Прошедшая 15—16 мая 2015 года в Шеффилдском университете (Великобритания) международная конференция «Русский формализм и литературная теория в Восточной и Центральной Европе: Вековая проекция» стала самым крупным в Великобритании научным мероприятием, посвященным русскому формализму и его влиянию на литературную теорию и смежные дисциплины в Восточной и Центральной Европе. За сто лет, прошедшие со времени публикации «Воскрешения слова» Виктора Шкловского, зародившиеся в России литературная теория и методология анализа литературных текстов не только перешагнули границы государств и дисциплин, но и дали толчок развитию новых моделей познания в общественных и гуманитарных науках. Исходя из этого, организаторы (Евгений Добренко и Наталья Скрадоль из Шеффилдского университета; Тамаш Шайбнер из Университета имени Лоранда Этвёша, Будапешт) пригласили специалистов, занимающихся самыми разными аспектами зарождения, развития и трансформаций русского формализма  в различных культурных и политических контекстах. Конференция проводилась при финансовой и организационной поддержке Британского совета по искусству и гуманитарным исследованиям (AHRC), Фонда Михаила Прохорова, Фонда Леверхулм, Британской академии, Вышеградского фонда, Британского центра восточноевропейских региональных исследований (CEELBAS) и ряда университетов и научных институтов Восточной и Центральной Европы. Конференция была также первым мероприятием, проводимым в рамках только что открытого в Шеффилдском университете Прохоровского центра по изучению интеллектуальной и культурной истории Центральной и Восточной Европы. Помимо этого, проведение конференции совпало с другой круглой датой более локального значения — пятидесятилетием славистики в Шеффилдском университете.

Во вступительном слове Пенелопа Симмонс, директор Школы исследований языков и культур в Шеффилдском университете, поделилась с гостями удивившими ее саму параллелями между французскими трубадурами (предметом ее профессиональных интересов) и последователями русских формалистов. В чем секрет поэтического творчества? Есть ли какие-то законы, неведомые самим авторам, которым подчиняется свободное сочинительство? — все эти вопросы занимали и тех, и других. Интеллектуальное любопытство и желание пробовать все новые формы,  несмотря на разделяющие их века, языки и жанры, — эти качества были в равной мере присущи и свободным поэтам средневековой Франции, и воспитанным на строгих классических традициях русским, а потом и европейским исследователям языка и литературы начала ХХ века. Так что русский формализм, заключила профессор Симмонс, отнюдь не только русский.

Впрочем, сама формулировка темы конференции приглашала участников задуматься именно над «нерусскостью» теории, эмигрировавшей из Москвы и Петербурга в Прагу и Париж, Берлин и Братиславу, Вильнюс и Вену. Процитировав известное высказывание Шкловского о том, что литературное наследство передается не от отца к сыну, а от дяди к племяннику, Евгений Добренко (зав. кафедрой русистики и славистики Шеффилдского университета, содиректор Прохоровского центра по изучению интеллектуальной и культурной истории Центральной и Восточной Европы) пожелал участникам конференции — «внучатым племянникам» первых формалистов, разбросанных по разным странам, —  провести два дня в обстановке семейного праздника, на котором каждый из «родственников» поделится своим опытом дальнейшего накопления «семейного наследия».

Первую секцию («Между дисциплинами») открыл доклад Яна Левченко (НИУ ВШЭ, Москва) «Слепая теория: российское киноведение между петербургским формализмом, пражским структурализмом и его московско-тартускими последователями». Нелаконичность названия намеренна, ибо речь в докладе шла о логике последовательной и сложной трансформации отношения формализма/структурализма к визуальным образам и о постепенном внедрении структуралистских методов анализа в киноведение как следствии этой трансформации. Традиционный для формализма/структурализма акцент на слове и сюжете и игнорирование визуальных аспектов даже в таких жанрах, как кинематограф, привели, с одной стороны, к исключению структуралистского подхода из киноведения на протяжении длительного времени, но с другой — к появлению ярких исследований следующего поколения ученых, которым удалось предложить нестандартные прочтения языка кино, именно отталкиваясь от изначально настороженного отношения структуралистов к визуальности.

Зоран Милутинович (Университетский колледж Лондона, Великобритания) продолжил тему отношения формализма и структурализма к несловесным формам выражения. В докладе, называвшемся «Теория драмы и русский формализм», исследователь рассмотрел тексты Эйхенбаума, Томашевского и Балухатого о теории драмы и коснулся сложностей, с которыми столкнулся каждый из авторов, пытаясь, каждый по-своему, перенести свое понимание законов прозы и поэзии на драму. Все эти попытки оказались неудачными, но анализ этих неудач, по мнению исследователя, может пролить свет на неожиданные аспекты развития теории драмы в ХХ веке. К тому же, по мнению Зорана Милутиновича, именно Балухатый заложил основы современной теории драмы, которая затем была развита далеко за пределами формализма и структурализма.

Нетрадиционный взгляд на формализм, выходящий за пределы, очерченные самой теорией и большинством ее последователей, предложила и Катерина Кларк (Йельский университет, США) в докладе «Виктор Шкловский, Николай Трубецкой и номадизм» — сочетание отнюдь не самоочевидное, и именно этим, по мнению докладчицы, ценное. При всем внимании к слову и формальным законам сочинительства ведущие формалисты сложились сами как теоретики и практики разработанной ими теории далеко не только в процессе чтения текстов, но и — возмож­но, в первую очередь — в результате прямого переживания опыта, навязанного (или предложенного) им самой эпохой. Номадизм был одной из самых характерных составляющих коллективного и личного опыта того времени; вынужденно или нет, люди меняли места жительства и языки. Катерину Кларк интересовали Шкловский и Трубецкой не столько как приверженцы определенной теории, сколько как интеллектуалы, пытавшиеся осмыслить опыт современного кочевничества. По мнению докладчицы, эти тексты, несмотря на неоднозначность их жанровой принадлежности, тем не менее важны для более полного понимания их теоретических идей.

Виктор Шкловский был одним из персонажей и следующего доклада, которым открылась секция «Между видениями» (between visions) и который назывался «Война языков: Шкловский против Якобсона». Докладчик Илья Калинин (СПбГУ / «НЗ») предложил несколько сместить фокус дискуссии и поговорить не о преем­ственности между русским формализмом и европейским структурализмом, а как раз о разрыве между ними. «Войной языков» исследователь назвал принципиально различное отношение Шкловского и Якобсона к определению сущности языка как инструмента коммуникации и творчества. Если для Шкловского различие между языком поэзии, прозы и языком как средством общения было фундаментом, на котором строилась формалистическая теория, то для структуралиста Якобсона главным был поиск принципов функционирования языка вообще. Однако именно это расхождение в видении материала исследований во многом дало толчок поиску все новых аналитических и методологических моделей.

О различных видениях того, что кажется похожим, говорил и Томаш Гланц(Цюрихский университет). По мнению исследователя, пришло время пересмотреть воспринимающееся почти как аксиома утверждение о безусловной преемственности между русским формализмом и пражским структурализмом, между Московским и Пражским лингвистическими кружками. Еще в 1930-е годы Ян Мукаржовский указывал на едва ли не большее влияние чешских «формистов» конца XIX — начала ХХ века на интеллектуальное движение, получившее название Пражского лингвистического кружка. В своем докладе «Пражский структурализм против русского формализма: фигуры отрицания интеллектуального наследия» Гланц остановился на некоторых аспектах этого интеллектуального диалога, на теме преемственности, отторжения, споров, трансформаций идей.

Если Илья Калинин и Томаш Гланц заострили внимание на расхождениях внутри школы формализма-структурализма, то Евгений Пономарев (Санкт-Петербургский университет культуры и искусства) говорил, напротив, о неожиданных перекличках между, казалось бы, несовместимыми направлениями текстуального анализа. Само название доклада («Марксистские версии формализма: Григорий Гуковский и Дьёрдь Лукач») указывало на могущие удивить многих параллели. Как утверждалось в докладе, между ключевыми текстами Лукача, опубликованными в Москве в середине 1930-х годов, и теорией «стадиального развития литературы» Георгия Гуковского немало общего, так как оба автора в своих текстах пыта­лись придать формалистическим принципам тональность, которая соответствовала бы требованиям новой, марксистской, критики и литературы.

Следующая секция («Между историями») открылась докладом Сергея Зенкина(РГГУ) «Русский формализм и идея истории», который проблематизировал само понятие «истории» применительно к развитию русского формализма. Традиционный взгляд на связь между русским формализмом и историей можно свести к простой формуле: история формализм не интересует. Этот упрощенный подход был пересмотрен лишь Михаилом Ямпольским, который обозначил сходство между формализмом и антиплатонической (антиструктуралистской) традицией исторического мышления. Зенкин предложил расширить рамки интерпретации Ямпольского, включив в них, например, понятие «неподвижной истории» Бориса Эйхенбаума, а также рассмотрев некоторые альтернативные модели исторического развития, разработанные современными нам исследователями.

Томаш Хошковец (Университет Масарика, Чехия) назвал свое выступление «Atlas du structuralisme européen classique: методологические размышления о прош­лом научной дисциплины». Смешение языков в формулировке темы не случайно: исследователь предложил взглянуть на (пражский) структурализм в контексте европейских филологических исследований того времени, включая не только Чехию и Россию, но и Копенгаген, Женеву, Париж, а также интеллектуальные кружки в Румынии и Нидерландах. Между всеми этими школами (или, как предпочитает называть их исследователь, «научными центрами») было немало принципиальных различий, хотя авторы более позднего времени часто используют обобщающее определение «русский формализм — структурализм» для их обозначения. Однако, по мнению Томаша Хошковца, говорить о «структурализме» в единственном чис­ле, при явном отсутствии согласия относительно принципиальных вопросов текстуального анализа, просто ошибочно, и куда логичнее было бы вести речь о «структурализмах» во множественном числе.

Взглянул на «множественные истории» под новым углом зрения и выступавший следующим Богумил Форт (Институт чешской литературы, Прага) в докладе «Литературная история между русским формализмом и пражской школой». Приглашение поговорить на эту тему могло сначала удивить, исходя из уже отмеченной тенденции воспринимать и формализм, и структурализм как течения, не интересовавшиеся проблемами истории и историчности. Однако прослеживание истории формалистско-структуралистской мысли показывает, что со временем вопросы литературной истории оказывались, так или иначе, в сфере исследовательских интересов обеих школ. Не затрагивая темы литературной истории, русские формалисты не смогли бы говорить ни о границах литературной теории, ни о проблеме литературного факта, ни о сравнительной поэтике. Что же касается чешских структуралистов, то для Мукаржовского и Водички история литературы и возможность ее систематизации вообще были во главе угла.

Закончился первый день конференции пленарным докладом Галина Тиханова(Колледж королевы Марии, Лондонский университет) «Память теории: русский формализм и его наследие». Представляя центральный тезис своей новой монографии, докладчик начал с намеренно провокативного утверждения: литературная теория умерла, ее больше нет — во всяком случае, если понимать ее так, как понимали ее формалисты и их последователи. И это, по утверждению Галина Тиханова, хорошо. Ведь именно «нечистота» теории позволила ей стать столь влиятельной; именно ее открытость смежным дисциплинам позволила ей трансформировать столь многие области знания; именно признание того, что жанры развиваются, достигают расцвета — и уходят, позволило ей прийти к важнейшим заключениям в литературоведении, лингвистике и теории рецепции, и именно сознание того, что понятие «язык» гораздо шире, чем сам язык, позволило ей перерасти границы собственной дисциплины, перестав быть самостоятельной областью исследований.

Первый выступающий на первой сессии следующего дня конференции («Меж­ду культурами — I»), Ханс Гюнтер (Билефельдский университет), представил доклад «Как русский формализм пришел в Германию: 1960—1970-е гг.». Русский формализм пришел в Западную Германию не один, а вместе с трудами Тартуской школы и работами пражских структуралистов. Для того, чтобы понять, как именно и почему интерес к этим течениям возник именно на рубеже 1960—1970-х годов, нужно учесть общий политический контекст того времени. Дух шестидесятничест­ва, надежда на возможность диалога между Западом и Востоком нашли свое выражение, в числе прочего, и в повышенном внимании к теориям, которые могли бы послужить мостом между научными школами и системами познания. Сформировавшаяся в Констанце теория «эстетики восприятия» во многом служила проводником восточноевропейских интеллектуальных течений на Запад. К сожалению, германистика оказалась менее открытой к восточноевропейским идеям, чем другие области литературных исследований. 

Йосип Ужаревич (Загребский университет, Хорватия) говорил об особенностях восприятия принципов русского формализма в Хорватии, точнее — их переработки Загребской стилистической (литературоведческой) школой. «Русский формализм и Загребская стилистическая школа» — так назывался его доклад, познакомивший участников конференции с одним из самых продуктивных опытов переноса формалистических идей на другую культурную почву. Загребские литературоведы стали не просто проводниками этих идей в послевоенной Европе, но смогли, опираясь на главные постулаты формалистической теории, создать принципиально новый подход к литературным исследованиям, который отличался как от традиционных методологий, унаследованных еще от конца XIX века, так и от господст­вующей марксистской идеологии, а также обозначить место хорватской литерату­ры в таком непростом многонациональном образовании, каким была Югославия.

Роберт Гафрик (Институт всемирной литературы при Словацкой академии наук) продолжил тему миграции формализма между разными культурными контекстами и его восприятия литературоведами многонациональных государств. В его докладе «Формальный метод в словацком литературоведении» была прослежена траектория интереса к русскому формализму в Словакии начиная с конца 1930-х, когда формализм, с одной стороны, отвергался официально как «чуждая система мышления», а с другой — послужил основой развития исторической поэтики и сравнительного литературоведения в стране вплоть до последних десятилетий ХХ века. Докладчик обратил внимание слушателей на то, что повторный всплеск интереса к формализму в Словакии приходится на конец 1960-х — начало 1970-х годов, что, как отметили многие из присутствовавших, соответствует и обрисованной в одном из предшествующих докладов ситуации в Германии.

Примерно в то же время, в 1960-е годы, переживал свой пик и венгерский структурализм. Об этом шла речь в докладе Тамаша Шрайбнера (Университет имени Лоранда Этвёша, Будапешт) «Производство венгерского структурализма: вызов эстетике реализма в 1960-е годы», в котором исследователь обрисовал зарождение интереса к различным формам структурализма в венгерском литературоведении в начале 1960-х годов, культурно-научные последствия этого интереса и, наконец, появление целой серии влиятельных публикаций, отрицавших ценность любых видов формализма и объявлявших их не более чем быстро проходящей модой. Однако в течение тех десяти лет, когда присутствие формализма (структурализма) в венгерском литературоведении допускалось, попытки последователей этой школы примирить господствующую идеологию и подозрительное для нее интеллектуальное течение были достаточно многообразны, чтобы и сегодня привлекать внимание исследователей. 

Тема миграции формализма и выросших из него течений была продолжена и на следующей сессии («Между культурами — II»). Первый выступающий, Михаил Лотман (Тартуский университет), в докладе «Формалистические традиции в тартуской школе структурной семиотики» говорил о миграции идей не столько в географическом, сколько в политическом и временном измерении. В опубликованных в 1964 году в весьма неблагоприятных политических условиях «Лекциях по структурной поэтике» Юрий Лотман не просто продолжил традиции формализма, но развил их, настаивая на важности, во-первых, дихотомии формы и содержания, а во-вторых, дихотомии языка и речи. Первое было развитием идей Эйхенбаума и Тынянова, второй же принцип был взят из работ Соссюра. Таким образом, русский формализм вернулся через несколько десятилетий в российскую же науку, но к этому времени его основные принципы предстали уже переосмысленными.

О русском формализме в контексте «ближнего зарубежья» шла речь и в следующем докладе — «Эпизоды русского формализма в литовской культуре»Лореты Мачианскайте и Дали Саткауските (Институт литовской литературы и фольклора; Вильнюсский университет), которые коснулись трех этапов восприятия русского формализма в Литве, соответствующих Литовской Республике (1918—1940), советскому периоду (1945—1990) и современной независимой Литве (с 1990 года). Интересно то, что в первые два периода, при всех идеологических и исторических различиях, формализм рассматривался как маргинальное интеллектуальное течение, противостоящее основным направлениям литературоведения и смежных дисциплин. Причины такого положения были разными, однако результат был схожим. Формализм и структурализм, впрочем, пережили многие десятки лет неприятия, чтобы возродиться (через интерес к семиотике) в уже независимой Литве, где впервые были напечатаны труды русских формалистов в переводе на литовский.

Александр Дмитриев (НИУ ВШЭ, Москва) тоже говорил о судьбе формализма в одной из бывших советских республик. В докладе «Украинский формализм: тема и вариации» он проследил специфику рецепции формалистических идей на Украине в 1920-е годы, когда в Киеве и Харькове работало немало влиятельных литературоведов и историков литературы. С одной стороны, украинские интеллектуальные круги были восприимчивы к идеям ОПОЯЗа, с другой — после 1917 года развитие научных дисциплин на Украине в большой степени было самостоятельным. В этой связи особенно интересно проследить дебаты вокруг статьи Эйхенбаума «Теория формального метода», впервые опубликованной на украинском в 1926 году.

В докладе «Польское литературоведение от формализма к структурализму»Анджей Карц (Институт литературоведения при Польской академии наук, Варшава) поделился своими размышлениями о том, как формализм, а затем структурализм не только укоренились в польском литературоведении под влиянием научных контактов с российскими и чешскими теоретиками соответствующих методов, но и имел важное значение для развития самостоятельной методики литературного анализа в польском контексте. Формализм, как показал докладчик, позволил противостоять моде на психологизм и националистическим настроениям в начале ХХ века, в то время как структурализм ограничил влияние марксистской критики после Второй мировой войны.

Первым выступающим на секции «Между философиями» был Душан Радунович(Университет Дарема, Великобритания), чей доклад назывался «Возвращение (эстетического) объекта: переоценивая русский формализм на основе принципов “систематической эстетики”». Взяв за отправную точку публикацию Сергеем Берштейном в 1927 году работы по теории декламации, докладчик напомнил гостям конференции, что обращение к понятию эстетического объекта было отнюдь не оригинальной идеей, которую Бернштейн ввел в научный оборот. Со времени публикации «Философии искусства» Бродера Кристиансена на русском в 1911 году природа и роль «эстетического объекта» обсуждались в российской гума­нитарной науке. Однако даже если оно и было вторичным, упоминание Берштейном почти забытого к тому моменту термина и связанной с ним теории сослужило добрую службу, дав толчок развитию теории формализма сначала в России, а затем в Праге, где Ян Мукаржовский продолжил исследовать и идеи русского формализма, и феноменологическую эстетику Кристиансена.

Разговор о феноменологических корнях русского формализма продолжилаМарси Шор из Йельского университета (США). В докладе «Разбивая очарование автоматизма: остранение, обнажение и понятие epoché в феноменологии» она задалась вопросом об общем контексте повышенного интереса к проблеме «чис­того видения», который разделяли Шкловский и Якобсон, Гуссерль и Хайдеггер. Какова была связь между разными подходами к проблеме прямого, интенсивного опыта восприятия? Что именно в интеллектуальной атмосфере эпохи Первой мировой войны предопределило это внимание к возможности, или необходимости, «бытия в мире»? На все эти вопросы она пыталась ответить своим докладом.

Питер Стейнер (Университет Пенсильвании) предложил расширить границы дисциплинарных дискуссий вокруг темы конференции еще больше, назвав свой доклад «Формалисты и Бахтин: интерактивная интеллектуальная матрица и теория игр». Отталкиваясь от постулата о «многоликом формализме», выдвинутого еще в 1920-е годы, исследователь предложил заострить внимание на «интерактивной парадигме» формализма, когда любое высказывание рассматривается как диалог. Подобный сдвиг в сторону интерактивной природы действий произошел и в других дисциплинах и в смежных науках. Так, например, теория игр совсем не так далека от бахтинского анализа диалогизма, как может показаться на первый взгляд. В докладе были прослежены некоторые параллели между дисциплинами с акцентом на диалогическую природу действий и высказываний.  

Завершилась конференция секцией «Между модернизмом и (пост-)». Оге Ханзен-Лёве (Мюнхенский университет) назвал свой доклад «От лингвистического поворота Романа Якобсона к поствербальной медиальности». Продолжая заданную предыдущим докладчиком тематику, Ханзен-Лёве проследил развитие парадигмы логоцентризма и универсального характера всех способов коммуникации от зарождения идеи формализма до постмодернистской эстетики, через десятилетия, дисциплины, страны и политические контексты.

Последний докладчик, Игорь Пильщиков (МГУ / Таллиннский университет), к сожалению, не смог приехать на конференцию лично, однако прислал видео- и аудиоматериалы под общим названием «Интернет-ресурс по Московскому линг­вистическому кружку: новые первичные источники и исследовательские инструменты». Речь в этом заочном докладе шла о разработанном им и его исследовательской группой интернет-ресурсе, покрывающем практически все области деятельности Московского лингвистического кружка, что, конечно, представляет собой бесценный материал для всех исследователей, занимающихся этой областью.