Andrey Ranchin. The Life and Opinions of Nikolai Leskov Told by His Friends, Acquaintances and Detractors

 

Андрей Ранчин (МГУ им. М.В. Ломоносова; профессор кафедры истории русской литературы филологического факультета; доктор фило­логических наук) aranchin@mail.ru.

УДК: 821.161.1

Аннотация:

В статье рассматриваются мемуары, посвященные Н.С. Лескову; в центре внимания — своеоб­разие рецепции личности автора и причины, ее обусловившие, а также некоторые аспекты самопрезентации писателя в беседах с мемуарис­тами. Прослеживается влияние общественной репутации писателя на относительно незначительный интерес мемуаристов к его персоне. Показано, что малое внимание мемуаристов по отношению к Лескову объясняется также его маргинальным положением в литературной среде. Еще одна причина — «скучная» биография, в которой нет яркого «сюжета». Высказывания писателя, сохраненные в воспоминаниях, свидетельствуют о разнообразных стратегиях, с помощью которых он пытался преодолеть свое маргинальное положение в литературе.

Ключевые слова: Н.С. Лесков, биография, литературная и нравственная репутация, мемуары, рецепция личности и творчества

 

Andrey Ranchin (Lomonosov MSU; professor, Phi­lological Faculty; Department of Russian Litera­turе; DrSci) aranchin@mail.ru.

UDC: 821.161.1

Abstract:

The article examines different memoirs dedicated to N.S. Leskov; the main object of analysis being the receptions of Leskov’s personality and the motives for such receptions. It studies some aspects of self-presentation of the writer in his conversations with the memoirists, analyzes the relatively insignifi­cant interest to the person of Leskov as bein­g due to his public reputation. It then goes on to show that the relatively little attention of the memoirists to Leskov was also partly defined by the marginal position he occupied in the literary milieu. Another reason being his “boring” biography with no place for a vivid “story”, or a “plot”. The statements of the writer, preserved in the memoirs, indicate diverse strategies by which he tried to overcome his marginalized position in the realm of literature.

Key words: N.S. Leskov, biography, literary and moral reputation, memoirs, reception of personality and creativity

 

 

Биография Лескова — это череда путешествий в пространствах географичес­ком и социокультурном: Орел и Орловская губерния — Киев — служба чиновником и сотрудником частной компании (с постоянными разъездами по России) — Москва — Петербург — литератор, опять чиновник — либерал, примыкающий к стану консерваторов, — искренний, но не во всем верный приверженец толстовского учения…

В орловский и киевский периоды вокруг молодого Лескова литераторов не было. Левым радикалам и либералам Лесков очень рано стал чужой. В кругу консерваторов он тоже оказался не вполне своим, к тому же те из них, с кем Лесков был неплохо знаком (А.Н. Майков, М.Н. Катков, Т.И. Филиппов), тягой к «вспоминательному» жанру не отличались. Лескову «не повезло» — рядом с ним не оказалось «присяжных», «записных» мемуаристов наподобие П.В. Анненкова, А.И. Герцена, Д.В. Григоровича, супругов Панаевых, В.А. Соллогуба или Фета. Вспоминают о нем писатели-маргиналы и литераторы второго ряда, пусть и достаточно популярные в свое время, сотрудничавшие порой в известных русских журналах и газетах: прозаик и переводчица Е.Н. Ахматова; со­трудница нескольких газет, издательница журнала для детей «Игрушечка», редак­тор художественных отделов в «Живописном обозрении» и «Новом времени» А.Н. Пешкова-Толиверова; романист и публицист, сотрудник «Русского вестника» В.Г. Авсеенко; прозаик, поэт, литературный и театральный критик, ре­дак­тор журнала «Русское богатство» в 1881—1900 годах (в 1890-х годах — но­миналь­ный), библиограф П.В. Быков; прозаик, историк и журналист С.Ф. Либрович; беллетрист и очеркист Вас.И. Немирович-Данченко; писатель, литературный критик и переводчик И.И. Ясинский и проч. Иногда явно тяготеющие к консервативному лагерю (как тот же Авсеенко), изредка — либералы (например, Боборыкин, Быков, ярким либералом-конституционалистом был публицист и литературный критик В.А. Гольцев, одно время близкий к народовольцам), чаще — «пестрые», «люди без направлений»[1]. Причем припоминают по мелочам: получались этакие «Мелочи лесковской жизни».

Отчасти это невнимание современников к личности Лескова объясняется его одиозной репутацией как автора якобы доносительской статьи 1862 года о петербургских пожарах и будто бы «полицейского» и клеветнического романа «Некуда» (изд. 1864). Катастрофа, произошедшая с Лесковым, повлияла, кажется, даже на отношение к нему известного литератора и редактора «Библиотеки для чтения» П.Д. Боборыкина, опубликовавшего на своих страницах роман «Некуда» и позднее признававшего: эта «повесть» «мне понравилась; и сам он показался мне человеком оригинальным, очень бывалым, наблюдательным, с хлестким, бытовым умом» [Боборыкин 1965: 355]. Однако в следующих же строках мемуарист оговорится: «Но сразу же я начал распознавать в его личности и разные несимпатичные черты характера» [Там же: 355], не приведя, однако же, никаких подтверждений этому суждению. Лесков, судя по воспоминаниям даже расположенных к нему знакомых, отличался тяжелым и несдержанным нравом. Но в оценке редактора «Библиотеки для чтения» сквозит, кажется, и личная обида на литератора, своим романом погубившего его журнал. Между тем Боборыкин Лескова знал хорошо, был его частым гостем и слушателем его автобиографических рассказов: «Я бывал у него в первое время довольно часто, он меня познакомил с своей первой женой, любил приглашать к себе и вести дома беседы со множеством анекдотов и случаев из личных воспоминаний» [Там же: 358]. Но на страницах своих обстоятельных воспоминаний не проронил о них ни слова. Мемуарист признает, что в беседах с ним о нигилизме Лесков был безукоризненно корректен, но эту корректность объясняет не воззрениями и принципами автора «Некуда», а собственной порядочностью и репутацией либерала — эти свойства будто бы и не позволяли собеседнику «впасть в грех» и взять недопустимый тон: «Тог­дашний нигилизм и разные курьезы, вроде опытов коммунистических общежитий, он знал не по рассказам. И отношение его было шутливое, но не особенно злобное. Никаких выходок недопустимого у меня обскурантизма и полицейской благонамеренности он не позволял себе» [Там же: 355]. Так, даже публикатор «Некуда» подходит к его автору с презумпцией виновности.

Даже в 1904 году, то есть спустя сорок лет после публикации романа «Некуда» и спустя девять лет после кончины его автора, А.В. Амфитеатров писал о том, что восстановление («реставрация») репутации Лескова — дело будущего. Впрочем, признавая пасквильный и потому аморальный характер первого лесковского романа, он одновременно писал о высоких литературных достоинствах творчества автора «Соборян» и «Очарованного странника». Однако начавшуюся посмертную «реабилитацию» писателя Амфитеатров связывал, в частности, с изменением его гражданской позиции — с деятельной проповедью добра и милосердия, со сближением с Л.Н. Толстым, отразившимся в легендах по старинному Прологу и в «Полунощниках» [Амфитеатров 1904].

Апологетические и даже панегирические суждения о Лескове имели не менее ангажированный тон, чем хула; при этом волей-неволей злополучный роман «Некуда» на сей раз оказывался едва ли не главным его литературным делом. Так, С.С. Окрейц провозглашал в некрологической заметке:

За его прекрасный и правдивый роман «Некуда», в котором он вовсе не становится на сторону консерваторов (о ретроградстве и помину нет), яростные семинаристы предали его остракизму. Большой талант, крупный ум, трудолюбие и наблюдательность — ничего не спасло Лескова от людей бездарно-либеральных, от систематического замалчивания о его произведениях, якобы критики, от трактования его иронически в повременной прессе. Так продолжались годы, пока не ослабла диктатура семинаристов и либеральных хихикающих жидков. Но публика всегда знала и любила Лескова. Загляните в любую библиотеку (жаль, что отчеты их не печатают) — и вы увидите, что Лесков был всегда в числе наиболее читаемых авторов. Десятки раздутых известностей и якобы гениев теперь исчезли. Кто их читает?! Кому нужны Гаршины, Короленки, Чеховы, Решетниковы, Засодимские, Бажины, Слепцовы, а книги Лескова и теперь дороги читающему русскому человеку. Но вы найдете в отделах критики о всех вышеупомянутых писателях (некоторые талантливы, но не более), целые сотни листов разборов, оценок философствований — и едва отыщете небрежных десяток строк о Лескове. Да, критика русской литературы после смерти Белинского (последний из беспристрастных ценителей...) не отдала многим должного, а в числе их на первом месте, между обойденными, стоит большое имя умершего романиста [Окрейц 1895].

Еще одну из причин назвал уже упоминавшийся Боборыкин:

Человека с университетским образованием я в нем не чувствовал. Он совсем не был начитан по иностранным литературам, но отличался любознательностью по разным сферам русской письменности, знал хорошо провинцию, купечество, мир старообрядчества, о котором и стал писать у меня, и в этих статьях соперничал с успехом с тогдашним специалистом по расколу П.И. Мельниковым [Боборыкин 1965: 355].

Утверждение о недостаточной образованности Лескова опровергается как его даже относительно ранними текстами, так и другими мемуарными свидетельствами. Однако непринадлежность Лескова к традиционной литераторской среде Боборыкин ощутил очень точно. Лесков начинал свой путь в литературе не как писатель, а как журналист. И был в кругу литераторов не вполне «сво­им» (ср.: [Эйхенбаум 1986: 246]). И отношение к идеологиям, и восприятие слова, и поведенческая модель делали Лескова своего рода маргиналом, «антиком» в современной ему литературе и общественной жизни.

В дальнейшем Лесков становится — в очень большой степени, если не в первую очередь — постоянным автором не столько известных литературных периодических изданий, сколько газет («Гражданин», «Новости и биржевая газета», «Новое время», «Петербургская газета» и др.) и журналов, не входивших в первый ряд и/или воспринимавшихся как издания специализированные («Православное обозрение», «Исторический вестник»). Это обстоятельство — помимо политической репутации и пристрастия писателя к разного рода жанрам-«антикам», балансировавшим на грани между беллетристичес­ким повествованием, очерком, мемуарами, житием и анекдотом, — определяло непризнание в Лескове настоящего, большого писателя, достойного трепетного или хотя бы глубоко заинтересованного внимания современников — потенциальных мемуаристов.

Писатель становится персонажем мемуаров или потому, что уже при жизни признается классиком (но это не случай Лескова), или потому, что так же при жизни становится властителем дум (им Лесков не стал, да и не мог стать — потому что на такую роль — по крайней мере, до последних лет жиз­ни — не претендовал). Степень интереса современников-мемуаристов к фигуре писателя зависит и от того, насколько его биография преломилась в произведениях. Лесков — в отличие, например, от столь разных писателей, как Дос­тоевский, Тургенев или Толстой, — не столько художественно пересоздает эпизоды своей жизни в рассказах, повестях и романах, сколько непосредственно переносит их на страницы, причем с прямо выраженной установкой на документальную точность (см.: [Лужановский 1980])[2]. Такой творческий метод отраден для биографов, воссоздающих детство и юность Лескова по его свидетельствам в художественных произведениях и очерках (хотя и весьма уязвим по существу), — но снижает интерес современников к его биографии, в которой не ищут ключ к тайнам сочинений. Впрочем, здесь Лесков о себе «проговаривается» очень немного, «порционно». Пишет он не о собственной персоне, а о событиях, свидетелем которых был, и о людях, которых знал.

И наконец, жизнь писателя изображается и он «портретируется» современниками, если эта жизнь приобретает черты некоего сюжета, превращает­ся — иногда стараниями самого писателя, чаще также и его современников — в персональный миф. Изобличитель пошлости, павший жертвой собственного и чужого обскурантизма и мракобесия и уморивший себя («либеральный» вариант сюжета под названием «Гоголь»), аскет в миру, (почти) святой, вознесшийся над земными привязанностями и суетой («консервативный» сюжет под тем же именем), одинокий изгнанник, несчастный влюбленный, юный демон, убитый обстающей пошлостью (сюжет «Лермонтов»), острожный страдалец, живой двойник князя Мышкина, пронесший через великие сомнения свою осанну и предупредивший мир о народившихся новых бесах (сюжет «Достоевский»), богач-помещик, гедонист и эпикуреец, отринувший свою прежнюю греховную жизнь и ставший проповедником опрощения (сюжет «Толстой»). Пушкинский сюжет — сложнее: импульсивный смуглый отрок — ссыльный певец Свободы — друг декабристов — друг царя и певец Империи — невольник чести… (В «либеральной» и «консервативной» версиях этого сюжета ценностные акценты расставлены, естественно, по-разному.)

Жизнь Лескова в этом ряду выглядит как скучная история, и ни остракизм, которому он подвергся за «пожарную» статью и за роман «Некуда», ни тягостная семейная жизнь с женой Ольгой Васильевной (урожденной Смирновой), которая сошла с ума и закончила свои дни в лечебнице для душевнобольных[3], ни скандальное увольнение из Ученого комитета по рассмотрению книг, издаваемых для народного чтения, при Министерстве народного просвещения, ни грудная жаба — жестокая болезнь, превратившая последние годы писателя в почти не прекращающуюся пытку, — не преображают эту историю ни в траге­дийный, ни в драматический сюжет. Попыткой собственного жизнестро­и­тель­ства была декларация верности идеям Толстого после духовного пере­воро­та, пережитого автором «Анны Карениной» и «Исповеди», хотя, как свидетельствуют и тексты, и высказывания самого Лескова, сохраненные мемуаристами, «ересиарх петербургский и ладожский» правоверным толстовским учеником так и не стал. Орловский гимназист — чиновник Орловской палаты уголовного суда, а затем Киевской казенной палаты, сотрудник английской компании «Шкотт и Вилькенс», петербургский журналист, чиновник Министерства народного просвещения, больной и раздражительный старик, страдающий припадками великодушия и учительства, или старик добрый и отзывчивый, — в окружении воспитанницы Вари и двух милых собачек — человек как все, человек, каких много. Правда, пишущий так, как не умел никто, кроме него… Персонаж для мемуарного жанра не самый выигрышный и очень непростой.

Интерес к биографии писателя лишь отчасти определяется достоинст­вами его литературных сочинений[4]. Существуют писатели «с биографией» — строящие свою судьбу как текст, — таковы Карамзин или Пушкин[5], или ис­толко­вывающие ее как реализацию провиденциального замысла — это Гоголь и Достоевский. Лесков свою биографию не «строил», она складывалась как бы сама собой, непроизвольно и на значимость символического сюжета-текста не претендовала.

Все воспоминания о Лескове описывают его жизнь уже после переезда в Петербург в декабре 1861 года, а по большей части относятся к позднему перио­ду его жизни, когда его былые «грехи» забылись или были полупроще­ны и когда художественные достоинства его прозы стали более-менее общепризнанными. Причем во многих отношениях лучшие — и по тщательности психологических характеристик, и по участливому отношению к герою воспоминаний, и по глубине проникновения в его внутренний мир — свидетельства принадлежат отнюдь не литераторам, а Н.М. Бубнову — сыну сожительницы писателя Е.С. Бубновой [Бубнов 2000] и знакомой последних лет Е.И. Борхсениус [Борхсениус 1983].

Выступая в печати по самым различным поводам, под своим именем, под псевдонимами и без подписи, Лесков не оставил ничего похожего на лите­ратурный манифест и почти не писал и не печатал литературно-критических статей[6]. Воспоминания о писателе, вместе с его письмами, позволяют до некоторой степени понять его взгляд как на литературу вообще, так и на собственное творчество.

Наиболее знаменит и «зацитирован» монолог из книги А.И. Фаресова «Против течений», произнесенный Лесковым и записанный слушателем — автором книги:

Чтобы мыслить «образно» и писать так, — говорил он мне неоднократно, — надо, чтобы герои писателя говорили каждый своим языком, свойственным их положению. Если же эти герои говорят не свойственным их положению языком, то черт их знает — кто они сами и какое их социальное положение. Постановка голоса у писателя заключается в уменье овладеть голосом и языком своего героя и не сбиваться с альтов на басы. В себе я старался развивать это уменье и достиг, кажется, того, что мои священники говорят по-духовному, нигилисты — по-нигилистически, мужики — по-мужицки, выскочки из них и скоморохи с выкрутасами и т.д. От себя самого я говорю языком старинных сказок и церковно-народным в чисто литературной речи. Меня сейчас поэтому и узнаешь в каждой статье, хотя бы я и не подписывался под ней. Это меня радует. Говорят, что меня читать весело. Это оттого, что все мы: и мои герои, и сам я имеем свой собственный голос. Он поставлен в каждом из нас правильно или по крайней мере старательно. Когда я пишу, я боюсь сбиться: поэтому мои мещане говорят по-мещански, а шепеляво-картавые аристократы — по-своему. Вот это — постановка дарования в писателе. А разработка его не только дело таланта, но и огромного труда. Человек живет словами и надо знать, в какие моменты психологической жизни у кого из нас какие найдутся слова. Изучить речи каждого представителя многочисленных социальных и личных положений — довольно трудно. Вот этот народный, вульгарный и вычурный язык, которым написаны многие страницы моих работ, сочинен не мною, а подслушан у мужика, у полуинтеллигента, у краснобаев, у юродивых и святош. Меня упрекают за этот «манерный» язык, особенно в «Полунощниках». Да разве у нас мало манерных людей? Вся quasi-ученая литература пишет свои ученые статьи этим варварским языком. Почитайте-ка философские статьи наших публицистов и ученых. Что же удивительного, что на нем разговаривает у меня какая-то мещанка в «Полунощниках»? У ней, по крайней мере, язык веселей, смешной… Вот и ругают меня за него, потому что сами не умеют так писать. Ведь я собирал его много лет по словечкам, по пословицам и отдельным выражениям, схваченным на лету в толпе, на барках, в рекрутских присутствиях и монас­тырях. Поработайте-ка над этим языком столько лет, как я. Ведь большой труд написать было «Полунощников» так, чтобы было читать их смешно. Да и, кроме того, только на таком языке я мог бы провести в печати мои взгляды о бесстыжих притворщицах в «Полунощниках» и о моей среди них евангелистке Клавдии… Я внимательно и много лет прислушивался к выговору и произношению русских людей на разных ступенях их социального положения. Они все говорят у меня по-своему, а не по-литературному. Усвоить литератору обывательский язык и его живую речь труднее, чем книжный. Вот почему у нас мало художников слога, т.е. владеющих живою, а не литературной речью [Фаресов 1904: 273—275].

Еще Б.М. Эйхенбаум, хотя небезосновательно и назвал Фаресова «не очень даровитым “Эккерманом”» [Эйхенбаум 1986: 243], привел эти лесковские слова сначала в статье «Лесков и современная проза» [Эйхенбаум 1987: 414—415], а затем в статье «“Чрезмерный” писатель» [Эйхенбаум 1986: 243]. Эта автоапология в действительности лишь очень поверхностно объясняет своеобразие лесковского стиля: «художественный филологизм» [Эйхенбаум 1986: 237—238] писателя проявляется не только и не столько в имитации «простонародной» речи (сильно сгущенной и гиперболизированной), которая характерна для представителей тех или иных социальных слоев, в высказываниях персонажей, сколько в проникновении такой установки в речь необъективированного рассказчика. Крайний, но потому и показательный случай — знаменитые сказы: «Левша», «Леон дворецкий сын», «Час воли Божией». Причем — совсем «по Бахтину» — в лесковском сказе установка на воспроизведение чужого сознания, другого видения мира важнее «самовитого» слова. И, конечно же, установка на «вычурность» и прихотливость языка, предпочтение стилевых «антиков» и «вывертов» нейтральному, прозрачному литературному слову у Лескова далеко не всегда мотивированы комически — достаточно вспомнить хотя бы повесть «Запечатленный ангел». 

Вероятно, лесковский монолог, воспроизведенный Фаресовым, был произнесен именно и только по конкретному поводу — в связи с критикой его повести «Полунощники» (1890, опубл. 1891)[7]. Повесть была написана Лесковым, когда он отошел от православия и заявил о своей солидарности с религиозным учением Л.Н. Толстого. Лескову, несомненно, была дорога содержащаяся в «Полунощниках» злая сатира на приверженцев священника Иоанна Кронштадтского, почитавших его как проповедника и праведника-прозорливца. Поэтому и в беседах с Фаресовым он предпочел акцентировать именно комическую сторону своего стиля. Нельзя исключить, что о более глубоких основаниях своего «художественного филологизма» автор «Полунощников» предпочел умолчать, так как не рассчитывал на понимание собеседника.

Но существует, по-видимому, и еще одна причина упрощенного объяснения Лесковым своей неповторимой стилевой игры. В последние годы жизни он — правда, более на уровне самосознания, в своих декларациях, а не на практике — видел главное достоинство своих сочинений не в прихотливости языка, а в идеях и темах: в новой постановке христианской темы, в образах праведников.

Как прежде, в 60-х годах, мое предсказание о том, что нигилисты выродятся в ренегатов, так и теперь мои указания на уклонение нашей жизни от христианского идеала не встречают сочувствия, — жаловался писатель своему конфиденту Фаресову. — Говорят о моем «языке», его колоритности и народности; о богатстве фабулы, о сконцентрированности манеры письма, о «сходстве» и т.д., а главного не замечают… Критикам нравится Туберозов да «Варнавкины кости», а мои хрис­тиане не оценены.

В другой раз Лесков прямо в беседе с Фаресовым перечислил свои любимые произведения, вошедшие в одиннадцатый том (1893) его собрания сочинений и написанные, по его словам,

за последние годы, когда я сам значительно изменился и мой взгляд на жизнь стал возвышеннее и ближе к христианскому идеалу. Нет-таки, не интересует публику этот нравственный перелом в чтимом ею писателе, и она не читает его последние произведения [Фаресов 1904: 378—379][8].

Пытаясь повлиять на складывание собственной литературной репутации, Лесков в 1867 году во второй редакции очерков «Русское общество в Париже» гордо заявлял о себе как о бывалом человеке, приобретшем реальный жизненный опыт в общении с народом, а не составившем, как другие писатели — его современники, химерическое представление об этом народе, вращаясь в литературных салонах и журнальных редакциях (см.: [Лесков 1996: 206]). Ту же мысль, но уже без полемического пыла в отношении литераторов радикального толка, провозгласивших себя знатоками народной жизни и поверенными народных дум, автор «Русского общества в Париже» повторил на склоне жизни в разговоре с Фаресовым:

Книги и сотой доли не сказали мне того, что сказало столкновение с жизнью. О, какое преимущество! Всем молодым писателям надо выезжать из Петербурга на службу в Уссурийский край, в Сибирь, в южные степи… Подальше от Невского! запасаться опытом и размышлением о действительной жизни [Фаресов 1904: 21].

Собственный жизненный опыт и его воплощение в своих сочинениях Лесков, очевидно, рассматривал как в своем роде образцовые. А себя он оценивал очень высоко, остро, мучительно переживая свою непризнанность или недостаточное признание.

Много ли даже в литературе-то найдется лиц, перечитывающих меня в настоящее время, чтобы судить более правильно обо мне и прийти ко мне с миром? Много ли? — вопрошал он Фаресова. — А ведь меня мешком по голове не били, и не хуже я этих других в русской литературе. Ведь через пять-шесть десятков лет люди будут только читать наши книги, а не партийные счета. Желал бы я знать, много ли таких книг у моих врагов уцелеет для потомства… Очень желал бы! Ведь это всё одна письменность!.. Нужно же правду говорить, и о себе я скажу, что за последнее время настоящую литературу делали Толстой, Тургенев и я… Многие писатели дали нам широкие полотна русской жизни с большими фигурами, но они не умели открывать обществу новые горизонты, новые направления и вести его за собою к определенному идеалу. У нас он был. Не люблю я говорить о себе, а если придет­ся к слову, то и меня в родины мамка на пол головой не роняла [Там же: 140—141].

Критерий значимости писателя для Лескова — присутствие в его творениях нравственного и социального идеала и способность вести общество за собой. Однако упомянутые в этом монологе Толстой и Тургенев на эту роль никак не подходили. Автор «Войны и мира» и «Анны Карениной» занимал весьма консервативную, хотя и далекую от какой-либо «партийности» позицию и влас­тителем дум никак не был, воспринимался в обществе как талантливый (а иногда и как гениальный) художник, но как скверный мыслитель. А его главное художественное произведение, написанное после духовного преображения, — роман «Воскресение» — при жизни Лескова не было даже закончено. Репутация же Тургенева как писателя социальной темы много потеряла начиная с «Отцов и детей». К тому же его трагический, шопенгауэрианский пессимизм и скепсис в отношении отечественной действительности никак не позволяли ему претендовать на лестную роль общественного наставника и учителя в шко­ле жизни. Что же касается самого Лескова, его общественные идеалы — за исклю­чением произведений последних лет — очень неопределенны, а его знаменитые праведники представлены как фигуры экстраординарные и курьезные. Грядущие перспективы и поведенческие модели задавали совсем иные книги, среди них первая — «Что делать?» Чернышевского[9]. В художественном отношении эта словесность, несомненно, уступала произведениям Толстого и Тургенева, зато «новые горизонты» в ней просматривались очень ясно. Между тем Лесков, при всем своем «художественном филологизме», не был эстетом и дорожил прежде всего именно социальной ролью писателя — и как диагнос­та общественных болезней, и как прогнозиста.

Видя — в соответствии с русской традицией — в писателях учителей жизни и наделяя их, а тем самым и себя, своего рода пророческой миссией[10], Лесков в то же время акцентировал и другую, не столь грандиозную, но насущно необходимую роль литератора. Фаресов в своей книге передает содержание беседы Лескова с государственным контролером Т.И. Филипповым. Собеседник Филиппова настаивал и советовал:

Пора в такой малокультурной стране, как Россия, ценить писателя выше чиновни­ка и принимать его на службу, не жалея денег и не сомневаясь в том, что государст­во выиграет и в частности, и в общем, если литературные люди войдут в его учреждения и салоны. Не страшиться надо литераторов, а литературная среда все-таки умная среда и уже, конечно, честнейшая из всех остальных [Фаресов 1904: 140].

В словах писателя, обращенных к администратору Филиппову, интересна не только мысль о культуртрегерской миссии писателя в России и о необходимос­ти облагородить литераторами чиновничью среду, но и нелицеприятная оценка России — «малокультурной страны». Это суровое суждение, это отношение к российской повседневности, к быту и нравам подтверждают и другие мемуаристы: на страницах их воспоминаний Лесков предстает поклонником западной цивилизации, отличающимся пунктуальностью[11], неизменной преданностью труду[12] и чувством ответственности — почти что идеальная иллюстрация протестантской этики по Веберу. Ничего удивительного в лесковских оценках отечества нет. Писатель отнюдь не идеализировал ни уклад жизни и общественные отношения в России, ни русский народный характер. Он не преклоняется перед русским человеком, а всматривается с него — с неизменными интересом, любованием и ужасом, порой — с отвращением.

Только литератор другого поколения и иной эпохи в год столетнего юбилея писателя смог увидеть Лескова во всей сложности его натуры, исполненной противоречий и обуреваемой разнонаправленными чувствами. И воспринять лесковское творчество как своеобразную проекцию этой тяжелой, темновидной и ангельски чистой души: «Это отразилось и в его писаниях, где широта захвата, глубина проникновенности, острейший слух к слову, богатое знание жизни, ясная и скептическая наблюдательность, неисчерпаемость фабул, хмурая серьезность и балагурство, возвышенные темы и анекдоты, и всё окрашено, пронизано и подъято великолепным талантом, разбрасывающим чудесные краски, цветистую колоритную русскую речь. Ею Лесков владел так, как никто больше.  <…> Над этой душой парили ангелы, в нее иногда косо заглядывал, шевеля крылами, дьявол» [Пильский 1931: 3].

 

Библиография / References

[Амфитеатров 1904] — И.Л. Икс <Амфитеатров А.В.> Николай Семенович Лесков // Санкт-Петербургские ведомости. 1904. № 196.

(I.L. Iks <Amfiteatrov A.V.> Nikolay Semenovich Leskov // Sankt-Peterburgskie vedomosti. 1904. № 196.)

[Боборыкин 1965] — Боборыкин П.Д. Воспоминания. Т. 1. М.: Художественная литература, 1965.

(Boborykin P.D. Vospominaniya. Vol. 1. Mosсow, 1965.)

[Борхсениус 1983] — Борхсениус Е.И. Мои воспоминания о Николае Семеновиче Леско­ве / Публ. и коммент. А.Д. Романен­ко // В мире Лескова: Сборник статей. М.: Советский писатель, 1983. С. 337—363.

(Borkhsenius E.I. Moi vospominaniya o Nikolae Semenoviche Leskove / Ed. by A.D. Romanen­ko // V mire Leskova: Sbornik statey. Moscow, 1983. P. 337—363.)

[Бубнов 2000] — Из воспоминаний Н.М. Бубнова / Вступ. ст., публ. и коммент. В. Эджертона // Литературное наследство. Т. 102: Неизданный Лесков. Кн. 2. М.: Наследие, 2000. С. 322—340.

(Iz vospominaniy N.M. Bubnova / Ed. by V. Edzher­ton // Literaturnoe nasledstvo. Vol. 102: Neizdannyy Leskov. Book 2. Moscow, 2000. P. 322—340.)

[Валевский 1995] — Валевский А.Л. Биографи­ка как дисциплина гуманитарного цик­ла // Лица: Биографический альманах. Вып. 6 / Ред.-сост. А.И. Рейтблат. М.; СПб.: Atheneum; Феникс, 1995. С. 32—68.

(Valevskiy A.L. Biografika kak distsiplina gumanitarnogo tsikla // Litsa: Biograficheskiy al’manakh. Issue 6 / Ed. by. A.I. Reytblat. Moscow; Saint Petersburg, 1995. P. 32—68).

[Гольцев 1903] — Гольцев В.А. Н.С. Лесков. (Из воспоминаний и переписки) // Ито­ги. М., 1903. С. 44—46.

(Gol’tsev V.A. N.S. Leskov. (Iz vospominaniy i perepiski) // Itogi. Moscow, 1903. P. 44—46.)

[Дубин 1995] — Дубин Б.В. Биография, репутация, анкета (о форме интеграции опыта в письменной культуре) // Лица: Биографический альманах. Вып. 6 / Ред.-сост. А.И. Рейтблат. М.; СПб.: Atheneum; Феникс, 1995. С. 17—31.

(Dubin B.V. Biografiya, reputatsiya, anketa (o forme integratsii opyta v pis’mennoy kul’ture) // Litsa: Biograficheskiy al’manakh. Issue 6 / Ed. by A.I. Reytblat. Moscow; Saint Petersburg, 1995. P. 17—31.)

[Евдокимова 2001] — Евдокимова О.В. Мнемонические элементы поэтики Н.С. Лескова. СПб.: Алетейя 2001.

(Evdokimova O.V. Mnemonicheskie elementy poetiki N.S. Leskova. Saint Petersburg, 2001.)

[Лесков 1958] — Лесков Н.С. Собрание сочи­нений: В 11 т. Т.  9 / Под общ. ред. В.Г. Ба­­зано­ва, Б.Я. Бухштаба, А.И. Груздева, С.А. Рей­сера, Б.М. Эйхенбаума. М.: Государственное издательство художественной литературы, 1958.

(Leskov N.S. Sobranie sochineniy: In 11 vols. Vol. 9 / Ed. V.G. Bazanov, B.Ya. Bukhshtab, A.I. Gruzdev, S.A. Reyser, B.M. Eykhenbaum. Moscow, 1958.)

[Лесков 1984] — Н.С. Лесков о литературе и ис­кус­стве / Вступ. ст. и сост. И.В. Сто­ля­ро­вой; Коммент. А.А. Шелаевой. Л.: Издательство Ленинградского университета, 1984.

(N.S. Leskov o literature i iskusstve / Ed. by I.V. Sto­lyarovoy; Komment. A.A. Shelaevoy. Leningrad, 1984.)

[Лесков 1996] — Лесков Н.С. Полное собрание сочинений: В 30 т. Т. 3: Сочинения 1862—1864. М.: Терра, 1996.

(Leskov N.S. Polnoe sobranie sochineniy: In 30 vols. Vol. 3: Sochineniya 1862—1864. Moscow, 1996.)

 [Лесков 2011] — Н.С. Лесков: Классик в неклассическом освещении. Волынский А. Н.С. Лесков. Измайлов А. Лесков и его время / Подгот. текста и коммент. А.А. Алек­сандрова, В.А. Котельникова и О.Л. Фетисенко; Отв. ред. О.Л. Фетисенко. СПб.: Владимир Даль, 2011.

(N.S. Leskov: Klassik v neklassicheskom osve­shche­nii. Volynskiy A. N.S. Leskov. Izmaylov A. Leskov i ego vremya / Ed. by. O.L. Fetisenko. Saint Petersburg, 2011.)

[Лотман 1982] — Лотман Ю.М. Александр Сергеевич Пушкин: Биография писателя: Пособие для учащихся. М.: Просвещение, 1982.

(Lotman Yu.M. Aleksandr Sergeevich Pushkin: Biografiya pisatelya: Posobie dlya uchashchikhsya. Moscow, 1982.)

[Лужановский 1980] — Лужановский А.В. Документальность повествования — жанровый признак рассказов Н.С. Лескова // Русская литература. 1980. № 4. С. 150—157.

(Luzhanovskiy A.V. Dokumental’nost’ povestvo­vaniya — zhanrovyy priznak rasskazov N.S. Les­kova // Russkaya literatura. 1980. № 4. P. 150—157.)

[Окрейц 1895] — С.С. Окр-цъ. Н.С. Лесков (Некролог) // Луч. 1895. № 16. 25 февраля.

(S.S. Okr-ts. N.S. Leskov (Nekrolog) // Luch. 1895. № 16. 25 February.)

[Паперно 1996] — Паперно И. Семиотика поведения: Николай Чернышевский — человек эпохи реализма. М.: Новое литературное обозрение, 1996.

(Paperno I. Semiotika povedeniya: Nikolay Cherny­shevskiy — chelovek epokhi realizma. Moscow, 1996.)

[Пильд 2003] — Пильд Л. Иероним Ясинский: позиция и репутация в литературе // Блоковский сборник. Вып. XVI. Александр Блок и русская литература первой половины ХХ века. Тарту: Издательство Тар­туского университета, 2003. С. 36—51.

(Pil’d L. Ieronim Yasinskiy: pozitsiya i reputatsiya v literature // Blokovskiy sbornik. Issue XVI. Aleksandr Blok i russkaya literatura pervoy poloviny XX veka. Tartu, 2003. P. 36—51.)

[Пильский 1931] — Пильский П. Н.С. Лесков. К столетию со дня рождения // Сегодня. 1931. № 49. 18 февраля.

(Pil’skiy P. N.S. Leskov. K stoletiyu so dnya rozhdeniya // Segodnya. 1931. № 49. 18 February.)

[Ранчин 1998] — Ранчин А.М. К поэтике ли­тературной мистификации: легенды Н.С. Лес­кова по старинному Прологу // Тыняновский сборник. Вып. 10. Шес­тые — Седьмые — Восьмые Тыняновские чтения. М.: О.Г.И., 1998. С. 96—117.

(Ranchin A.M. K poetike literaturnoy mistifikatsii: legendy N.S. Leskova po starinnomu Prolo­gu // Tynyanovskiy sbornik. Issue 10. Shes­tye — Sed’mye — Vos’mye Tynyanovskie chteniya. Moscow, 1998. P. 96—117.)

[Толиверова 1895] — Толиверова А.Н. Памя­ти Николая Семеновича Лескова (Из моих воспоминаний) // Игрушечка. 1895. № 9. С. 389—395.

(Toliverova A.N. Pamyati Nikolaya Semenovicha Leskova (Iz moikh vospominaniy) // Igrushechka. 1895. № 9. P. 389—395.)

[Фаресов 1904] — Фаресов А.И. Против течений. Н.С. Лесков. Его жизнь, сочинения, полемика и воспоминания о нем. СПб.: Типография М. Меркушева, 1904.

(Faresov A.I. Protiv techeniy. N.S. Leskov. Ego zhizn’, sochineniya, polemika i vospominaniya o nem. Saint Petersburg, 1904.)

[Хирьякова 2000] — Хирьякова Е.Д. Воспоминания о встречах с писателями / Публ. и коммент. А.Д. Романенко // Литературное наследство. Т. 102: Неизданный Лесков. Кн. 2. М.: Наследие, 2000. С. 460—470.

(Khir’yakova E.D. Vospominaniya o vstrechakh s pisatelyami / Ed. by A.D. Romanenko // Literaturnoe nasledstvo. Vol. 102: Neizdannyy Leskov. Book 2. Moscow, 2000. P. 460—470.)

[Эйхенбаум 1986] — Эйхенбаум Б.М. «Чрезмерный» писатель (К 100-летию со дня рождения Н. Лескова) // Эйхенбаум Б.М. О про­зе. О поэзии / Сост., подгот. текста О. Эйхенбаум; Вступ. ст. Г. Бялого. Л.: Художественная литература, 1986. С. 237—253.

(Eykhenbaum B.M. «Chrezmernyy» pisatel’ (K 100-letiyu so dnya rozhdeniya N. Leskova) // Eykhenbaum B.M. O proze. O poezii / Ed. by O. Ey­khen­baum. Leningrad, 1986. P. 237—253.)

[Эйхенбаум 1987] — Эйхенбаум Б.М. Лесков и современная проза // Эйхенбаум Б. О литературе: Работы разных лет / Сост.: О.Б. Эйхенбаум, Е.А. Тоддес; Коммент.: Е.А. Тоддес, М.О. Чудакова, А.П. Чудаков. М.: Советский писатель, 1987. С. 409—424.

(Eykhenbaum B.M. Leskov i sovremennaya pro­za // Eykhenbaum B. O literature: Raboty raznykh let / Ed. by O.B. Eykhenbaum, E.A. Toddes. Moscow, 1987. P. 409—424.)

[Ясинский 2010] — Ясинский И.И. Роман мо­ей жизни. Т. 1 / Изд. подгот. Т.В. Мисникевич и Л.Л. Пильд. М.: Новое литературное обозрение, 2010.

(Yasinskiy I.I. Roman moey zhizni. Vol. 1 / Ed. by T.V. Misnikevich, L.L. Pil’d. Moscow, 2010.)