Boris Tarasov (Kerzhentsev). Serfdom in Scholarly and Artistic Discourse — From Historical Myth to Objective Reality

 

Борис Керженцев (кандидат исторических наук) kerjentsev@mail.ru.

УДК: 93

Аннотация:

В статье на материале учебников истории, издан­ных в XIX — начале XXI века, научно-попу­лярных книг, произведений художест­венной литературы и публицистики рассматривается, как освещается в России проблема кре­постного права. Автор приходит к выводу, что и в имперский период, и в СССР объек­тив­ная его характеристика была невыгодна ни одно­й из политических сил. Невыгодным критическое отношение к периоду крепостного рабства оказалось и для постсоветской власти, поскольку оно очевидно нарушает политику «исторической преемственности» и государ­ственного патриотизма, проводимую с конца 1990-х и особенно с начала 2000-х годов, и для либеральной публицистики, и для идеологов так называемых правых.

Ключевые слова: крепостное право, крестьянская реформа 1861 года, историография, учебники, полемические стратегии

 

Boris Kerzhentsev (PhD) kerjentsev@mail.ru.

UDC: 93

Abstract:

Tarasov examines the presentation of serfdom in Russia through history textbooks from the nineteenth to the early twenty-first century, popular science pub­lications, works of literature and journalism. He concludes that an objective description of serfdom was not useful for any of the political forces in power, either in the imperial or Soviet periods. A critical view of the period of serfdom has also proved not useful for post-Soviet governments, since such a view would obviously violate the politics of “historical continuity” and state patriotism promoted since the late 1990s and particularly the early 2000s, for both liberal journalism and ideolo­gues of the right. In Tarasov’s view, telling the truth about the era of serfdom, the reasons for its emergen­ce and development and the circumstances of its abolition would lead to a reevaluation of the meaning of the whole imperial period in Russian history, and would be reflected in attitudes toward many contemporary phenomena and problems as well.

Key words: serfdom, The Emancipation Reform of 1861 in Russia, historiography, schoolbooks, polemic strategies

 

 

Продолжительное существование в России крепостного права, его существенное влияние на развитие государства — одна из ключевых проблем отечественного прошлого. Крепостничество имело огромное социальное и нравственное значение в российской истории, как для той эпохи, в которую оно господствовало, так и по своим последствиям для будущего страны. Но этому обстоятельству уделяется чрезвычайно мало внимания в многочисленных исследованиях по истории крепостного права, абсолютное большинство которых посвящено экономическим и хозяйственным отношениям.

В статье рассматривается, как проблема крепостного права освещена в отечественных учебниках истории XIX — начала XXI века. Выбор именно учебной литературы не случаен. Со страниц учебников учащиеся получают общее представление о прошлом своей страны как в целом, так и об отдельных периодах. Но еще важнее то обстоятельство, что в учебниках, с одной стороны, изложены научные трактовки тех или иных проблем, а с другой стороны, находит свое отражение господствующий в обществе взгляд на эти проблемы. В России это тем более актуально, поскольку научные выводы никогда не были свободны в ней от влияния правительственного курса. Поэтому в отношении  избранной нами темы именно изучение учебников по истории дает возможность проследить, как менялась официальная точка зрения на крепостное право.

Кроме учебных пособий, в исследовании использованы научно-популярные издания, произведения художественной литературы и публицистики, в которых или непосредственно рассматривается проблема крепостного права, или освещается эпоха его существования.

Приходится признать, что объективному изучению эпохи крепостного пра­ва всегда мешало прежде всего государство, ставившее интересы официальной идеологии выше исторической истины. До крестьянской реформы 1861 года в Российской империи существовал взгляд на крепостное право как на положительный и необходимый фактор внутренней жизни, опору стабильности. Этот взгляд внедряла в общество, с ведома и по принуждению влас­ти, синодальная церковь, представляя крепостничество божественным установлением, выражать сомнение в котором было немыслимо. Например, в начале 1850-х годов была издана инструкция для учебных заведений, в которой учащимся «предписывалось внушать <…> на основе Священного Пи­сания, что крепостное право следует беречь, как <…> одну из заповедей Божиих» [Ключев­ский 1989: 35]. Выражая правительственную точку зрения, министр про­све­щения граф С.С. Уваров утверждал, что крепостное право явля­ется не­прикосновенным догма­том российской «политической религии», наряду с самодержавием [Семевский 1888: ХХХIII]. Известные ограничения в освещении данной темы существовали и после 1861 года, а в последующий период так называемых контрреформ они были только расширены.

В советскую эпоху в изучении крепостного права также существовали строгие нормативные предписания. Советские ученые, ограниченные жесткими рамками марксистской идеологии и классового подхода к историческому процессу, направили свои усилия не на объективное изучение фактов прошлого, а на то, чтобы встроить это прошлое в новую официальную идеологическую концепцию. История России интерпретировалась ими исключительно с точ­ки зрения борьбы классов. Очевидно, что такой подход привел к серьезному упрощению представлений о прошлом, поскольку исключил из сферы науч­ного анализа ряд важнейших факторов социального и духовного свойства, не вписывавшихся в марксистскую теорию, даже прямо противоречащих ей, но тем не менее оказывавших заметное влияние на развитие российской го­сударственности.

Историки-марксисты старались избегать определения «раб» в адрес крепостного крестьянина, определяя его лишь как «феодально зависимого» человека. А в более позднюю, постсоветскую эпоху и вовсе наметилась явная тенденция отрицать или, по крайней мере, значительно смягчать представление о рабском положении крепостных крестьян. Это в некоторой степени сближает содержание постсоветских учебников с изданиями учебной литературы имперского периода. Тем не менее в современных сочинениях иногда встречается резкая характеристика эпохи[1].

 

* * *

В первой половине XIX столетия учебники по истории выходили редко, и каждый из них подвергался тщательной проверке на благонадежность, поэтому на страницах этих книг нельзя встретить критику существовавших в стране поряд­ков. Зато некоторые авторы проявляли личную инициативу в восхвалении строя. Так, в книге «Краткая российская история», вышедшей из печати в 1799 году, ее автор, Т. Кирияк, совершенно не упоминает ни о крепостном праве, ни о чем-либо вообще, что могло бы в малейшей степени омрачить картину описанного им всеобщего благоденствия. Примером стиля Тимофея Кирияка вполне может служить высказывание об учреждении Екатериной II народных училищ, «в коих младые питомцы прославляют и вечно благодарить будут виновницу своего блаженства» [Кирияк 1799: 187]. Подобным образом написана вся тонкая книжка, из которой практически невозможно почерпнуть практическую информацию ни по одному вопросу.

И. Кайданов также обходит существование крепостного права стороной. Зато в своем «Кратком начертании российской истории», опубликованном в 1834 году, он не без вдохновения писал об уничтожении Иваном III новгородского веча: «Народ — к собственному своему счастию и спокойствию — перестал принимать участие в делах государственных. Вся верховная власть <...> соединилась в особе монархов» [Кайданов  1834: 73].

Практически не упоминают о крепостных порядках ни И.В. Васильев, ни Н. Устрялов [Васильев 1825; Устрялов 1842]. Причем Устрялов ничего не пишет не только о крепостном праве, но и о крестьянской войне, и даже имени Е. Пугачева, хотя бы в негативном контексте, нельзя найти в его учебнике истории.

После смерти Николая I ситуация с освещением проблемных периодов отечественной истории несколько меняется. В «Учебной книге русской истории» С.М. Соловьева, изданной в 1859 году, не только упомянут грозный предводитель крестьянского восстания, но и рассматриваются причины выступления и общее положение крестьян. Правда, сделано это чрезвычайно кратко. Все дело крестьянской войны Соловьев сводит к проискам казаков, а о составе восставших отзывается достаточно резко, утверждая, что за Пугачевым пошли только «татары, башкирцы, калмыки, беглые крестьяне, каторжники и всякий сброд (здесь и далее курсив мой. — Б.Т.)». Приводя высказывание подавлявшего восстание генерал-аншефа Бибикова, что «не Пугачев важен, важно всеобщее негодование» [Соловьев 1859: 477], Соловьев ничем не объясняет происхождение этого всеобщего негодования. Характеризуя правление Елизаветы и первые годы царствования Екатерины II, историк с удовлетворением отмечает рост гуманных устремлений в правительстве, пишет, что заслуга этих императриц состоит «в признании в каждом человеке достоинства человеческого, в обхождении с людьми по-людски» [Соловьев 1859: 439]. При этом, как бы между прочим, он кратко перечисляет законы, расширявшие права помещиков, — позволение отправлять крестьян на поселение и на каторгу, запрет крестьянам жаловаться на своих господ, разрешение продавать крестьян в розницу, но не проясняет, насколько широко применялись эти законы.

Это общая черта многих дореволюционных учебников. Если в них и идет речь о юридической стороне крепостного права, о широких правах помещиков в отношении крепостных, то ничего не говорится о том, как господа ими пользовались на практике. Авторы избегают негативных подробностей в характеристике крепостного быта, в то же время из учебника в учебник переходят описания распоряжений правительства об облегчении положения крестьян: указы о «трехдневной барщине», «вольных хлебопашцах», «обязанных крестьянах» и т.д., без указания на то, что в действительности они очень слабо способствовали улучшению условий жизни подневольных людей. Но общий тон повествования создает у читателя впечатление постоянной и неустанной заботы государственной власти о крепостном населении. Теперь в учебных пособиях, по сравнению с предшествующим периодом, когда о крепостном праве часто не упоминалось вовсе, существование самого явления не замалчивается, но у учащихся, по сути дела, не формируется негативное его восприятие.

Поэтому, когда авторы учебников называют освобождение крестьян от крепостной зависимости великим событием, возникает недоумение, поскольку предшествующее повествование не дает сведений о сколь-нибудь серьезных стеснительных для крестьян условиях жизни. Например, первое место в учебнике В.А. Абазы, в котором говорится о крепостном праве, звучит так: «Екатерина Вторая не считала крепостное право совместным с духом религии и желала его уничтожения» [Абаза 1885: 77]. В следующий раз, когда этот автор упоминает о существовании крепостного права в России, речь идет уже о его отмене: «Без слов понятно, какая масса молитв понеслась на небо за здоровье царя-освободителя, какой праздничный стон стал над беспредельною Россиею!» [Абаза 1885: 139]. Человеку, который решил бы почерпнуть сведения о прошлом России исключительно из книги В. Абазы, при чтении этих восторженных слов автора было бы совершенно непонятно, чем мог быть вызван «праздничный стон» и вообще зачем понадобилось освобождение, посколь­ку из этого учебника нельзя узнать о том, что двести лет в стране существовало рабство.

Так же мало информации о сути крепостного права предоставляет и учебник известного историка Д. Иловайского. Вся она исчерпывается почти одним предложением: «Власть помещиков над крестьянами достигла высшей степени: помещики могли уже продавать крепостных людей поодиночке, могли ссылать их в Сибирь на поселение и на каторжную работу; а крепостным людям запрещено подавать жалобы на своих господ» [Иловайский 1860: 269]. Снова неопределенное утверждение о возможностях помещиков и ни слова о практике применения их в реальной жизни. При этом Иловайский, следуя установившейся традиции, перечисляет все выходившие законоположения об облегчении участи крестьян. Историк счел нужным вместо подробного освещения возникновения и развития крепостного права в России уведомить читателей о том, что «уничтожение крепостного права было любимою мыслью Александра Павловича в первые годы его царствования» [Иловайский 1860: 283].

Учебное пособие П. Полевого было издано в 1890 году — в годы правления Александра III, когда цензурные ограничения были особенно сильны. И тем не менее оно, хотя и отдает дань необходимым условностям (в частности, вся внутренняя политика императоров в нем представлена как непрекращающееся попечение о нуждах простого народа), содержит любопытное по резкости и откровенности признание. В параграфе, посвященном правлению Екатерины II и озаглавленном «Заботы о благе народа», Полевой пишет буквально следующее: «Преобразования Екатерины менее всего коснулись крестьянского сословия» [Полевой 1890: 226]. Это высказывание очень точно характеризует действительное содержание политики Екатерины и ее преемников. Впечатление от него не могут смягчить последующие пространные рассуждения автора о «зловредности» идей декабристов и подробное описание пресловутых указов «о вольных хлебопашцах», «обязанных крестьянах» и проч.

Сравнимое по откровенности признание можно встретить только в учебнике В. Строева, опубликованном в 1915 году. Он также чрезвычайно скуп на описание действительного положения крепостных крестьян, также упоминает о правительственных указах, направленных на улучшение быта крепостных, не поясняя ничтожного практического значения этих постановлений. Но все же одно утверждение не может не обратить на себя внимание. «Долгое царствование Екатерины Второй, — пишет В. Строев, — замечательно внутренними преобразованиями <…>. Однако для крепостных крестьян государыне не удалось ничего сделать, и положение их в это время сделалось еще более тяжелым» [Строев 1915: 145]. Выводы о том, что могло быть «замечательного» во внутренних преобразованиях правительницы, если положение большей части народа при этом стало еще тяжелее, автор предоставляет делать читателям самостоятельно.

М.Д. Приселков подробно раскрывает юридическую сторону крепостных отношений, сообщает о разных актах и указах, посвященных положению в государстве не только помещичьих, но и государственных крестьян, наибольшее внимание вновь уделяя позитивным примерам указов эпохи Александра I и Николая I. Заслуживает внимания  утверждение автора о том, что с начала XIX столетия в правительстве зарождается и крепнет «такое понимание сущности крепостного права, как права на известную долю рабочей силы, а не на личность» [Приселков 1917: 236]. Свой вывод Приселков основывал на якобы усвоенном правительством мнении М. Сперанского, считавшего законным право собственности помещика не на личность крепостного, а только на его повинности.

Эту ошибочную точку зрения, идущую вразрез с имперским законодательством, утверждавшим полную личную зависимость крепостных от своих господ, развивал в своем учебном пособии и С.Ф. Платонов. В главе об отмене крепостного права он ставит в заслугу правительству Александра II, что крестьянская личность не подлежала выкупу, а выкупалась только земельная собственность [Платонов 1917: 391]. Формально это было так. Но в действительности стоимость крестьянской личности, по сути, была включена в выкупные платежи, поскольку цена на земельные участки была существенно завышена. Эта неуклюжая уловка была общеизвестна, и странной выглядит позиция С. Платонова, решившего повторять ложь официальной пропаганды, если учесть, что его учебное пособие вышло из печати в апрельские дни 1917 года, уже после крушения императорского режима, когда у автора была возможность скорректировать положения своей книги.

 

* * *

Авторы советских учебников не внесли принципиальных перемен в освещение эпохи крепостного права. Еще менее удовлетворительным следует признать их вклад в моральную оценку крепостничества. Лишь в учебнике М.Н. Покровского, вышедшем в 1934 году, уделено чуть больше страницы описанию реальности крепостнического быта, с его пыточными камерами, убийствами и жестокостью [Покровский 1934]. Во всех остальных учебных пособиях, созданных за время существования «рабоче-крестьянской» власти и рассчитанных на школьников и студентов, нельзя встретить и этого! Их авторы в сухом академическом тоне рассуждают о доходности крепостного хозяйства, о производительности крепостного труда, но ни одного живого слова не раздается для того, чтобы юные читатели получили истинное представление о том, как жили их прадеды. Иногда на страницах этих книг, как и раньше, можно встретить скупые упоминания о том, что помещик «мог» продавать крестьян или наказывать их. Но при подобном отстраненном, условном построении фразы текст не дает нравственной и эмоциональной оценки этого явления.

В качестве примера можно привести учебные пособия, предназначенные для студентов гуманитарных вузов, обучающихся по специальности «история», под редакцией известных советских ученых: Н.И. Павленко [История СССР 1989] и Б.А. Рыбакова [История СССР. Рыбаков 1983]. Общей чертой этих работ является то, что их авторы сосредоточивают внимание исключитель­но на экономической стороне проблемы. Несколько общих фраз об «усилении крепостнического гнета» или «ужесточении эксплуатации», общий сухой стиль изложения материала оставляют читателей равнодушными. Учебник под редакцией П.П. Епифанова и В.В. Мавродина и вовсе заостряет внимание в первую очередь на антагонизме внутри крепостного крестьянства, между его беднейшими и состоятельными слоями [История СССР. Епифанов, Мавродин 1983]. Негативный образ «капиталистого» крестьянина, притесняющего своих собратьев, едва ли не заслоняет собой фигуру крепостника-помещика в изложении авторов.

Важной особенностью, сближающей взгляды представителей официальной историографии дореволюционной эпохи и советского времени, является представление о неуклонном позитивном развитии российской государственности. Определенный регресс в социальной, духовной и во многом экономической жизни страны в XVIII—XIX веках оказывается вне поля зрения ученых. Историки-марксисты, указывая и на недостатки эпохи империи, в целом считают, что в этот период страна шла по пути прогресса.

Подобная традиция унаследована и современными авторами. В их представлении, XVIII и XIX столетия — это время неуклонного роста внешнего величия России и внутреннего благосостояния народа. Так, например, Е.В. Пчелов полагает, что правление Екатерины II — «это время величайших побед России, значительных государственных преобразований, расцвета русской культуры» [Пчелов 2006: 202]. Известный историк А.Н. Сахаров утверждает, что во второй половине XVIII века «любой человек в России, если у него имелись средства, мог свободно открыть предприятие в любой отрасли промышленности», а «осторожные, но постоянно улучшающие жизнь разных сословий России меры стали себя оправдывать» [Сахаров 2010: 391]. Чрезвычайно трогательно изображены в главе «Русский быт» крепостные порядки: «Господа и слуги годами находились бок о бок, соприкасались с истоками одной и той же народной культуры, традициями, обычаями, пили те же настои и парились в бане теми же березовыми вениками» [Сахаров 2010: 430]. После этого не удивительно встретить на страницах учебника А.Н. Сахарова такую характеристику освободительной крестьянской войны под руководством Е. Пугачева: «Возмущение народных масс продемонстрировало, сколь опасны в то время для России были либеральные помыслы просвещенной императрицы относительно смягчения крепостного права <…>. Стремление “низов” общества путем насилия решить свои насущные проблемы затормозило осторожное <…> цивилизационное движение России, которое предпринимали “верхи” общества <…>. Восстание принесло России неисчислимый материальный урон <…> были сожжены и разрушены многие дворянские усадьбы» [Сахаров 2010: 398].

То, что А.Н. Сахаров называет «осторожным цивилизационным движением» под руководством «верхов» общества, сама императрица Екатерина именовала гораздо более резко: «несносным и жестоким игом»! О «просвещенных» методах, которыми помещики воздействовали на своих крепостных, эта правительница также оставила убедительное свидетельство: «Ведь нет дома, в котором не было бы железных ошейников, цепей и разных других инструментов для пытки…» Наконец, Екатерина сделала и справедливый вывод, что порабощенным крестьянам, как раз тем самым «низам» общества, «нельзя разбить свои цепи без преступления» [Екатерина II 1901: 169]. Но современному ученому события той эпохи видятся совершенно иначе, и он позволяет себе игнорировать документальные свидетельства в угоду идеологически ангажированному взгляду на прошлое.

Влияние идеологических ограничений или соображений государственного патриотизма на представления об эпохе крепостного права наиболее ярко проявляется в освещении Отечественной войны 1812 года. В учебнике под редакцией Б.Д. Дацюка, например, утверждается, что «наполеоновское нашествие несло народам России <…> дальнейшее усиление социального гнета» [История СССР 1960: 143]. Не вполне понятно, на чем основан такой вывод ученого, если еще во второй половине XVIII столетия в окружении Екатерины II угнетенное положение помещичьих людей характеризовали как «выходящее из сносности человеческой» [цит. по: Семевский 1881: 62]. Из подобных свидетельств явно следует, что никакие внешние завоеватели не могли превзойти «природных» господ в совершенно бесчеловечных способах эксплуатации. Не следует забывать и о том, что освобождение Наполеоном польских крепостных крестьян в Герцогстве Варшавском давало надежды на подобные меры и в России в случае победы французов. Но авторы учебников подчеркнуто игнорируют пораженческие настроения, распространенные среди крепостных крестьян, надеявшихся с победой наполеоновских войск получить свободу от гнета своих господ[2]. Своеобразный «патриотизм» приводил советских ученых и к совсем странным утверждениям. В учебном пособии под редакцией А.А. Вагина сказано, что «русские войска <…> несли народам Европы освобождение» [История СССР 1968: 29]. Автора не смущает, что чуть выше он же сообщал читателям о намерениях русского царя произвести «восстановление во Франции власти дворянства и духовенства, укрепление феодального строя в государствах Европы» [История СССР 1968: 29]! Остается непонятным: если у русского императора существовали подобные реакционные намерения, а это действительно так, то каким образом его войска могли нести народам Европы освобождение?

 

* * *

Фактически под давлением идеологических, «патриотических» и прочих соображений вместо объективных представлений о прошлом создается самый настоящий казенный исторический миф.

Утверждению этого мифа в советское время способствовали не только учебные пособия, но и художественные произведения. Более того, парадоксально, но именно в советский период происходит агрессивное внедрение в массовое сознание мифа о «благородном русском дворянстве». В многочисленных книгах, кинофильмах, в живописи создаются яркие образы бравых военных, утонченных аристократов и светских дам. Но эта красивая картинка заменяла правду о мрачном прошлом, о котором не принято было говорить. Маркиз де Кюстин оказался искреннее и правдивее отечественных деятелей «культуры и науки». Он так писал о том, что видел в николаевской России: «Роскошь цветов и ливрей в домах петербургской знати меня сначала забавляла. Теперь она меня возмущает, и я считаю удовольствие, которое эта роскошь мне доставляла, почти преступлением. Благосостояние каждого человека здесь исчисляется по количеству душ, ему принадлежащих. Я невольно все время высчитываю, сколько нужно семей, чтобы оплатить какую-нибудь шикарную шляпку или шаль. Когда я вхожу в какой-нибудь дом, кусты роз и гортензий кажутся мне не такими, какими они бывают в других местах. Мне чудится, что они покрыты кровью» [Кюстин 1990: 67].

Впрочем, основа для такого избирательного подхода к восприятию действительности дворянского быта была заложена еще русской классической литературой. Принято считать, что русские писатели, часто сами происходя из помещичьей среды, отрицательно относились к проявлениям крепостного права. Это действительно так. Но в то же время в произведениях Л. Толстого, Тургенева, Достоевского, Гоголя, Пушкина нет смысла искать правдивое отображение крепостничества. Исключение здесь могут составить пожалуй только С. Терпигорев и М. Салтыков-Щедрин. «Потревоженные тени» и «Пошехонская старина» — во многом автобиографические произведения, основанные на воспоминаниях детства авторов, весьма реалистично представляют мрачную действительность помещичьей усадьбы, дают представление о нравственных коллизиях и травмах, порождаемых крепостничеством. При этом примечательно, что в огромном романе «Война и мир» крепостное право словно не существует. Исключением является один диалог Пьера Безухова и Андрея Болконского о хозяйственных распоряжениях Пьера в его имениях, а также краткое упоминание о том, что старый князь Болконский приказал отдать в солдаты лакея, вызвавшего его недовольство за обедом. Зато как показателен фрагмент романа, когда Наташа Ростова откладывает книгу и, готовясь ко сну, зовет горничную, чтобы та задула свечу, стоящую на столике рядом. Замечательно, что это обстоятельство, по-видимому, не представляло для Л.Н. Толстого ничего особенного, оно упомянуто не для характеристики героини, а как бытовая подробность, без желания обратить на нее внимание читателя.

Крепостное право, крепостные рабы окружали с детства как знаменитых рус­ских писателей и поэтов, так и героев их классических произведений. Но если довериться этим авторам в изображении действительности, то мы никогда не уз­на­ем правду о прошлом. Хотелось бы верить, что Наташа Ростова никогда не превратилась бы в помещицу, тиранящую своих слуг. Но вероятность такого превращения была велика, ведь в той жизни, которая осталась за страницами рома­на, но которая окружала таких, как эта юная графиня, едва ли не каждый день за­парывали людей насмерть, отдавали в солдаты, разделяя семьи, продавали оп­том и в розницу, а по свидетельству французского путешественника, женщи­ны-помещицы в России отличались еще большей жестокостью, чем мужчины, привыкая видеть в своих слугах лишь бессловесных рабов [Семевский 1881: 179].

Образ русского просветителя Н.И. Новикова будет неполным, если мы не узнаем, что этот непримиримый противник крепостничества однажды продал не просто крепостного слугу, но человека близкого себе, которого он сажал с собой за один стол и всем рекомендовал как своего друга. На вопрос, зачем он это сделал, Новиков с грустью отвечал: «Дела мои расстроились, и мне нужны деньги…» [цит. по: Вяземский 1963: 271].

Не следует думать, что жестоки были только необразованные помещики, обитатели пошехонского или иного захолустья. Бесчеловечность господ проис­текала не от природной жестокости и дикости, а из привычки не видеть в крепостных людей, которую у них воспитывали обстоятельства жизни и политика государственной власти. Барон Н. Врангель, описывая своего отца, по его словам прекрасного, доброго и великодушного человека, отмечал, что тот не задумыва­ясь подарил однажды свою крепостную дальней родственнице, оставив при этом ее маленького сына у себя. Когда спустя некоторое время старшая дочь Врангеля обратила его внимание на то, что мальчик страдает от разлуки, «добрый» помещик сначала не мог взять в толк, о чем она говорит, а потом поде­лил­ся  озарившей его новой мыслью: «Ты права, как никак, а, в сущности, они ведь тоже люди!» И великодушно подарил сына вслед за матерью [Врангель 1924: 3].

Знакомство с современной научно-популярной литературой и публицистикой также показывает, насколько многие авторы далеки от исторической реальности, как создаваемая ими или заимствованная мифология подменяет собой действительность. Например, К. Соловьев в книге «Во вкусе умной старины» важной обязанностью помещика объявляет — «справедливое наказание дворовых»! Причем, по мнению автора, такому «справедливому» наказанию подлежали виновные не только в пьянстве или воровстве, но и в побеге от господина [Соловьев 1998: 25].

Вообще в тоне многих авторов временами проявляется странная, едва ли не личная неприязнь по отношению к крепостным. Так, Соловьев пишет: «...близкие отношения постоянно омрачали сами слуги — своей ленью и пьянством…» [Соловьев 1998: 23]. В этом же духе высказывается Ольга Елисеева, автор книги о «повседневной жизни благородного сословия»: «Жертвы помещичьей жестокости вовсе не всегда были непорочными агнцами, какими их привычно изображала историография XIX века с ее комплексом дворянской вины. Конечно, воровство, пьянство, поджоги, лень, покушения на жизнь хозяев, сознательная порча инвентаря и продуктов могут рассматриваться как формы классовой борьбы, а могут — как пороки и преступления. Отчеты управляющих показывают, что крестьяне способны были довести до исступления и человека, весьма далекого по психотипу от Салтычихи» [Елисеева 2008: 396].

Современные авторы книг о крепостной эпохе не страдают «комплексом вины», свойственным дворянским писателям-очевидцам, и не стесняются проти­вопоставлять фактам собственные измышления. Барон Н. Врангель, чье детст­во пришлось на дореформенные годы, так пишет о крепостном режиме: «Я без ужа­са о нем вспомнить не могу, не могу не проклинать его и не испытывать к нему ненависти» [Врангель 1924: 24]. Полицейские донесения правительству прямо свидетельствуют, что бесчисленные примеры жестокого обращения помещиков со своими крестьянами «изобличают крайний недостаток человеколюбия» [Материалы для истории крепостного права 1872: 201]. Но вопреки этим свидетельст­вам еще один современный автор, лишенный комплекса вины, благодушно ут­верждает: «В небогатой русской усадьбе обитало мелкопоместное дворянство. То были люди высокого достоинства» [Охлябинин 2006: 31]. А вот как характеризу­ет этих «людей высокого достоинства» жандармский отчет на высочайшее имя: «К сожалению, многие из дворян наших <…> не умеют иначе взыскать с кресть­ян, как только телесными наказаниями» [Крестьянское движение 1931: 62].

Нередки случаи, когда в книгах, посвященных быту дворянства XVIII—XIX веков, авторы вообще не считают необходимым даже упомянуть, что этот блестящий быт был возможен исключительно благодаря жестокой эксплуатации труда крестьян. Вот оглавление книги Нонны Марченко, в которой, если верить аннотации, «перед читателями развернута широкая панорама русского дворянского быта»: «И бал блестит во всей красе»; «Мода»; «Сады»; «О люб­ви»; «Итак, я женюсь» и т.д. [Марченко 2005: 3—5]. Но даже в такой главе, как «Дворянские гнезда», эта описательница дворянского быта, профессиональный ученый, ни одним словом правды о положении народа не нарушает созданной ею благостной картины жизни благородного сословия. А восторженно описывая театральный мир двух столиц, она не находит возможности поставить читателя в известность о том, что многие актеры этих театров были в прошлом рабами и рабынями, которых нередко пороли прямо за кулисами, в антракте между двумя действиями, если их игра не нравилась господину [Дынник 1933: 10]. Ни слова о человеческих трагедиях, о самоубийствах крепостных артистов, художников из-за унижения их человеческого достоинства. Подобные умолчания серьезно искажают представление о прошлом.

Здесь будет уместно привести и мнение известного исследователя русской культуры XVIII—XIX веков Ю.М. Лотмана. В своей книге, посвященной быту и традициям русского дворянства, он проводит параллель между крепостничест­вом и античным рабством, замечая при этом: «Странно было бы приукра­шивать рабовладельческий строй и предполагать, что он не был связан с чудовищными злоупотреблениями. Но не менее странно было бы, глядя на статуи Фидия и Праксителя, читая Софокла или Эврипида, все время приговаривать: “Это все за счет труда рабов”. <…> Рабовладельческое античное общество создало общечеловеческую культуру. У нас нет причин забывать <…> о том, что дала русской и европейской цивилизации русская дворянская культура XVIII — начала XIX века» [Лотман 1994: 231]. Но факт порабощения русских православных людей на их собственной земле собственным правительством и единокровным высшим сословием — достаточно уникален и важен сам по себе и делает положение крепостных несравнимым с любым другим рабством, от античности до Нового времени. То обстоятельство, что Ю. Лотман видит возможность проводить параллель между греческими рабами и русскими крепостными без дополнительных комментариев, в очередной раз указывает на общую тенденцию в исследовании крепостного права — свойственное многим авторам недостаточное внимание к нравственной стороне проблемы.

 

* * *

Фактически объективное изучение и освещение эпохи крепостничества оказывалось всегда невыгодным ни одной из политических сил. Императорское правительство долгое время основывало на системе крепостного права свое господство, власть в СССР в силу искусственных идеологических конструкций рассматривала это время как прогрессивное по сравнению с предыдущими периодами в истории, а кроме того, из соображений государственного патриотизма сознательно скрывала от общественности факты, способные вызвать негативное отношение к целой эпохе в истории страны.

Невыгодным критическое отношение к периоду крепостного рабства оказалось и для постсоветской власти, поскольку очевидно нарушает политику «исторической преемственности» и государственного патриотизма, проводимую с конца 1990-х и особенно с начала 2000-х годов.

Либеральная публицистика, указывая на негативные стороны крепостничества, в то же время пытается увидеть в нем, как ни парадоксально, зачатки формирования частной собственности и гражданских свобод, хотя бы на примере дворянского сословия. Так, вслед за В. Леонтовичем [Леонтович 1995: 33], И.Н. Данилевский и И.Л. Андреев утверждают, что Жалованная грамота дворянству 1785 года «завершала формирование полноценной частной собственности <…>. Это явилось огромным шагом вперед: ведь полноценная частная собственность ограничивала вмешательство государства в хозяйственную жизнь и давала экономическую независимость. Последнее же было важным условием создания “свободного сословия”» [История России 2007: 203]. С точ­ки зрения экономического либерализма, действительно, обладание частной собственностью, усиливая экономическую независимость владельца, расширяет в конечном счете границы его гражданской самостоятельности. При этом «забывается», что частную собственность «свободного сословия» в России составляли крепостные. Вызывает большие сомнения, что весьма относительную свободу нескольких тысяч граждан, основанную на абсолютно рабском труде миллионов их единокровных и единоверных соотечественников, можно назвать «огромным шагом вперед» в развитии прав личности...

Не готовы к объективному взгляду на крепостное право и представители тех общественно-политических сил, которые заявляют о своей приверженности русскому традиционализму, — лидеры и идеологи так называемых правых, в том числе монархических движений. Вставая в оппозицию идеологической политике как советского, так и постсоветского правительства, они опираются, фактически, на тот же самый  казенный государственный патриотизм, только более раннего образца. И вслед за правительством Николая I и графа Уварова точно так же искажают историческую истину. Так называемые «православные» публицисты представляют крепостное право в благообразном виде патриархальных отношений помещиков и крестьян, объясняя, что оно являлось необходимым этапом в развитии государства. М.В. Назаров утверждает, что свою зависимость крестьяне воспринимали как часть необходимого «православного послушания» и переносили ее с кротостью, при том что крепостные порядки в России отличались в выгодную сторону от европейских примеров, были более мягкими и человечными, отношения господ и слуг носили доверительный характер [Назаров 2005: 64]. А.Н. Савельев полагает, что крепостничество выполняло позитивную стабилизирующую роль в российском обществе, структурировало его. Он убеждает читателя, что крепостное право было важным инструментом правительства, без мудрого вмешательства которого излишняя «свобода <…> разорвала бы страну в клочья, а русский народ <…> разбрелся бы и распался». Повторяет Савельев и расхожие утверждения о необременительности крепостных порядков для крестьян, о том, что насилие над ними носило характер исключения из правил, что бедственное положение крепостных, описанное Радищевым и многими другими свидетелями и современниками той эпохи, — «следствие помрачения рассудка» авторов, искажающих социальную действительность того времени [Савельев 2011].

Получается, что в результате усилий государственной цензуры, деятельности многих ученых-историков, публицистов, политиков, деятелей культуры и искусства, частью искренне заблуждающихся в результате недостатка знаний об эпохе, частью находящихся в плену идеологических мифологем, частью сознательно дезинформирующих общество, важнейший период в социальной и политической истории России остается без объективного освещения. Более того, в общественное сознание часто внедряются заведомо неверные сведения и искаженные представления.

Тем удивительнее, что в обществе, по крайней мере в некоторой его части, все же сохраняется устойчивая негативная память о периоде крепостного пра­ва. Автору приходилось общаться с преподавателями отечественной истории в средних школах и вузах. Некоторые из педагогов признавались, что многие ученики крайне отрицательно относятся к крепостному праву, испытывают чувство стыда и унижения при воспоминании о нем. Такая реакция тем более удивительна, что ученикам, подросткам, казалось бы, почти неоткуда почерпнуть правду о существе крепостничества, которую от них скрывают и авторы учебников, и политики, и режиссеры, и писатели, и публицисты.

Это свидетельствует о том, что в прошлом России существует слишком темное и тяжелое время, дающее о себе знать даже сквозь толщу «патриотической» и академической мифологии. Это время на протяжении вот уже более чем двух столетий окружено атмосферой недомолвок и даже прямого искажения действительности, поскольку правда о периоде крепостничества, причинах его возникновения, развития и обстоятельствах самой отмены — неизбежно приведет к переоценке значения всего имперского периода существования России, что отразится и на отношении ко многим явлениям и проблемам современности.

 

Библиография/References

[Абаза 1885] — Абаза В.А. История России для учащихся. СПб., 1885. Ч. 3.

(Abaza V.A. Istorija Rossii dlja uchashhihsja. St. Petersburg, 1885. Vol. 3.)

[Васильев 1825] — Васильев И.В. Краткая история Государства Российского: Для начинающих. М., 1825.

(Vasil’ev I.V. Kratkaja istorija Gosudarstva Rossijskogo: Dlja nachinajushhih. Moscow, 1825.)

[Врангель 1924] — Врангель Н. Воспоминания: От крепостного права до большевиков. Берлин, 1924.

(Vrangel’ N. Vospominanija: Ot krepostnogo prava do bol’shevikov. Berlin, 1924.)

[Вяземский 1963] — Вяземский П.А. Записные книжки (1813—1848). М., 1963.

(Vjazemskij P.A. Zapisnye knizhki (1813—1848). Moscow, 1963.)

[Гридунова 1999] — Гридунова А.Н. Внутренняя политика российского самодержавия в первой половине XIX в. Цивилизационный подход. Хабаровск, 1999.

(Gridunova A.N. Vnutrennjaja politika rossijskogo samoderzhavija v pervoj polovine XIX v. Civilizacionnyj podhod. Habarovsk, 1999.)

[Дынник 1933] — Дынник Т.А. Крепостной театр. М.; Л., 1933.

(Dynnik T.A. Krepostnoj teatr. Moscow; Leningrad, 1933.)

[Екатерина II 1901] — Сочинения императри­цы Екатерины II. СПб., 1901. Т. 12.

(Sochinenija imperatricy Ekateriny II. St. Petersburg, 1901. Vol. 12.)

[Елисеева 2008] — Елисеева О.И. Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины. М., 2008.

(Eliseeva O.I. Povsednevnaja zhizn’ blagorodnogo soslovija v zolotoj vek Ekateriny. Moscow, 2008.)

[Иловайский 1860] — Иловайский Д. Краткие очерки русской истории, приспособленные к курсу средних учебных заведений.  М., 1860. Вып. 2.

(Ilovajskij D. Kratkie ocherki russkoj istorii, prisposoblennye k kursu srednih uchebnyh zavedenij.  Moscow, 1860. Vol. 2.)

[История России 2007] — История России с древнейших времен до конца XIX ве­ка: 10 класс: Учебник для общеобразовательных учреждений / И.Л. Андреев, И.Н. Данилевский, В.В. Кириллов; под ред. И.Н. Данилевского, О.В. Волобуе­ва. М., 2007.

(Istorija Rossii s drevnejshih vremen do konca XIX ve­ka: 10 klass: Uchebnik dlja obshheobrazovatel’nyh uchrezhdenij. Moscow, 2007.)

[История СССР 1960] — История СССР: Учебное пособие / Ред. коллегия: Б.Д. Дацюк (гл. ред.) и др.; Высш. парт. школа при ЦК КПСС. М., 1960.

(Istorija SSSR: Uchebnoe posobie. Moscow, 1960.)

[История СССР 1968] — История СССР: Учебное пособие для 8 кл. / А.А. Вагин, Т.С. Ша­ба­ли­на. М., 1968.

(Istorija SSSR: Uchebnoe posobie dlja 8 kl. Moscow, 1968.)

[История СССР. Епифанов, Мавродин 1983] — История СССР: Учебник для историчес­ких факультетов педагогических институтов / Под ред. П.П. Епифанова, В.В. Мавродина. [Ч. 1]: С древнейших времен до 1861 года. М., 1983.

(Istorija SSSR: Uchebnik dlja istoricheskih fakul’­tetov pedagogicheskih institutov. Moscow, 1983. Vol. 1.)

[История СССР. Рыбаков 1983] — История СССР с древнейших времен до конца XVIII в.: Учебник для вузов / М.Т. Белявский, А.К. Леонтьев, Г.А. Новицкий и др.; под ред. Б.А. Рыбакова. 2-е изд., перераб. и доп. М., 1983.

(Istorija SSSR s drevnejshih vremen do konca XVIII v.: Uchebnik dlja vuzov. Moscow, 1983.)

[История СССР 1989] — История СССР с древнейших времен до 1861 года: [Учебник для педагогических институтов] / Н.И. Павленко, В.Б. Кобрин, В.А. Федоров; под ред. Н.И. Павленко. М., 1989.

(Istorija SSSR s drevnejshih vremen do 1861 goda: [Uchebnik dlja pedagogicheskih institutov]. Moscow, 1989.)

[Кайданов  1834] — Кайданов И.К. Краткое начертание всеобщей истории. 5-е испр. изд. СПб., 1834.

(Kajdanov I.K. Kratkoe nachertanie vseobshhej istorii. 5-e ispr. izd. St. Petersburg, 1834.)

[Кирияк 1799] — Кирияк Т.П. Краткая российская история для народных училищ. СПб., 1799.

(Kirijak T.P. Kratkaja rossijskaja istorija dlja narodnyh uchilishh. St. Petersburg, 1799.)

 [Ключевский 1989] — Ключевский В.О. Сочинения: В 9 т. М., 1989. Т. 8.               

(Kljuchevskij V.O. Sochinenija: In 9 vols. Moscow, 1989. Vol. 8.)

[Крестьянское движение 1931] — Крестьянское движение 1827—1869 гг. / Подготовил к пе­чати Е.А. Мороховец.  М., 1931. Вып. 1.

(Krest’janskoe dvizhenie 1827—1869 gg.  Moscow, 1931. Vol. 1.)

[Кюстин 1990] — Кюстин А. де. Николаевская Россия. М., 1990.

(de Custine A. La Russie en 1839. Moscow, 1990. — In Russ.)

[Леонтович 1995] — Леонтович В.В. История ли­берализма в России, 1795—1914. М., 1995.

(Leontovich V.V. Istorija liberalizma v Rossii, 1795—1914. Moscow, 1995.)

[Лотман 1994] — Лотман Ю.М. Беседы о русской культуре: Быт и традиции русского дворянства (XVIII — начало XIX века). СПб., 1994.

(Lotman Ju.M. Besedy o russkoj kul’ture: Byt i tradicii russkogo dvorjanstva (XVIII — nachalo XIX veka). St. Petersbrug, 1994.)

[Марченко 2005] — Марченко Н.А. Быт и нра­вы Пушкинского времени. СПб., 2005.

(Marchenko N.A. Byt i nravy Pushkinskogo vremeni. St. Petersburg, 2005.)

[Материалы для истории крепостного права 1872] — Материалы для истории крепостного права в России. Berlin, 1872.

(Materialy dlja istorii krepostnogo prava v Rossii. Berlin, 1872.)

[Назаров 2005] — Назаров М.В. Вождю Треть­его Рима: к познанию русской идеи в апокалипсическое время. М., 2005.

(Nazarov M.V. Vozhdju Tret’ego Rima: k poznaniju russkoj idei v apokalipsicheskoe vremja. Moscow, 2005.)

[Охлябинин 2006] — Охлябинин С.Д. Повседневная жизнь русской усадьбы XIX ве­ка. М., 2006.

(Ohljabinin S.D. Povsednevnaja zhizn’ russkoj usad’­by XIX veka. Moscow, 2006.)

[Платонов 1917] — Платонов С.Ф. Сокращенный курс русской истории для средней школы. Пг., 1917.

(Platonov S.F. Sokrashhennyj kurs russkoj istorii dlja srednej shkoly. Petrograd, 1917.)

[Покровский 1934] — Покровский М.Н. Русская история в самом сжатом очерке: [Учебник для средней школы]. М., 1934. Ч. 1—2.

(Pokrovskij M.N. Russkaja istorija v samom szhatom ocherke: [Uchebnik dlja srednej shkoly]. Moscow, 1934. Vols. 1—2.)

[Полевой 1890] — Полевой П.Н. Русская история для мужских средних учебных заведений. СПб., 1890.

(Polevoj P.N. Russkaja istorija dlja muzhskih srednih uchebnyh zavedenij. St. Petersburg, 1890.)

[Приселков 1917] — Приселков М.Д. Русская история: Учебная книга для VII—VIII классов мужских гимназий и VII класса реальных училищ. 2-е изд. М., 1917.

(Priselkov M.D. Russkaja istorija: Uchebnaja kniga dlja VII—VIII klassov muzhskih gimnazij i VII klas­sa real’nyh uchilishh. Moscow, 1917.)

[Пчелов 2006] — Пчелов Е.В. История России XVII—XVIII века: Учебник для 7 класса общеобразовательных учреждений. М., 2006.

(Pchelov E.V. Istorija Rossii XVII—XVIII veka: Uchebnik dlja 7 klassa obshheobrazovatel’nyh uchrezhdenij. Moscow, 2006.)

[Савельев 2011] — Савельев А.Н. Выдумки о «темном царстве» крепостничества // Русский дом. 2011. № 2. С. 18—19.

(Savel’ev A.N. Vydumki o «temnom carstve» krepostnichestva // Russkij dom. 2011. № 2. P. 18—19.)

[Сахаров 2010] — Сахаров А.Н. История России: Учебник для 10 класса общеобразовательных учреждений.  8-е изд. М., 2010.

(Saharov A.N. Istorija Rossii: Uchebnik dlja 10 klas­sa obshheobrazovatel’nyh uchrezhdenij.  Moscow, 2010.)

[Семевский 1881] — Семевский В.И. Крестья­не в царствование императрицы Екате­ри­­ны II. СПб., 1881. Т. 1.

(Semevskij V.I. Krest’jane v carstvovanie imperatri­cy Ekateriny II. St. Petersburg, 1881. Vol. 1.)

[Семевский 1888] — Семевский В.И. Крестьянский вопрос в России в XVIII и первой половине XIX века. СПб., 1888. Т. 1.

(Semevskij V.I. Krest’janskij vopros v Rossii v XVIII i pervoj polovine XIX veka. St. Petersburg, 1888. Vol. 1.)

[Семевский 1912] — Семевский В.И. Волнения крестьян в 1812 году и связанные с Отечественной войною // Отечественная вой­на и русское общество. М., 1912. Т. 5. С. 74—113.

(Semevskij V.I. Volnenija krest’jan v 1812 godu i svjazannye s Otechestvennoj vojnoju // Ote­chestvennaja vojna i russkoe obshhestvo. Moscow, 1912. Vol. 5. P. 74—113.)

[Соловьев 1859] — Соловьев С.М. Учебная кни­га русской истории. М., 1859.

(Solov’ev S.M. Uchebnaja kniga russkoj istorii. Moscow, 1859.)

[Соловьев 1998] — Соловьев К.А. «Во вкусе ум­ной старины»: Усадебный быт российского дворянства II половины XVIII — I полови­ны XIX вв. СПб., 1998.

(Solov’ev K.A. «Vo vkuse umnoj stariny»: Usadebnyj byt rossijskogo dvorjanstva II poloviny XVIII — I poloviny XIX vv. St. Petersburg, 1998.)

[Строев 1915] — Строев В.Н. Учебник русской истории: Для младших классов средних учебных заведений и высших начальных училищ. М.; Пг., 1915.

(Stroev V.N. Uchebnik russkoj istorii: Dlja mladshih klassov srednih uchebnyh zavedenij i vys­shih nachal’nyh uchilishh. Moscow; Petrograd, 1915.)

[Устрялов 1842] — Устрялов Н.Г. Начертание русской истории для средних учебных заведений. 4-е изд. СПб., 1842.

(Ustrjalov N.G. Nachertanie russkoj istorii dlja srednih uchebnyh zavedenij. St. Petersburg, 1842.)