Ten Responses to Michael David-Fox’s Article

Alexander Markov- Soviet Modernity: The Production of Absence

Александр Марков (МГУ; ведущий научный сотрудник отдела христианской культуры Института мировой культуры; РГГУ; профессор факультета истории искусства; интернет-журнал «Гефтер»; научный руководитель; доктор филологических наук) markovius@gmail.com.

УДК: 303.01+304.2+304.5+930.2

Аннотация:

В дискуссии собраны десять откликов на статью Майкла Дэвид-Фокса «Модерность в России и СССР: отсутствующая, общая, альтернативная или переплетенная?», представляющих достаточно широкую палитру мнений. В цент­ре дискуссии — вопрос о советской и постсоветской модерности как таковой: была ли она в России в принципе, и если да, то в каком виде и качест­ве? Фактически каждый из участников дискуссии предлагает свой вариант концепции модерности и свое ви´дение того, что представляет со­бой российская модерность (либо аргументирует позицию, согласно которой о «модерности» применительно к России и СССР говорить некорректно). При этом не меньше внимания авторы откликов уделяют и исто­риографии (пост)советской модерности, которая была основным объектом исследования в статье Дэвид-Фокса.

Ключевые слова: модерность, современность, историография, Россия, Российская империя, СССР, Майкл Дэвид-Фокс

Alexander Markov (MSU; leading researcher, Institute of World Cultures, Department of Christian Culture; RSUH; professor, School of Art History; Gefter online magazine; academic supervisor; D. habil.) markovius@gmail.com

UDC: 303.01+304.2+304.5+930.2

Abstract:

The ten responses gathered here in response to Michael David-Fox’s article Russian—Soviet Mo­der­nity: None, Shared, Alternative, or Entangled? represent a broad diversity of opinions. The discussion centers around the question of Sovi­et and post-Soviet modernity as such: did Russia have a modernity at all, and if yes, then in what form and of what quality? Each partici­pant in the discussion suggests his or her own con­ception of modernity and vision of what Rus­sian mo­dernity looks like (or argues that there can be no discussion of “mo­der­nity” in connection with Russia or the USSR). Meanwhile, the res­pondents also com­me­nt at length on the historio­graphy of (post-)So­viet mo­der­nity, the starting point for David-Fox’s article in the first place.

Key words: modernity, historiography, Russia, the Russian Empire, the USSR, Michael David-Fox

Нормативное понимание «современности» (модерности) исходит из примирения как необходимой предпосылки современности: войны или блокады сами по себе к модерности не относятся, даже если они ведутся самым современным оружием и с применением новых технологий. Рассуждение Канта, открывающее трактат «К вечному миру» (1795), о том, что превращенное в имущество государство становится источником дурных примеров, не дающих возможности примириться, здесь ключевое. Модерность начинается там, где никакой пример поведения не будет «имуществом», дающим повод навязывать свою волю, но будет оцениваться исходя из того, насколько он может примирить с другими примерами. Завоевание свобод в эпоху модерности и происходит не как поощрение частной воли, но как примирение частной воли с фактическими нормативами мирной жизни здесь и сейчас, примирение «рекорда» с «дружбой».

Ретроспективно, конечно, весь проект модерна, от большой науки до бытовой гигиены, можно трактовать как проект мобилизации; но из свойств мобилизации вовсе не следует война — может точно так же следовать и мир. Исторически модерность началась, когда появился интерес к факту, свободному от готовых интерпретаций богословского или исторического жанра. Петрарка, смело надевающий лавровый венок, и современный ему торговец, ведущий дневник домашних и коммерческих дел, — одинаково модерны, потому что не вписывают себя в существующие порядки событий, не идут на служение раскрытию событий, но заявляют самодостаточность факта, который — даже если и похож на другие факты — самоценен, появившись здесь и сейчас.

Советская цивилизация как раз никогда не мыслила фактами: факт мог приниматься как момент научной или литературной системы, обладающий повышенным аргументативным или эмоциональным воздействием, но не как самостоятельное основание действия. Поэтому главное условие модерности не было соблюдено: самоценный факт, который принимается в своей ценности и потому ограничивает реальную или символическую борьбу за него. Такое ограничение борьбы, которое и стало основанием и современного капитализма, и современного университета, и современных международных отношений, — как раз не было воспринято в СССР, и потому все успехи СССР в модернизации требовали восприятия вещей, а не фактов. Важно было воспринять трактор как вещь, обладающую некоторой производительностью, а не как факт среди других фактов, таких, как автомобиль или конвейер.

Если модернизация Форда имела в виду приучение фермеров к трактору и автомобилю одновременно, — чтобы почти игровой отказ от хождения на длинные расстояния, когда можно легко завести мотор и поехать, переломил и старые привычки сева, разрешив совсем по-другому браться за обработку земли, — то трактор в советском колхозе работает только как мера человеческих стараний и страданий, как новый конь, как повод увидеть, сколько усилий по-прежнему пропадает впустую. А автомобиль — это просто сообщение между колхозом и неколхозом: он никак не раскрывает сущность колхоза или сущность того мира, с которым колхозу придется иметь дело.

Такие примеры советской модернизации, как магазин-кулинария или дом культуры, при всем сходстве с модернизационными инструментами контроля над населением — не модернизационные проекты. Они не имеют в виду взаимодействия с ближайшим контекстом ради освобождения от прежних рутинных механизмов трудовой или культурной вербовки. Если советский человек ходит в дом культуры и в театр, то не потому, что дом культуры потребовал от него сравнения с театром и он устремился в театр, но потому, что мобилизационные рычаги, ведущие в театр и в дом культуры, такие, как школа или медиа, оказались сходными.

Отдельный вопрос, поставленный в статье М. Дэвида-Фокса, — универсальность модернизации: насколько можно говорить, что модернизация может начаться в любом регионе земли, если соблюден ряд условий? Но здесь все упирается в то, что хотя само понимание «факта» может быть в разных регионах даже более тонким, чем в западном мире, но понимание того, что такое население, останется различным. Все мы знаем, что индийская логика и грамматика или китайская стратегия и инженерия многие века превосходили западные аналоги, но отношение к населению в этих культурах сложилось иное, так что они не привели к созданию самого субъекта модернизации. Китай последних десятилетий успешно модернизируется как государство, обладающее большинством свойств модернизационного субъекта, умением «дружить» и «ставить рекорды» и все это мирить. Только этот модернизационный субъект не приводит к модернизации населения: люди скорее успешно воспринимают готовые модели, чем создают их.

В этом смысле СССР, конечно, не был обществом модернизации, так как принципы отношения к населению должны были быть усреднены по отношению ко всему миру: нужно было сделать так, чтобы китаец или индус смог стать частью советской общности просто потому, что принял некоторую картину прогресса, а не потому, что он понял, какие правила сохранения и развития населения существуют в этом мире.

Любое напоминание об этих правилах вызывает в постсоветском обществе недоумение, испуг или ужас: любое ви´дение динамики населения, отличающееся от прогрессивного движения к победам, выглядит как капитуляция перед внешним миром, перед мнимым диктатом политкорректности и либеральной демократии. Но этот испуг не сегодня и не вчера появился. Характерный антимодернизационный жест в русской философии принадлежал Бердяеву, когда он сетовал на то, что западные люди обсуждают как жгучую проблему одиночество у Петрарки, а не одиночество вообще. Ясно, что обсуждение одиночества у Петрарки имеет нормативный смысл сужения понятия, и литературный пример работает как момент такого сужения; тогда как для Бердяева формирование узкого понятия оказывается уклонением от конструктивного содержания вопроса. Но как раз модернизация и состоит в том, чтобы, отличая одно одиночество от другого, мы понимали, в каких случаях одиночество может быть проявлено как факт, может вызывать удивление, восторг или новое размышление, а в каких — не может. Когда одиночество оказывается мирным, а когда несет на себе следы войны.

Об альтернативной модернизации по отношению к СССР вряд ли можно говорить: альтернативной модернизацией можно считать правые диктатуры, от Чили до Португалии и от ЮАР до Сингапура. Дело не в том, что правые диктаторы предпринимали модернизационные шаги, а в том, что сама эта диктатура могла осуществляться на основаниях вполне модернистского, хотя и узко понимаемого, переформатирования населения: превращения его в новый субъект в виде корпораций, инициативных сословий, нового среднего класса или новых профессионалов управления. Демократия ликвидировалась этими диктатурами как слишком воинственная для модернизации, как требующая непосредственного дуэльного ответа в политическом противоборстве. При некотором внешнем сходстве советского застоя и консерватизма правых диктатур, в СССР такой модернизации не было. Советский Cоюз вовсе не стремился как-то модернизировать население: вербовка элит и представителей профессий требовала не такой модернизации, а, наоборот, операциональных умений в ситуации холодной войны. Приходится признать, что СССР не был проектом современности. И институты, и быт СССР принадлежали домодерной эпохе, как бы эффективно, удачно или даже иногда виртуозно они ни работали. Бюрократ, садящийся в «Волгу», инженер, получающий квартиру, — они получают трофеи модернизации, а не результаты, хотя и могут операционально внести немалый вклад и в мировую модернизацию как изобретатели или управленцы.

Но есть одна сфера, в которой советская модернизация удалась: это сфера представления результатов. От авангардистской инфографики до перестроечной гласности — это не вспомогательные инструменты политической или социальной жизни, но само создание модерного отношения к результату. Результат нужно представить как факт, не просто очевидный и бьющий в глаза, но взаимодействующий с другими результатами: космос взаимодействует с быто­вым дизайном, шрифт — с языком программирования. Именно такая модернизация и вызывает ностальгию сторонников «импортозамещения», которые принимают за модернизацию просто возможность привлечь еще одну модерную технологию на свою сторону.