Строцев Д. Шаг

Минск: Новые мехи, 2015. — 90 с.

не могу вернуть твой смысл

  могу передать трепет

Д. Строцев

 

«Шаг» — седьмая книга стихов белорусского поэта Дмитрия Строцева[1]. Название книги объясняется эпиграфом: «…Шаг делается не в сторону от тесноты в позицию наблюдателя, а внутрь тяжести» (От «Бытия и времени» к «Beiträge»), — Владимир Бибихин. Тем самым поэт обозначает свою готовность шагнуть внутрь тяжести, в сердцевину опыта.

Помимо евангельского света существует евангельская тьма, и именно в нее переносит нас книга Строцева. Оказываясь в евангельских временах, мы попадаем внутрь сцены побиения блудницы камнями. Библейские образы демонстрируют нам разыгрывающийся публично ужас: человек из толпы с камнем в руке, блудница, бессильная даже звать на помощь, галилеянин (не выделяющийся среди всех), прохожий со своим мнением.

Социально-евангельская проблематика Строцева становится проблематикой свидетельства, когда он пишет о ключевом сюжете книги — произошедшей в марте 2012 года казни Владислава Ковалева и Дмитрия Коновалова, обвиненных в исполнении теракта в Минском метро 11 апреля 2011 года. Смерть этих юношей Строцев интерпретирует в духе идеи Рене Жирара о козле отпущения: жертвоприношении, сакрализующем коллективную агрессию и призванном сплотить человеческую общность. Так, в стихотворении «Пир прощения» Строцев пишет о том, что Христос на Голгофе последнюю свою трапезу разделил с разбойниками, имея в виду, что казненные юноши в сознании людей объявлены разбойниками, поэт же готов разделить с разбойниками их позор и казнь. До того как Ковалева и Коновалова казнили, Строцев, убежденный, что задачей властей было именно совершить жертвоприношение, а не разбираться, виноваты юноши или нет, писал открытое письмо Лукашенко, которое было доступно в Сети, в нем поэт призывал к добросовестному правосудию или просил казнить его вместе с теми, кого скоропалительно назвали виновными. Поэт надеялся, что его выступление как публичной фигуры в Беларуси имело шанс реально помочь осужденным, за которых никто не боролся, потому что они «ничьи», они не представители оппозиции, не представители бизнеса или еще какой-то имеющей влияние силы. Произошедшая казнь стала одной из «болевых точек» его поэзии. Он посвящает стихи Любови Ковалевой, матери:

 

ликуйте и пойте

с убитыми невинно

они в чистом сердце

видят Бога

                 (с. 13)

 

Об этом же звучащий как живое свидетельство «Пасхальный репортаж»:вспышки // газетных полос // фамилии // Коновалов // и // Ковалёв <…>новопреставленные // невинноубиенные // Владислав // и // Димитрий // молите Бога о нас (с. 15—17).

Такое погружение «внутрь тяжести» ставит ряд вопросов о поэтике Дмитрия Строцева. По более старым книгам мы знаем Строцева как вдохновенного лирика, наследника аронзоновской линии поэзии, чьи стихи — захлебывающийся полет-танец. Часто встречающийся у Строцева прием — характерный аронзоновский повтор:

 

льётся глина из оврага

льётся лето из оврага

никакой тоски и муки

только лето и отвага

я целую эти руки

                 (с. 22)

 

Но уже в предыдущей книге с говорящим названием «Газета» начинается совсем другое движение: отход от самозабвенной, телесно-экстатической лирики, переход к социальному и очень больному, выражающийся в скупых на выразительные средства верлибрах. Кажется, теперь из неподцензурной петербургской поэзии, влияние которой испытал Строцев, ему становятся близки уже не Аронзон и Елена Шварц, а, скорее, линия Кривулина и особенно Стратановского, со стихами последних лет которого у Строцева много перекличек. Как и Стратановский, сегодняшний Строцев стремится дать голос чужой речи, работать с историческим опытом; близка ему, должно быть, и «библейская герменевтика» Стратановского — поиск неких лакун, неоднозначных, эмоционально напряженных мест Писания, предпочтение точки зрения слабых, сомневающихся, не победителей, а побежденных, простукивание «молотком Некрасова» нынешних идолов, обнаружение зияний в социальной и моральной сферах. Однако Строцев по-прежнему остается более экстатичен, и в его стихах иная конструкция субъекта. Герой Стратановского — Иов, единственный, кто задумался на Божьем пиру; у Строцева же есть некое соборное «мы», с которым он как практикующий христианин себя отождествляет: «мы» для Строце­ва — собирание всего «райского братства» — «может быть, для последней ага­пы и молитвы перед неотвратимым разрывом, утратой друг друга, гибелью...» (из писем). Слова Строцева происходят из состояния глубокого потрясения, когда удерживать границы субъекта становится больше невозможно.

Тем не менее, если говорить о переменах в поэтике Строцева, сам поэт утверждает, что раньше, в начале творческого пути, он как раз писал злободневные стихи (книга «Лишние сутки»), так что в некотором смысле появление «газетной» поэзии для него — возвращение к истокам. В целом возникает ощущение, что корпус сегодняшнего Строцева (даже на примере книги «Шаг») как бы распадается на две линии: одна из них — начавшаяся в «Газете» и представляющая собой верлибры на болезненные социальные темы, другая — по-прежнему продолжающаяся экстатическая, легкая, танцующая лирическая линия:

 

эта

        радость

                    ниоткуда

…

эта

    отчая

            причуда

                         и

счастливая трава

                  (с. 37)

 

Как уживаются между собой эти линии? Как строцевская игра, священное безумие, телесно-экстатическое опьянение, легкость, артистизм, пластика, органичность речи, умение отдаваться стихии уживаются с мучительной тяжестью, внутрь которой он шагнул? Я объясняю это для себя с помощью следующей метафоры: в тех мрачных материях, куда Строцев погрузился, голос меняется в силу самой среды, можно сказать, из-за свойств атмосферы — такой тяжелой, что звуковые волны распространяются иначе. Поэтому мы слышим как будто совсем другой голос.

Можно принимать его или не принимать, можно хотеть от Строцева только легких экстатических стихов и полагать, что именно они лучше утверждают человеческое пространство и противостоят тому беспросветному и больному, о котором теперь пишет поэт, но он уже сделал этот шаг, в центр тяжести, а это — такое место, что сопротивляется самой возможности поэзии. Именно в этом месте он пытается работать, и любая попытка поэзии проникнуть туда и как-то с ним совладать — большой и благородный риск. Однако во многих, лучших стихах книги «Шаг» этот раскол преодолевается, возникает уравновешенность «тяжести» и «неба», гибрид, в котором гармонически сочетаются полет и болезненное переживание общественно важного:

 

за нашу святую дрожь

за дрожь воскресения

ты наших ребят берёшь

на дело весеннее

 

…

 

за нашу святую ложь

за ложь во спасение

ты наших солдат берёшь

на небо весеннее

                  (с. 61)

Чужая речь в этой книге устроена таким образом, что ты себя в этой чужой речи узнаешь и ужасаешься. Эта речь выявляет штампы ума, банальные мыслительные фигуры, позволяющие повседневному злу существовать. Так, в стихотворении «Аргументы и факты», опять же посвященном казни Ковалева и Коновалова, мы встречаем высвеченную поэтом самозащитительную позицию обывателя, нужную ему, чтобы принять зло и как-то жить дальше: я тоже //против // казни // но взорвали // всё же // они // я много // собрал // аргументов //в интернете // нужно // принять // факты // надо же // как-то // жить // дальше(с. 23). Так же в стихотворении «Желтая страница»: нацис­ты-то нацисты // но они // открыли // православные храмы (с. 26). Или: евросоюз // плохо //таможенный // очень плохо… интернет // умира­ет // последним (с. 43).

В своих гражданских стихах Строцев стремится отзываться на узловые собы­тия последних лет: дискуссию о строительстве башни Газпрома  (всё равно //поставьте // башню газпрома // хоть // на месте // моего дома // ваша взяла (с. 35)), ситуацию в Украине (кровь на Майдане // насилие в Кие­ве // в Украине // на руку дьяволу (с. 59); из России эти танки // в Украину проезжают (с. 87)), многие стихи посвящены тому, чего сейчас так остро не хватает, — критике Церкви изнутри (наш батюшка // как мальчик из хорошей семьи // прикипел к дворовой компании (с. 20); христиан здесь нет // закругляет разговор сегодня// тюремный отец Василий // одни преступники (с. 21); почему молчит патриарх // русской церкви // потому что он защищён // российской военной армадой (с. 60)). В стихотворении «Сон патриарха» христианский «свет миру» отождествляется со светом на кончиках мечей. Есть у Строцева стихотворение-загадка: бывало темно за окошком // а он все леса обошёл с лукошком // всех коров подоил // всех ребят нарожал // всех ублюдков пострелял (с. 57). На мой вопрос, существует ли риск судебного преследования в Беларуси в отношении того, кто написал такое стихотворение (вспомним судьбу Мандельштама), Строцев ответил, что в Беларуси есть уголовная ответственность за посягательство на имя президента, но в его стихотворении фамилия президента нигде не упоминается, в отличие от того случая, когда он писал открытое письмо Лукашенко. Но такое стихотворение не могло бы появиться в государственном журнале. 

Усиленное внимание поэта к гражданской теме выводит нас на разговор о политической поэзии. В каком-то смысле поэзия Строцева — тоже политическая, однако при этом совсем другая, чем та, к которой мы привыкли в России. В России политическую поэзию пишут преимущественно левые активис­ты, и она представляет собой своего рода среду, тогда как социальная критика Строцева происходит, с одной стороны, из евангельской позиции, с другой стороны — из всегда присутствующего у поэта личного, непосредственного потрясения, которое не создает никакую среду обитания со своими правила­ми и условностями. Для Строцева это принципиально не игровая ситуация, он не осуществляет выбор партийной или политической позиции — для него важен сам человек, увидеть человека, не пропустить его, не потерять чело­вечность высказывания. Без этого — без шага в тяжесть, без внимания к че­ловеку — самые благородные мысли становятся прекраснодушием, и поэт оказы­вается погружен в гефсиманский сон, которым в страшную ночь заснули апостолы:

 

поэт

как всякий человек

хочет проспать

весь этот ужас

 

он

нечаянно для себя

ускользает в сон

гефсиманский апостольский

                                   (с. 18)

 

Дмитрий Строцев призывает проснуться и увидеть евангельскую тьму, в которой по-прежнему значимы слова Паскаля: «Иисус будет терпеть крестную муку до конца мира. Нельзя спать в это время»[2].