозрение, 1998.

(Azadovskiy M., Oksman Yu. Perepiska, 1944—1954 / Ed. by K.M. Azadovskiy. Moscow, 1998.)

 

[Дружинин 1985] — Дружинин Н.М. К истории идейных исканий П.И. Пестеля // Дружинин Н.М. Революционное движение в России в XIX в.: Избранные тру­ды / Отв. ред. С.С. Дмитриев. М.: Наука, 1985. С. 305—329.

(Druzhinin N.M. K istorii ideynykh iskaniy P.I. Pestelya // Druzhinin N.M. Revolyutsionnoe dvizhenie v Rossii v XIX v.: Izbrannye trudy / Ed. by S.S. Dmitriev. Moscow, 1985. P. 305—329.)

 

[Егоров 1999] — Егоров Б.Ф. Жизнь и творчество Ю.М. Лотмана. М.: Новое литературное обозрение, 1999.

(Egorov B.F. Zhizn’ i tvorchestvo Yu.M. Lotmana. Moscow, 1999.)

 

[Киселева 1996] — Киселева Л.Н. Академичес­кая деятельность Ю.М. Лотмана в Тартуском университете // Slavica Tergestina. Вып. 4: Наследие Ю.М. Лотмана: настоящее и будущее: (Atti del Convegno, Università degli Studi di Bergamo, 3—5 novembre 1994) / A cura di P. Deotto, M. Nortman, Ch. Pesenti e I. Verč. Trieste: Università degli Studi di Trieste, 1996. P. 9—19.

(Kiseleva L.N. Akademicheskaya deyatel’nost’ Yu.M. Lot­mana v Tartuskom universitete // Slavica Tergestina. Vol. 4: Nasledie Yu.M. Lotma­na: nastoyashchee i budushchee: (Atti del Con­veg­no, Università degli Studi di Bergamo, 3—5 novembre 1994) / Ed. by P. Deotto, M. Nortman, Ch. Pesenti and I. Verč. Trieste: Università degli Studi di Trieste, 1996. P. 9—19.)

 

[Киселева 2009] — Киселева Л.Н. Ю.М. Лотман: от истории литературы к семио­ти­ке культуры: (О границах лотмановской семио­сфе­ры) // Юрий Михайлович Лот­ман / Под ред. В.К. Кантора. М.: РОССПЭН, 2009. С. 282—293.

(Kiseleva L.N. Yu.M. Lotman: ot istorii literatury k semiotike kul’tury: (O granitsakh lotmanovskoy semiosfery) // Yuriy Mikhaylovich Lotman / Ed. by V.K. Kantor. Moscow, 2009. P. 282—293.)

 

[Ленин 1973] — Ленин В.И. Доклад о революции 1905 года // Ленин В.И. Полное собрание сочинений: В 55 т. 5-е изд. Т. 30 / Подгот. А.П. Смирнова и М.И. Труш. М.: Политиздат, 1973. С. 306—328.

(Lenin V.I. Doklad o revolyutsii 1905 goda // Lenin V.I. Polnoe sobranie sochineniy: In 55 vols. 5th ed. Vol. 30 / Ed. by A.P. Smirnova and M.I. Trush. Moscow, 1973. P. 306—328.)

 

[Лотман 1956] — Лотман Ю.М. Был ли Радищев дворянским революционером?// Воп­росы философии. 1956. № 3. С. 165—172.

(Lotman Yu.M. Byl li Radishchev dvoryanskim revolyutsionerom? // Voprosy filosofii. 1956. № 3. P. 165—172.)

 

[Лотман 1966] — Лотман Ю.М. Художественная структура «Евгения Онегина» // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 184 (Труды по русской и славянской филологии. Т. IX: Литературоведение). Тарту: ТГУ, 1966. С. 5—32.

(Lotman Yu.M. Khudozhestvennaya struktura «Evgeniya Onegina» // Uchenye zapiski Tartuskogo gosudarstvennogo universiteta. Vol. 184 (Trudy po russkoy i slavyanskoy filologii. Vol. IX: Literaturovedenie). Tartu, 1966. P. 5—32.)

 

[Лотман 1970а] — Лотман Ю.М. В.И. Ленин об идеологической сущности движения декабристов // Ученые записки Тартуского государственного университета. Вып. 251 (Труды по русской и славянской филологии. Т. XV: Литературоведение). Тарту: ТГУ, 1970. С. 3—6.

(Lotman Yu.M. V.I. Lenin ob ideologicheskoy sushchnosti dvizheniya dekabristov // Uchenye zapiski Tartuskogo gosudarstvennogo universiteta. Vol. 251 (Trudy po russkoy i slavyanskoy filologii. Vol. XV: Literaturovedenie). Tartu, 1970. P. 3—6.)

 

[Лотман 1970б] — Лотман Ю.М. Из истории изучения стиля Ленина // Ученые запис­ки Тартуского государственного университета. Вып. 251 (Труды по русской и славян­ской филологии. Т. XV: Литературоведение). Тарту: ТГУ, 1970. С. 11—13.

(Lotman Yu.M. Iz istorii izucheniya stilya Lenina // Uchenye zapiski Tartuskogo gosudarstvennogo universiteta. Vol. 251 (Trudy po russkoy i slavyanskoy filologii. Vol. XV: Literaturovedenie). Tartu, 1970. P. 11—13.)

 

[Лотман 1973] — Лотман Ю.М. Николай Иванович Мордовченко: Заметки о творчес­кой индивидуальности ученого // Историографический сборник / Отв. ред. В.В. Пугачев. Саратов: Издательство Саратовского университета, 1973. Вып. 1 (4). С. 205—213.

(Lotman Yu.M. Nikolay Ivanovich Mordovchenko: Zametki o tvorcheskoy individual’nosti ucheno­go // Istoriograficheskiy sbornik / Ed. by V.V. Pugachev. Saratov, 1973. Vol. 1 (4). P. 205—213.)

 

[Лотман 1992] — Лотман Ю.М. Декабрист в повседневной жизни: (Бытовое поведение как историко-психологическая категория) // Лотман Ю.М. Избранные статьи: В 3 т. Т. 1. Таллинн: Александ­ра, 1992. С. 296—336.

(Lotman Yu.M. Dekabrist v povsednevnoy zhizni: (Bytovoe povedenie kak istoriko-psikhologicheskaya kategoriya) // Lotman Yu.M. Izbrannye stat’i: In 3 vols. Vol. 1. Tallinn, 1992. P. 296—336.)

 

[Лотман 1995а] — Лотман Ю.М. Двойной портрет // Лотмановский сборник. Вып. 1 / Ред.-сост. Е.В. Пермяков. М.: ИЦ-Гарант, 1995. С. 54—71.

(Lotman Yu.M. Dvoynoy portret // Lotmanovskiy sbornik. Vol. 1 / Ed. by E.V. Permyakov. Moscow, 1995. P. 54—71.)

 

[Лотман 1995б] — Лотман Ю.М. Пушкин / Ред. А.Ю. Балакин, О.Н. Нечипуренко и Н.Г. Николаюк. СПб.: Искусство—СПБ, 1995.

(Lotman Yu.M. Pushkin / Ed. by A.Yu. Balakin, O.N. Nechipurenko and N.G. Nikolayuk. Sain­t Petersburg, 1995.)

 

[Лотман 1996] — Лотман Ю.М. Внутри мыслящих миров: Человек — текст — семио­сфера — история. М.: Языки русской культуры, 1996.

(Lotman Yu.M. Vnutri myslyashchikh mirov: Chelovek — tekst — semiosfera — istoriya. Moscow, 1996.)

 

[Лотман 1997а] — Лотман Ю.М. Матвей Александрович Дмитриев-Мамонов — поэт, публицист и общественный деятель // Лотман Ю.М. О русской литературе / Ред. О.Н. Нечипуренко и Н.Г. Николаюк. СПб.: Искусство—СПБ, 1997. С. 348—412.

(Lotman Yu.M. Matvey Aleksandrovich Dmitriev-Mamonov — poet, publitsist i obshchestvennyy deyatel’ // Lotman Yu.M. O russkoy literature / Ed. by O.N. Nechipurenko and N.G. Nikolayuk. Saint Petersburg, 1997. P. 348—412.)

 

[Лотман 1997б] — Лотман Ю.М. Отражение этики и тактики революционной борьбы в русской литературе конца XVIII века // Лотман Ю.М. О русской литературе / Ред. О.Н. Нечипуренко и Н.Г. Николаюк. СПб.: Искусство—СПБ, 1997. С. 211—238.

(Lotman Yu.M. Otrazhenie etiki i taktiki revolyutsionnoy bor’by v russkoy literature kontsa XVIII ve­ka // Lotman Yu.M. O russkoy literature / Ed. by O.N. Nechipurenko and N.G. Nikolayuk. Sain­t Petersburg, 1997. P. 211—238.)

 

[Лотман 1997в] — Лотман Ю.М. П.А. Вяземский и движение декабристов // Лотман Ю.М. О русской литературе / Ред. О.Н. Нечипуренко и Н.Г. Николаюк. СПб.: Искусство—СПБ, 1997. С. 413—524.

(Lotman Yu.M. P.A. Vyazemskiy i dvizhenie dekabristov // Lotman Yu.M. O russkoy literature / Ed. by O.N. Nechipurenko and N.G. Nikolayuk. Saint Petersburg, 1997. P. 413—524.)

 

[Лотман 1997г] — Лотман Ю.М. Письма: 1940—1993 / Сост., подгот. текста, вступ. ст., коммент. Б.Ф. Егорова. М.: Языки русской культуры, 1997.

(Lotman Yu.M. Pis’ma: 1940—1993 / Ed. by B.F. Egorov. Moscow, 1997.)

 

[Нечкина 1955] — Нечкина М.В. Движение декабристов: В 2 т. Т. 1. М.: Наука, 1955.

(Nechkina M.V. Dvizhenie dekabristov: In 2 vols. Vol. 1. Moscow, 1955.)

 

[Эйдельман 2003] — Эйдельман Ю. Дневни­ки Натана Эйдельмана. М.: Материк, 2003.

(Eidelman Yu. Dnevniki Natana Eidelmana. Moscow, 2003.)