Борис Лаврентьевич Бессонов

(16 марта 1931, Ленинград — 14 января 2016, С.-Петербург)

Многолетняя практика создала Борису Лаврентьевичу Бессонову определен­ную репутацию. Многим из нас приходилось слышать от старших коллег фразу:

— Это надо спросить у Бессонова.

Когда ты в поисках того или иного факта заходил в тупик, когда все мыслимые методы и способы достижения цели казались исчерпанными, когда наступало отчаяние от мысли о своем бессилии спасти жизнь и труды того или иного забытого писателя от окончательного забвения — ты делился этим со своими коллегами. И если они ничем не могли помочь, то говорили:

— Это надо спросить у Бессонова.

Он был обаятельным, эмоциональным, «музыкальным» собеседником, разговоры с которым остались в памяти его коллег и учеников тоже своеобразным «архивом». Его дар и выбор профессии можно считать наследственным: отец ученого был литературоведом, преподавал в педагогическом институте. Думается, на образ мыслей повлияло и военное детство Бориса Лаврентьевича. Ленинградец по рождению, он был эвакуирован и вернулся домой в 1944 году. «Город утопал в слезах», — однажды сказал он, вспоминая освобожденный Ленинград. Его труд определялся ценностями культурной памяти, челове­ческой жизни, гения места, стремления восстановить утраченное и связать разроз­ненное.

В 1949 году, закончив школу, Бессонов поступил в Ленинградский уни­верситет на русское отделение филологического факультета. Окончив его, он полгода преподавал в средней школе в Кемеровской области, затем вернулся в родной город и в 1955 году поступил в аспирантуру Института русской литературы (Пушкинский Дом). Здесь он написал диссертацию «Литературно-критические взгляды Г.В. Плеханова 1870—1880-х годов», которую не довел до защи­ты, защитившись уже в середине 1970-х по другой теме. В 1959 году Бессонова зачислили в штат ИРЛИ, где он проработал до начала 2000-х. Начав работу в секторе новой русской литературы, он недолго был секретарем академика В.В. Виноградова, затем перешел в отдел теории, а в последующие годы работал в группе по подготовке Полного собрания сочинений и писем Н.А. Некрасова.

Как и многие сотрудники Пушкинского Дома, Бессонов участвовал в коллективных трудах, публиковал статьи, посвященные крупным и «второстепенным» писателям и проблемам их изучения — атрибуции анонимных текстов, комментированию реалий другого исторического времени, архивным разысканиям. В поиске фактов и документов он обладал редким чутьем и накопленным с годами опытом, оттого его статьи и комментарии высокоинформативны и доказательны. Его авторитет архивиста, исследователя, комментатора, консультанта прочен и надежен, а индивидуальный стиль памятен: отточенность формулировок, особенно в части утверждений и предположений, виртуозное обращение с фактами. Речь идет об эвристике — особой отрасли знания, предмет которой — методы поиска нового: факта, связей между разрозненными фактами, вероятностей. Она исследует неосознанную сторону человеческой деятельности — творчество.

Главная цель эвристики не столько достижение результата, сколько постановка проблемы и отработка методов решения задач. В этом отношении заслу­живает особого разговора коллективная монография, в которой Бессонов принял активное участие: «В поисках потерянного автора: Этюды ат­­рибуции» (СПб., 2001). Четыре этюда посвящены проблеме авторства раз­ных произведе­ний разных литературных эпох, что видно из названий глав: «Кому он нужен, этот Бурлюк?! Атрибуция 24 псевдонимных статей, приписываемых В.В. Маяковскому»; «Фабрика романов журналиста Некрасова. Атри­буция романов “Три страны света” и “Мертвое озеро”»; «Темные воды “Тихого Дона”. Еще раз об авторстве романа» и «Шаховской или Грибое­дов. Атрибуция русской пьесы о Вольтере». И в коллективном «Рассуждении о методе», и в бессоновском полемическом послесловии ко второй главе речь идет о методе.

Метод, применяемый в этой монографии, объединяет усилия специалистов разных дисциплин — литературоведения и математической лингвистики: «Парадоксальность ситуации с атрибуцией состоит в том, что формулируют зада­чу и используют результаты специалисты по истории литературы, а проверкой гипотезы занимаются люди, использующие совершенно другой понятийный аппарат» (с. 5), но «статистико-вероятностные методы анализа языка и стиля, составляющие центральную часть процедуры атрибуции, не обладают самостоятельной эвристической силой и используются только для проверки ис­ходной литературно-критической гипотезы. Соответственно, содержательность результатов обусловливается обоснованностью исходной гипотезы» (с. 6). Науч­ные задачи авторского коллектива сформулированы Бессоновым в поле­мическом послесловии ко второму «этюду». Послесловие служит печатным отве­том оппоненту исследователя, опубликовавшему статью с критикой результатов «распознающего автомата». Бессонов указывает, что «условный язык среднестатистических показателей не терпит буквального истолкования» (с. 99); «Смысл предпринятого нами эксперимента, — пишет исследователь, — видится в том, что он стимулирует дальнейшие опыты в двух областях, каждая из которых самодостаточна, — в литературоведении и в лингвисти­ке. В каждой исследуются признаки авторства, но самое авторство не устанавливается и установлено быть не может» (с. 105). «Лингвистам и литературоведам, работающим совместно в области атрибуции, особенно ценны “парадоксальные результаты”, т.е. разноречивые показания авторской принадлежности. Здесь подвергаются наибольшему испытанию как атрибуционная гипотеза, так и лингвоматематическая корректность в характеристике выбранных текстов. Скрытая связь между той и другой в косвенных признаках авторского учас­тия, сопротивление материала, потребность в учете лексических данных, необходимость дальнейшего поиска здесь ощущаются с повышенной остротой» (с. 99).

Актуальность метода в современных гуманитарных науках заявлена в предисловии «От редактора», написанном М.А. Марусенко, но выражающем этическую позицию всего авторского коллектива: «Моральный долг каждого исследователя состоит в том, чтобы помочь формированию нового взгляда на творчество <…> человека и способствовать занятию им достойного его творчества места в литературном процессе» (с. 3). Бессонов последовательно придерживался этой этической позиции в науке; это подтверждают и материалы, публикуемые ниже.

С середины 1980-х годов Борис Лаврентьевич вел огромную работу по составлению и редактированию биографического словаря «Русские писатели. 1800—1917». Замысел этого словаря отвечает его представлениям о литературном процессе: не перечень «вершинных» фигур, а громадное сообщество людей, причастных к словесному творчеству, разной протяженности творческой жизни, разного масштаба таланта и удачливости, справедливо или неспра­ведливо забытых — и столь же справедливо или несправедливо признанных современниками и последователями. Этой работе сопутствовали издание биографического альманаха «Лица» (с 1992 г. по 2004 г. вышло 10 книг) и деятельность основанного им творческого объединения историков-краеведов «Сту­­диа Биографика» (создано в 1991 г. и продолжает свою работу и сейчас). Свои задачи и занятия по словарю Бессонов изложил в рабочем отчете: «Для ру­­ководства этой работой, осуществлявшейся и в Москве в координации с пе­тербургскими разысканиями, потребовалось создание особой организации, в за­дачу которой, помимо вышеуказанного, вошли: подбор иллюстративного материа­ла (собраны неизвестные ранее материалы и изготовлены их репродукции); учреж­дение постоянного семинара для подготовки будущих авторов и спра­вочной апробации словарных статей; чтение спецкурсов по биографике и эвристике на историческом и филологическом факультетах; занятия со стар­шеклассниками в университете для юношества; создание базы данных, подключающей ЭВМ к составлению следующих томов». Большую часть архива ученого, поступившего в Рукописный отдел Пушкинского Дома, занимают материалы, так или иначе связанные со словарем: архивные справки, внутренние рецензии, переписка с авторами и редакторами.

В первом томе словаря «Русские писатели» содержится небольшая статья об Александре Александровиче Звонареве. Гораздо более пространный, богатый размышлениями и литературными параллелями текст представляет собой публикуемый далее  отзыв Бессонова о черновом варианте этой статьи. По его мнению, статья не состоялась: она убеждает в малодаровитости и ма­лозначительности поэта-самоучки. Но консультант убеждает биографа Зво­нарева «отменить» этот вывод с помощью принципиально другого видения проб­лемы творческой биографии литератора даже не «второго», а куда более «удаленного» ряда. К слову сказать, Бессонов не любил делить писателей на ряды, предпочитая в случаях, подобных Звонареву, говорить о «миноритарной литературе». Исследовательский снобизм был ему совершенно чужд. Он понимал и старался довести до учеников, что для историка литературы нет писателей «малых» и «великих»: любой интересен, если правильно избрать метод исследования и настроить оптику восприятия.

Бессонов был убежден, что «низовой» слой полуграмотных людей, чье образное мышление едва ли выше бытового уровня, но чья потребность подняться выше этого уровня побуждает их писать в стихотворной форме, есть часть литературного поля. Культурно неразвитая среда, многочисленная и в массе своей инертная, воспринимает беспомощные по мысли и технике творения как художественные. Но стремление к сфере художественного слова просматривается даже на этом уровне. Это наблюдение подводит рецензента статьи к выводу, что «трудно писать статью о писателе, чьи сочинения и чья житейская биография представляются беспросветно серыми. Нужно избавиться от этого наваждения, ибо таких личностей не бывает. Все зависит от исследовательского подхода, помогающего увидеть человека в писателе и писате­ля в человеке. Реальнее этого восприятия нет, оно объемно представляет писа­теля и предотвращает <...> ситуацию, при которой образ без личности понуждает его создателя писать о малом уничижительно, о большом — апологетически, т.е. плоско, и уже поэтому неудовлетворительно как в научном, так и в литературном плане».

Речь у Бессонова идет о восприимчивости к многоуровневому литературному процессу, в которой малозначительные с эстетической точки зрения явления (например, произведения массовой литературы) соседствуют с «вневременными» шедеврами литературы и одновременно с новейшими, оценить значимость которых позволяет лишь интуиция писателя (критика, издателя). Расслышать этот «аккорд» применительно к конкретной дате — а это наиболее «сухая» и безусловная область комментария — задача трудновыполнимая.

Речь идет и о более общих, но одновременно зыбких и субъективных вещах: культурных впечатлениях, которые питают личность и творчество («писатели — это вчерашние читатели», — любил повторять он), и душевных движениях, которые автор стремится запечатлеть. Эти, казалось бы, простые для понимания вещи многократно повторялись Бессоновым и в обсуждении статей, и в ходе занятий с его учениками по «Студиа Биографика», и, неизмен­но, — в частных беседах и переписке. Приносить ему заготовки для будущих статей словаря было мучением: Борис Лаврентьевич обсуждал буквально каждую фразу, заставляя переписывать вновь и вновь, добиваясь, чтобы статья менее всего походила на сухой «формуляр» и чтобы за ней был виден прежде всего человек.

В архиве Бессонова есть его рецензия на статью одной исследовательницы, писавшей об А.Я. Панаевой. В «панаевском» сюжете, столь важном в лирике и в биографии поэта, Борису Лаврентьевичу принадлежал ряд серьезных находок и догадок, в том числе очень важная находка: документы «огаревского дела», дающие, как пишет исследователь в своей публикации, «достаточно полное представление о судебном процессе» (Некрасовский сборник. Л., 1983. Вып. 8. С. 154). Эти документы, обнаруженные в 1977 году, не вошли в книгу Я.З. Черняка «Огарев, Некрасов, Герцен, Чернышевский в споре об огаревском наследстве [Дело Огарева — Панаевой]: По архивным материалам» (М.; Л., 1933), посвященную этому спорному вопросу биографии Некрасова. Публикация и комментарии Бессонова многое прояснили в обстоятельствах «огаревского дела». Рецензия на статью коллеги была жесткой и точно сформулированной: Бессонов указал, что в основе написанного лежит не субъективность (что было бы приемлемо для жанра эссе), а произвольность, что неприемлемо ни в каком жанре.

Субъективность же он признавал и в себе, и в собеседнике. Он не чуждался построений, основанных на субъективном впечатлении: так, они были нередки в его переписке и частных беседах. Но они оставались рабочими: всё, что опубликовано за подписью «Б.Л. Бессонов», содержит самые отточенные аргументы и формулировки. Прежде чем опубликовать тот или иной материал, он многократно «проговаривал» его с коллегами, друзьями, учениками, добиваясь максимальной точности и понятности. Литературный быт, варианты текстов, пути поиска в архивных фондах и периодике, проверка достоверности источника, факты, обойденные молчанием, — всё это обсуждалось с полной свободой в предположениях. В исследователе признавалось право не только анализировать и предполагать, но и чувствовать и доверять (либо не доверять). Предоставляемой свободе было соразмерно требование доказательности, исключающей как всеядность и бесформенность, так и неразличение разнородных явлений. Речь идет о проблеме «человека» и «писателя», биографии и художественного творчества, факта и его интерпретации.

Биография и автобиография как тексты несводимы к «анкете»: отбор фактов, их последовательность и освещение обусловлены культурной, в первую очередь литературной традицией. Автобиография — это текст, и, создавая его, писатель повествует о своей жизни, рассматривая ее сквозь призму культур­ных ценностей и традиций, в первую очередь литературы, на которой он вос­пи­тан. Установление литературных источников автобиографического текста предлага­ет убедительное объяснение фактической неточности. «Отправляясь от жизненных фактов, — пишет Бессонов в публикуемом ниже проспекте монографии, — Некрасов привносит в них правду воображения, соединяющую поэтическое с реальным. Автобиографические заметки, в которых канва реальных событий преобразуется по законам литературы, не могут рассматриваться, как это бывает, лишь с фактографической точки зрения. Сообщаемые в них сведения предполагают комплексное исследование, включая сюда и биографический комментарий, и анализ художественного целого, и литературные параллели».

Проверка фактов подтверждает или опровергает сведения, сообщаемые писателем о себе. Литературоведческий анализ позволяет определить «творческое задание» автора, побуждающее его именно к такому отбору и организации фактического материала. Во фразах от первого лица читатель видит не автора, а образ автора. Метод продуктивен как в отношении Некрасова, противоречивой и мифологизированной фигуры, так и в отношении малозначительных, лишенных яркой индивидуальности литераторов.

Бессонов не успел завершить работу над монографией. Но публикуемые ниже хранящиеся в архивном фонде Бессонова ее проспекты и рецензия на биографическую статью дополняют наши представления о научном методе исследователя. Понимание «человека в писателе и писателя в человеке» расширяет горизонты понимания человека. А мускулистость мысли и точность слова дарят читательскую радость сотворчества.

А.Ю. Балакин, М.Ю. Степина