Международная конференция «Ложь как фактор социальной жизни: практики и тексты» (Европейский университет в СПб, 27—29 мая 2016 г.

27—29 мая 2016 года в Санкт-Петербурге прошла международная конференция «Ложь как фактор социальной жизни: практики и тексты», организованная журналом «Новое литературное обозрение» и Европейским университетом в Санкт-Петербурге. Задача этой конференции состояла в том, чтобы создать платформу, на которой можно было бы работать с новыми формами знания. Организаторы начали с утверждения, что «вся человеческая культура в некотором смысле стоит на лжи», но, когда кто-то из нас говорит «ложь», он имеет в виду какую-то часть культуры. И надо попробовать разобраться, что это за часть. Надо ли понимать ложь в контексте морально-нравственных ценностей или социального конструктивизма? Каковы социальные функции лжи? Каковы социально допустимые пределы лжи в том или ином обществе, в ту или иную эпоху? Можно ли говорить о превращении лжи в социальную норму? И каковы исторические причины и социальные последствия такого превращения? — эти вопросы ставились в качестве сквозных смыслообразующих линий конференции. Организаторы намеренно не давали ключевому понятию заведомых определений. Это, с одной стороны, предельно расширило семантическое поле дискурса лжи, а с другой — придало ему некоторую методологическую неопределенность, что, впрочем, не умалило богатства и разнообразия затрагиваемых сюжетов.

Первый день прошел в прояснении различных социально-исторических практик лжи. Двучастную секцию «Ложь в социально-историческом пространстве» открыл Павел Васильев (Институт Макса Планка, Берлин), выступивший с докладом «Ложь в зале суда: взгляд из революционного Петрограда». Докладчик анализировал свидетельства допрашиваемых на судебных заседаниях подсудимых в пост­революционной России 1922—1923 годов. Опираясь на идею Мишеля Фуко о том, что исповедь или свидетельское признание являются формой конституирования субъективности, он показал, что логика свидетельских показаний в судах послереволюционного Петрограда была насквозь пронизана политическими и идеологическими предписаниями. Поэтому «искренние раскаяния» подсудимых на суде превращались в стратегию производства новой «человеческой натуры» и, таким образом, преображения всего общества. 

Тему допустимой и даже отчасти предписанной социальными конвенциями лжи продолжила Майя Лавринович (НИУ ВШЭ, Москва) в докладе «Можно ли обманывать своего покровителя?». Она задала интересную перспективу рассмотрения лжи как стратегии социального продвижения в патрон-клиентских отно­шениях. Изучая переписку А.Ф. Малиновского и Н.П. Шереметева, докладчица задалась вопросом, была ли ложь естественной в отношениях между патроном и клиентом в XIX веке. Переписка представляла собой уверения Малиновского в преданности Шереметеву, однако за этим вычитывалась стратегия получения выгоды: отношения дружбы способствовали укреплению Малиновского в социальной иерархии. И даже когда обнаружилось, что Малиновский масштабно и систематически обманывал своего покровителя в финансовых делах, это не разрушило общую парадигму покровительских отношений, допускающих «приемлемый» уровень нечестности.

Тема соотношения лжи и публичности не раз возникала на протяжении конференции. Среди прочих историко-культурных аллюзий она напоминала о классическом противостоянии, с одной стороны, «Государя» Макиавелли, допускающего и стратегически оправдывающего ложь и лицемерие в публичной сфере, а с другой — трактата «К вечному миру» Канта, который считал, что любой политический акт должен поверяться публичностью, дабы избежать нечестности в отношении тех, на кого он направлен.

Сергей Грунтов (НАН Беларуси) в докладе «De mortuis bene: совершенный покойник в совершенном обществе» развеселил аудиторию темой ритуального оплакивания покойников на Руси. Начав с известной поговорки «о мертвых либо хоро­шо, либо ничего», он пытался проследить некий культурный инвариант, феномен «идеального покойника», в котором оплакивающее (со)общество воспроизводит само себя. Объектом изучения стали практики «глашения» (ритуальные плачи по покойнику) как культурная фольклорная форма. Парадокс этой практики связан с тем, что ее нельзя воспринимать как спонтанное выражение эмоций, поскольку она скорее предоставляет собой особую культурную форму для их выражения, которую трудно описывать в терминах искренности. В практиках «глашения» покойник как бы теряет свои индивидуальные характеристики и превращается в идеализированную модель объекта ритуального плача.

У аудитории возник закономерный вопрос, зачем докладчику понадобилось понятие «лжи», если эти практики можно рассматривать в парадигме символического интеракционизма. Например, Ирвинг Гофман, описывая ритуалы повседневной коммуникации в книгах «Представление себя другим в повседневной жизни» и «Ритуалы взаимодействия», разрабатывает язык социальной драматургии и пользуется понятиями «социальная роль», «лицо», «маска», избегая оценивать коммуникативные ритуалы в терминах «лжи». В этой дискуссии уже наметилась важная для всей конференции линия связи и различия между ложью как моральной категорией и ложью как конститутивным и неустранимым элементом культуры и общества.

Ольга Бессмертная (РГГУ, Москва) в докладе «“Был у меня папа, турецкий подданный, да и тот давно…”: перспективы предреволюционного двурушни­чества» рассказала удивительную историю политика и журналиста Мухаммеда Хаджет-Лаше, который послужил прототипом Остапа Бендера и героя «Мигрантов» Алексея Толстого. Служа одновременно турецкой и русской стороне, он уверял каждую из них в том, что является ее сторонником. Перформативно подавая правительствам двух стран знаки лояльности (что выражалось, например, в формулах типа «Ваш покорный слуга»), он манипулировал доверием и первых, и вторых. Так, мог написать две противоречащие друг другу версии одной и той же статьи. На примере Хаджет-Лаше докладчица исследовала тактические приемы обмана: использование стереотипов и общих мест. В дискуссии Елена Трубина справедливо заметила, что технология обмана Хаджет-Лаше широко используется и сегодня — современными медиа.

Доклад Ольги Бессмертной был фактически первой попыткой дать определение обмана и лжи. С ее точки зрения, ложь предполагает два аспекта: доверие (что позволяет изучать социальные функции лжи, условия ее возможности) и разоблачение («ложь» оказывается таковой постольку, поскольку разоблачена). Иными словами, докладчицу интересовала стратегия достижения (успешности) обмана и социальный эффект его разоблачения. И здесь снова возник вопрос, насколько, изучая социально-культурные практики, целесообразно оценивать их в моральных категориях. Ирина Сироткина предложила уйти от дискурса «лжеговорения» и моральных оценок и переключиться на логику символического интеракционизма и перформанса. Однако Ольга Бессмертная ответила, что «как герой лжец привлекателен (в отличие от человека, говорящего скучную правду)», но отказаться от моральных оценок она не готова. От феноменов двурушничества и самозванства она сделала переход к подмене правды ложью в интерпретации Ханны Арендт («Истоки тоталитаризма»), что превратило рассматриваемый сюжет из забавной истории в серьезную этическую проблему.

Панорамную картину самообмана в военное время представил Ярослав Голуби­нов (Самарский государственный медицинский университет) в докладе «Ложь или заблуждение? Особенности распространения слухов в России в годы Первой мировой войны». На материале дневников, писем и публикаций в прессе он исследовал основные сюжеты и аудитории военных слухов, распространяемых в 1914—1918 го­дах беженцами, ранеными, отпускниками, мобилизованными и СМИ. Объектами слухов в то время могли становиться бои, немецкое засилье, мобилизация, дефицит товаров, политические решения, шпионы, император и т.д. Докладчик пришел к выводу, что в условиях недостатка информации и атмосферы всеобщего уныния и пессимизма размывалась разница между искренним заблуждением и осознанной ложью. Показательно здесь упомянутое в докладе высказывание Пришви­на о том, что «слухам (того времени. — Т.В.) доверяли как произведениям искусства».

В дискуссии Сергей Грунтов выдвинул провокативную контридею, согласно которой слухи — по определению, «правда», они расширяют границы возможного, а Майя Лавринович поставила важный вопрос: не являются ли слухи в таком формате разновидностью общественного мнения?

Наконец, Эдуард Вайсбанд (Еврейский университет, Иерусалим) в докладе «В борьбе за переписывание истории: младоформалисты, “некий А. Дымшиц” и Гулливер о военных статьях Маяковского» рассказал о том, как советские издатели Маяковского умалчивали о его ура-патриотических антинемецких статьях военного времени. При издании первого полного собрания сочинений Маяковского составители столкнулись с идеологическими трудностями: как совместить ин­тер­национально-космополитические взгляды поэта с его (куда менее известными широко­му читателю) антизападными и антинемецкими настроениями. Неославянофильская позиция Маяковского декларировала превосходство русских форм искусства и противопоставляла «дерзкую русскую волю» «одряхлевшему Западу». При подготовке первого собрания сочинений поэта была сделана попытка скрыть те тексты Маяковского, где выражалась эта патриотическая и антизападническая позиция. Докладчик анализировал литературоведческие дискуссии 1930-х годов, в которых «ложь во благо» (т.е. попытка скрыть этот биографический факт) характеризовалась критиками как недопустимая манипуляция. Через столкновение последующих конфликтных интерпретаций этой издательской политики можно было реконструировать и идентичности советского научного сообщества. Ольга Бессмертная предположила, что этот сюжет можно связать со спецификой «советского» в целом и задаться вопросом о том, как вообще люди в СССР реагировали на националистический дискурс.

Секция второй половины первого дня «Ложь в литературе и искусстве» взбодрила слушателей увлекательным рассказом Марка Липовецкого (Университет Колорадо в Боулдере) о Мюнхгаузене. Пережившие 130 переизданий «Приключения барона…» каждый раз давали повод говорить о новой трактовке этой фигуры. Липовецкий прослеживал историю интерпретаций этого образа в советской культуре. Официальные советские власти критиковали «Мюнхгаузена» за безыдейный фантастический элемент. В параллельных литературных и кинематографических трактовках Мюнхгаузен мог представать как воплощение интеллектуальной свободы или тоски по ней, как представитель просвещения и рационализма в образе безвластия, как индивидуалистически настроенный диссидент и т.д. Даниил Хармс, интер­претируя Мюнхгаузена в советском контексте, говорил о «стране, в которой нельзя солгать, потому что она сама — ложь». Экранизируя пьесу Григория Горина, Марк Захаров видел в Мюнхгаузене «самого правдивого» человека и материализацию свободы мысли. Причем то, что окружающими Мюнхгаузена воспринималось как «ложь», являлось для самого барона свободой, а ложью был как раз лице­мерный конвенциональный дискурс его окружения. Здесь разговор снова вернулся к соотношению лжи и публичности, и была проведена параллель с легализацией публичного статуса лжи в современном обществе (по мнению докладчика, такие процессы можно усмотреть, например, в «Прямой линии» президента России). Докладчик пришел к выводу, что возвращение Мюнхгаузена — это каждый раз новая редакция общественного договора, отражающая общественное состояние: исчерпанность надежд на социальные изменения жизни, но вера в индивидуальную свободу.

Тему противостояния официальной лжи продолжил Геннадий Кузовкин (Международный центр «Мемориал», Москва) в докладе с интригующим названием «“И ускакала на длинных и тонких ногах…”. Образы лжи в крупной исторической прозе самиздата». Докладчик представил коллективный проект реконструкции изданий самиздата, в которых выявлялись различные возможности обнаружить и указать на слепые пятна, умолчания и обманы советского времени. Например, ложные отчеты о коллективизации (о чем писал Василий Гроссман в романе «Все течет»), ложные сроки исполнения работ в шарашке, боязнь сказать правду в отношениях социальной иерархии (о чем писал Солженицын в романе «В круге первом») и т.д.

Наконец, последний доклад этой секции — Игоря Нарского (ЮУрГУ, Челябинск) — был посвящен… хореографии. В докладе «Ложь из любви к искусству: как советские хореографы обосновывали народный характер своих произведений» он исследовал свидетельства об этнографических экспедициях советских хорео­графов, которые пожелали «у народа» учиться танцам. Его исследовательское подозрение заключалось в том, что эти записи могли носить фикциональный характер и на самом деле специалисты по народному танцу никуда не ездили. С 1930 года в Советском Союзе начался активный патронаж самодеятельности, а в 1950—1970-е годы на самодеятельность делалась особая ставка социального стро­ительства. Идеологема подлинности, известная еще из народнического просвещения Руссо и Гердера, стала (хотя и без осознания своих буржуазных корней) просвещенческой стратегией советских коммунистов. Партия, взывавшая к «верности народным истокам», хорошо понимала, что «подлинное» (т.е., в этой интерпретации, «народное») означало «легитимное». Вымысел инструментализировался для обоснования подлинности советской идеологии.

Таким образом, эта секция реконструировала и деконструировала образы и стратегии производства обмана в советское время и показывала, что многие культурно-исторические детали могут и сегодня оказаться для нас откровением, заставляющим переосмыслить прошлое.

Эту линию продолжила вечерняя секция второго дня «Ложь и советская действительность».  Владимир Рыжковский (Джорджтаунский университет) в докладе «“Лживый профессор” Борис Поршнев и происхождение советского академичес­кого консерватизма» реконструировал сложные отношения историка и социолога Бориса Поршнева с советским академическим сообществом. В его оптике, Поршнев был одним из примеров революционного субъекта, который предлагал язык для обретения идентичности. Одним из первых в советской России он начал изучение социальной психологии и восторженно отзывался о Фуко, хотя и писал параллельно кляузы. Советские ученые называли его «лживым», ибо, по их мнению, он обращался с фактами «лживо». Однако, обвиняя Поршнева в аморализме, его советские коллеги использовали язык клише советских проработок, который воспринимался ими как свой собственный. В этой сложной драматургии взаимоотношений Поршнев был тем фоном, с помощью которого выстраивалась «нормальная» (консервативная) академическая наука, формировались представления академического сообщества о том, что есть ложь и что есть истина.

Мария Майофис (РАНХиГС, Москва) в докладе «Маргинализация проблематики “правды и лжи” в советской газете середины 1960-х: случай “Комсомольской правды”» исследовала роль литературной критики и публицистики периода «оттепели» в освобождении от навязанной оппозиции правды и лжи. Анализируя стенограммы летучек в редакции «Комсомольской правды», она фиксировала перемены в настрое редакции, которая в середине 1960-х годов начала задаваться вопросами: каков наш читатель и каков наш герой? В языке коммуникации редколлегии категории-штампы «правды» и «лжи» постепенно заменились дискурсом доверия (необходимость вызвать у читателя доверие), появились такие лексемы, как «боль», «осмысленность», «способность задуматься» и т.д. В логике Майофис, собрания редакции представляют интерес для историка: они объединяли журналистов с различными общественно-политическими позициями, которые не были заведомо согласны друг с другом, но были вынуждены искать консенсус.

Ирина Прохорова, сославшись на опыт работы в редакции «Литературного обозрения» в советское время, возразила, что летучки хотя и были «внутренним» делом редакции, но вполне могли оставаться политизированными и иметь свои зоны умолчания. Марк Липовецкий заметил, что «доверительная интонация» — самое подлое, что было в советское время, когда «доверие» производилось при помощи специальных идеологических инструментов.

Всколыхнул воспоминания старшего поколения аудитории и Алексей Попов (КФУ им. В.И. Вернадского, Симферополь), выступивший с докладом «Lost in Trans­lation: гиды “Интуриста” и оправдание советской действительности». В докладе рассказывалось о том, как в советское время гидам-переводчикам крымского «Интуриста» приходилось не только сопровождать группы и переводить, но и вести просоветскую информационно-просветительскую деятельность. Основной идеологической задачей гида было «создание правильного представления» о советской действительности, умение «донести правду и… разоблачить лживую подрывную империалистическую пропаганду». Докладчик анализировал риторичес­кий арсенал, которым предлагалось пользоваться советским гидам в общении с иностранцами и с помощью которого при необходимости нужно было отвечать на «неудобные» вопросы. Интервью с бывшими работниками туристической индустрии показали, что гиды могли отходить от этих директив (например, принимать подарки от иностранных гостей), если думали, что их не прослушивают, или фантазировать в отчетах, описывая проведенную экскурсию в позитивных просоветских красках и интонациях. Тогда как роль гидов-переводчиков была ведущей в построении «правильной» картины социалистического государства, их собственное положение в этом проекте оказывалось вынужденно двусмысленным.

Конец первого и начало второго дня ознаменовались двумя развернутыми лекциями — Бориса Гаспарова и итальянского гостя конференции Карло Гинзбурга.

В лекции «Социалистический реализм как моральная проблема (Возможна ли ложь художественного вымысла)» Борис Гаспаров (НИУ ВШЭ, СПб.) отстаивал тезис о том, что спекулятивный мир вымысла (fiction) внеположен моральным суждениям: «Его бытие не является актом себя самого». Произведение не является ни моральным, ни аморальным. Однако докладчик признал, что некоторые литературные произведения соцреализма вызывают у него моральное отторжение, причем оно имеет совершенно другую природу, чем так называемая аморальность у классиков. Для пояснения своей мысли Гаспаров сослался на заочную дискуссию Шульца и Канта, в которой Кант выступал рецензентом книги Иоганна Шульца «Опыт руководства к учению о нравственности» (1783). Шульц выдвигал идею о том, что нет абсолютных критериев моральности, но важно, насколько каждый субъект способен реализовать свой моральный потенциал. Кант критиковал эту идею как учение о предопределенности и тотальном фатализме: автору концепции свободы воли надо самому быть свободным, тогда как Шульц отказывает нам в том, без помощи чего он сам не смог бы создать свое учение. В этом, по Гаспарову, и состоит природа метафизической лжи соцреализма. Мы, читатели, «внеположны», мы смотрим на мир вымысла извне. Но как авторы соцреалистической литературы мы приписываем этому миру статус предопределения, предъявляем его как мир, в котором свободы «как бы» вообще не существует. Например, все герои соцреализма «как бы» неизбежно делятся на положительных и отрицательных, и, если мы не идентифицируем себя с положительным героем, мы вынуждены признать себя «отрицательным читателем». Таким образом, мы (читатели) вынужденно расписываемся в изъяне зрения, неспособности увидеть однозначный статус позитивного персонажа. Логически такая система возможна, но она может быть построена только из свободы, в которой она же нам и отказывает. Гаспаров же утверждал, что автор всегда потенциально способен написать иначе, но (как автор соцреализма) он создает мир, «как если бы» такой мир был единственно возможным — в этом и заключается сущностная ложь соцреализма: соцреализм отнимает у нас свободу занять (любую возможную) позицию по отношению к произведению. Автору и читателю отказывается во внеположности, исключительно из которой вообще возможно написать и воспринять произведение. В этом смысле показательна при­веденная Гаспаровым цитата из Шолохова: «На нас клевещут, что мы пишем по указ­ке. Мы пишем по велению сердца. Но сердце наше принадлежит партии». В дискуссии Ирина Прохорова высказала встречную мысль о том, что в советское время формула «сердцем пишу» нередко бывала признаком камуфляжной истерии конформизма.

Карло Гинзбург (Высшая нормальная школа, Пиза) решил внезапно изменить тему заявленного доклада, чем слегка разочаровал знакомых с его работами слуша­телей, но тем не менее собрал полный зал и увлек аудиторию живой манерой изложения. Он реконструировал рождение метода школы «Анналов», начиная с антич­ности и до поздней модерности. Адресуясь к Фукидиду, Жану Мабийону, Йоханну Хёйзинге и многим другим фигурам, он представил их как особую традицию, в которой историки, подобно антикварам, превращают факты, данные и улики (evidences) в значимые следы истории, порой слишком «лежащие на поверхности», что­бы стать объектом исторического анализа и нарратива. Эти «непреднамеренные улики» могут и не фиксироваться «намеренно производимыми» документами, но именно в этом и заключается их историческая ценность. И хотя содержание этой лекции в целом было известно российской публике, знакомой с работами Гинзбур­га и школы «Анналов», ему удалось связать эту традицию с проблематикой лжи в изящной последней фразе, в которой он призвал, следуя за микроисториками-антик­варами, «распознавать мифы и обманы, чтобы демаскировать те и другие».

Послеобеденная секция второго дня «Ложь и национальная идентичность» соединила в себе два доклада, в которых национальная идентичность осмыслялась как производная идеологий и воображаемого. Елена Гапова (Университет Западного Мичигана) в докладе «Национальное обращение (conversation) как жизнь не по лжи, или “Как я стал белорусом”» анализировала 156 эссе на тему «Как я стал белорусом», авторы которых описывали значимый для них переход к состоянию «истинной белорусскости». Характерным для эссе был момент прозрения, когда обретение национального самосознания, не совпадавшее с биографическим рождением, описывалось как «выход на свет из темноты» — в ответ или как реакция на то, что авторам эссе казалось несправедливостью или обманом (т.е. в данном случае в ответ на принуждение к советской идентичности до распада СССР). Здесь снова актуализировалась важная для конференции тема лжи и публичности. Глубоко личная исповедь, глубоко внутреннее переживание трансформировалось в публичный дискурс признания. Каждое интервью было сознательным шагом, призванным убедить окружающих в своей искренности. Переход с русского (советского) на белорусский язык выполнял функцию перевода внутренней речи на внешний, обращенный на другого дискурс. Здесь снова пригодилась идея Фуко об исповеди как дискурсивном модусе формирования субъектности. Однако докладчицу интересовал вопрос: если мы пытаемся кого-то убедить, значит ли это, что мы верим себе? Не означает ли такое намеренное самоовнешнение утрату искренности, когда «идентичность становится первичной формой идеологии»? Марк Липо­вецкий задал встречный вопрос: надо ли такой переход от личного «я» к его публичной дискурсивизации понимать как антиимперский жест или как дань национализму?

Евгений Блинов (Университет Тулуза-II) в докладе «Парадокс законодателя: объединять или фальсифицировать (к генеалогии единства языка, памяти и нации)» со ссылкой на политическую теорию и практику Нового времени и Французской революции сформулировал проблему того, что объединение нации неизбежно несет в себе элемент обмана под видом «лжи во благо». С одной стороны, «риторика естественных прав, требование прозрачности принимаемых законов и их доступности простому народу», казалось бы, исключают возможность лжи. Но с другой, есть сформулированный Руссо «парадокс законодателя», который заключается в том, что, обращаясь к народу, законодатель должен уметь объяснять «сложные идеи» на языке «простого народа». Он вынужден говорить от имени народа, который еще только предстоит сформировать, у которого еще нет артикуляции собственного национального самосознания. «Таким образом, для утверждения “благих законов” и “возрождения нации” (например, в послереволюционное время. — Т.В.) революционные законодатели вынуждены произносить “святую ложь” о существовании единого Народа, действуя при этом исключительно в его интересах». Так политики нередко говорят от имени несуществующего сообщества.

Второй и третий день конференции оживленно проходили под знаком моды. Две секции «Ложь и мода» под руководством редактора журнала «Теория моды» Людмилы Алябьевой, несмотря на то что потеряли львиную часть мужской аудитории, видимо, считавшей, что мода — исключительно удел женщин, — выдались крайне привлекательными.

Элисон М. Дэйвид (Школа моды Райерсона, Торонто) в докладе «Ряженые преступники и переодетые копы: одежда как способ моделирования обмана» расска­зывала о моде как объекте криминалистских исследований. Так, в Анг­лии и Франции XIX — начала XX века судебные эксперты могли по татуировкам на теле заключенных определять их значение — для заключенных татуирование не было чистой «сменой кожи», но придавало им особую идентичность в криминальном мире. И равно как женщины издревле пользовались одеждой, чтобы скрыть все, что угодно, так и преступники научались искусству обмана: имитировали признаки социального класса, к которому принадлежали их потенциальные жертвы; использовали специальные перчатки или сандалии, помогающие не оставлять сле­ды краж и т.д. Особый восторг у слушателей вызвал рассказ о том, как полицейские перевоплощались в представителей того класса, к которому принадлежали искомые ими преступники. Например, в 1911 году группа полицейских переоделась портовыми грузчиками, чтобы отловить местных наркодельцов. В аудитории возник встречный вопрос, знали ли полицейские, как вести себя, будучи переодетыми таким образом? И тут, конечно же, нельзя было не вспомнить пленивший всех потребителей массовой культуры сериал «Шерлок» (2009—), в котором очаровательный Бенедикт Камбербэтч неустанно травестировал, превращаясь то в британского гвардейца, то в собаку Баскервилей, то в наркомана — т.е. в объекты собственных детективных исследований. Из образа наркомана он так и не вышел, пока массовая аудитория наркотически ожидает выхода на экраны очередной, 11-й серии.

Линию одеяний и переодеваний продолжила Мария Неклюдова (РГГУ /
РАНХиГС, Москва) с докладом «“Обманчивые одежды: переодевание и социальные нормы во Франции XVII и XVIII веков». Объектом ее внимания стала Франция Нового времени, когда в переводе «Метаморфоз» Овидия впервые возникло понятие habit menteurs («лживые одежды»). При этом докладчица обратила внимание на разницу между французскими словами menteur и trompeur, обозначающи­ми два образа субъекта, — первый не говорит правду, тогда как второй обманывает. Демонстрируя, как лексика переодевания соотносится с культурными практиками, докладчица приводила разные примеры того, как в истории и литературе Нового времени девочек одевали мальчиками, молодая богиня переодевалась в старую смертную, герой-мужчина переодевался евнухом или пастушкой, женщины знатного рода переодевались мужчинами, аббат переодевался женщиной и т.д.

Интересная дискуссия разгорелась по поводу того, нужно ли видеть в этом сюжете эротизацию, однако докладчица склонна была усматривать в нем скорее расплывчатость гендерных ролей: например, аббат Choisy переодевался женщиной, чтобы соблазнять… женщин, а не мужчин. Елена Гапова предположила, что такие практики травестированных идентичностей побуждают нас в принципе задаться вопросом о том, где кончается игра и начинается жизнь.

Особый шарм разговору о лжи придала Ольга Вайнштейн (РГГУ, Москва) в докладе «Редактируя тело: фотошоп, ложь и мода», рассказав о конфликтах, сопровождавших историю развития фотошопа. Ретуширование появилось еще с началом эры ранней фотографии, когда «пустая плоская маска расценивалась как удачный портрет». Вместе с гламурной фотографией 1920-х годов начала складываться традиция объективации и коммодификации тела, постепенно превращаемого в «гладкую невидимую упаковку». Докладчица продемонстрировала это на шокирующих примерах, где естественное человеческое тело могло лишиться анатомических запчастей в угоду гламурной коммерциализованной моде. Сегодня развивается встречная этическая парадигма, которая выражается в борьбе за право тела/внешности на естественность. Это, например, движение «новая естественность» (body positive); кампании за реальную (естественную) красоту в индустрии рекламы; а также многочисленные протесты потребителей, требующих запретить обманывать зрителя, бесконечно «омолаживая» давно постаревших звезд вроде Джулии Робертс с целью продать очередную марку неувядающего парфюма или подставляя одно и то же идеальное искусственное тело к головам реальных моделей в каталогах «H&M».

Ирина Прохорова предположила, что проблема здесь может быть в неразличении «подделки» и искусства: возможно, за гламурной фотографией просто не признают право быть искусством? Однако Ольга Вайнштейн указала на скрытую здесь моральную проблематику: этический пафос протестов вызван среди прочего и до­воль­но трагическими историями смертей от анорексии молодых девушек, «питаю­щихся» образами нечестной модельной и рекламной индустрии. На вопрос Ирины Прохоровой, как быть в случае, когда стилизуемая под «естественное тело» Барби напоминает скорее порнографию, и вопрос Татьяны Вайзер о том, как быть в случае, когда новые требования подлинности (например, фотографии на докумен­ты без фотошопа) делают лицо неузнаваемым, Ольга Вайнштейн предложила поразмыслить над встречным вопросом: что такое истина по отношению к телу? — и ввести методологическое различение тела как физической реальности, источника наших эмоций и переживаний (а) и телесности как совокупности социокультурных практик (б).

Продолжая тему новых стратегий соблазна потребителя в докладе «“Это слишком прекрасно, чтобы быть правдой”. Метафоры “честности” и “лжи” в дискурсе дизайна» Елена Иванова (компания «Ad hoc») рассказала о метафоризации понятий «честный» и «лживый» в современном дискурсе о дизайне – по аналогии с тем, как сегодня употребляются понятия «честный смартфон» или «честный шоколад». Речь может идти о технологической честности (честно производимый товар, без примесей, хорошего качества, недорогой, без наценки) и о социально-политической честности (не использующий сырье, добытое неэтичным способом, «труд бедных для удовольствия богатых»). В отношении дизайна метафора «честности» используется в разных значениях: использующий фактуру «настоящего» природного материала; без показной роскоши, но из дорогих материалов; брутальный; аскетичный («умственная диета») и т.д. В дискуссии Елена Гапова поинтересовалась, не связан ли такой переход от эстетики к честности с классовой дифференциацией постиндустриального общества, когда дизайн становится способом выделить себя в отдельную социальную группу.

В этом же ключе, рассматривающем материальность объектов как отраже­ние социальной структуры общества, был выстроен доклад Джоанны Терни (Универ­си­тет Баф Спа, Великобритания) «Обманчивая одежда, маскулинность и телес­ная политика спортивных костюмов». Докладчица показывала, как используемая в повседневной жизни спортивная одежда переопределяет нормативные дресско­ды, выполняет перформативную функцию в поддержании образа «общества досуга и развлечения» (leisure society) и может отражать габитус носителя: подчеркнуть образ черной маскулинности или маскулинности особого социального класса, сделать ее носителя «невидимым» или, наоборот, заметным социальным персонажем и т.д.

Ксения Гусарова (РГГУ, Москва) в докладе «Презумпция вины: разоблачая косметический “обман” в XIX веке» виртуозно лавировала между дисциплинами: культурной историей, культурой повседневности, историей моды и микроисторией, которые еще несколько десятилетий назад были, впрочем, единым дисциплинарным полем. Она обратилась к культурной традиции воспринимать косметику как обман, скрывающий правду. Так, запреты на косметику, существовавшие в ранней модерности, свидетельствуют о том, что косметика оценивалась как опасное и соблазнительное дьявольское начало. Женщины, пользующиеся косметикой, считались ведьмами. В 1770 году британский парламент издал запрет на соблазн мужчин посредством всего, что могли бы использовать женщины для приукрашивания внешности. Докладчица удачно связала свою линию рассуждения с идеей выступавшего утром того же дня Карло Гинзбурга о том, что «поверхностные» следы позволяют порой восстановить более глубокие пласты истории, чем традиционные исторические метанарративы.

Если доклад Ксении Гусаровой можно назвать перформативным по технике исполнения (мимике, жестикуляции и смысловой артикуляции), то доклад Ирины Сироткиной (Институт истории естествознания и техники РАН, Москва) был в соб­ственном смысле слова перформативом по поставленным задачам. Придя на конференцию в костюме, скроенном по модели из советского журнала мод, докладчица прошлась перед зрителями как по подиуму, предлагая им порвать с шаблонным представлением о том, что перформативное искусство — это (только) искусство, а не истина. «Truth as performance» стало лозунгом этого доклада и его перформативным воплощением. Своим жестом докладчица отсылала к идее XVII века об изображении истины, снимающей с себя покровы. Сироткина рассматривала перформанс как способ задать альтернативный режим истинности в контексте авторитарных режимов. Будучи помещенной во фрейм (контекстуальную рамку, задающую определенные правила игры) перформанса, правда становится мифом и через это выявляет свою истинность, не явленную в режиме повседневной реальности: «указывая на ложь, мы обнажаем правду». Иными словами, мы можем постичь истинный смысл исторической/политической реальности, когда она фреймирована в режиме игры, перформанса. Среди многих ярких примеров советских перформеров Ирина Сироткина упомянула протестную акцию 2014 года, когда люди на Красной площади «держали» несуществующие плакаты и были арестованы за то, что — по формулировке обвинения — «держали невидимые плакаты».

Таким образом, дискурс моды, визуальности и дизайна, осмысляемых в терминах «лжи», «обмана», «подделки», «честности», «аутентичности» и «перформативности», актуализировал понятия телесности, субъективности, идентичности, гендера, политической свободы и классовой/стратовой структуры общества.

В последний день конференции острую социально-этическую проблематику затронула Елена Трубина (УРФУ, Екатеринбург) в докладе с провоцирующим названием «Сто оттенков вдохновляющей лжи неолиберальной урбанистики». Речь шла об успешных неолиберальных проектах урбанистов, которые строятся на умолчаниях и сокрытиях и в которых нет места конфликту. Эти проекты поддерживаются грантами корпораций и правительств, однако, будучи рассчитаны на так называемую творческую и состоятельную элиту, они не обеспечивают социальную защиту и экономическое равенство граждан. Критический дискурс-анализ этих проектов показал, что знание о социальной действительности в них скорее утверждается, чем проблематизируется. А картина социальной реальности города искажается: проект может намеренно недооценивать затраты и преувеличивать предполагаемые прибыли, недооценивать экологический ущерб и преувеличивать положительные эффекты строительства. Так создаются мифологемы коммерчески ориентированных экспертов-урбанистов, которые реализует капиталистические, а не демократические ценности. Вопрос, который интересовал докладчицу, в последние годы много занимающуюся критикой неолиберальных иллюзий, — почему ложь вдохновляет, в силу каких механизмов принцип «я сам обманываться рад» работает? Проанализировав реакции граждан на доминирующие урбанистические проекты, Елена Трубина выявила, что для жителей России характерна низкая социальная мобильность, ненадежность трудоустройства, недостаточность ресурсов для реализации некоммерческих урбанистических проектов, готовность подчиниться символически успешным фигурам. Как следствие, критика и рефлексия мыслятся «уделом успешных», а собственная активная роль видится в том, чтобы «как-нибудь выкрутиться».

В завершение секции Илья Утехин (ЕУСПб), выступивший с докладом «Не­прав­да по материалам систематического самонаблюдения», обратил крити­ческий взгляд публики на нее саму. Его доклад был изложением результатов экспери­мента: он предложил своим студентам-этнографам в режиме полевого исследования в течение определенного времени наблюдать и фиксировать те случаи, когда они прибегают ко лжи в повседневном взаимодействии. Как выяснилось, в большинстве случаев моменты самообмана запоминались тогда, когда обман задумывался намеренно. Студенты использовали неправду как вежливый отказ; как способ не вступать в отношения; как способ беречь чувства; как способ не потерять лицо; в воспитательных целях; в целях «троллинга» (намеренного обмана с целью разрушить фоновые ожидания собеседника) и т.д. Это исследование позволило проследить, как понятие «ложь» может накладываться на совершенно разные ситуации самоопределения себя в отношении других.

В заключение конференции Ольга Бессмертная предложила несколько обобщающих линий, в рамках которых понятие «ложь» было проблематизировано на протяжении трех интенсивных дней: (1) ложь как исследовательский инструмент для исторической и социальной проблематики; лупа, сквозь которую лучше видна конфликтность социальной жизни; (2) ложь как объект исследования (центральные вопросы — как ложь работает, что воспринимается как ложь, как мы можем определять ее и насколько неоднозначным может быть соотношение лжи и правды в социальной действительности); (3) способы размывания и переопределения границы между ложью и правдой.

Ирина Прохорова отметила, что в этой конференции важна была сама попытка проблематизации, обнаружения болевых точек, выявления того, что в каждом конкретном контексте понимается под ложью. Было показательно, что по мере разворачивания дискуссий участники перестали бояться употреблять оппозицию «ложь / правда», хотя, как свидетельствовал доклад Марии Майофис, в советское время эта оппозиция исправно выполняла идеологические функции. Однако возвращение к ней на новом витке критического осмысления можно считать важным достижением конференции. Николай Вахтин, подытоживая, предложил различать ложь прирученную и дикую, полезную и вредную и видеть, насколько эти границы исторически подвижны.

Отдельная дискуссия в заключение поднялась вокруг неполитической направленности конференции. Если организаторы радовались, что им удалось ни разу не произнести слово «Кремль», то Виолетта Хабибулина выразила недоумение, почему конференция получилась такая «архивная»: в ней был переизбыток социально-психологических сюжетов, но не социально-политической актуальности. Однако, с точки зрения организаторов, они не ставили вопросы, кто виноват и что делать, а пытались понять корни современности, поднять стоящий за ней бэкграунд. Оппонируя упреку, Николай Вахтин предложил различать актуальность и сиюминутную «горячую тему».

В целом, конференция поразила многообразием социально-культурных линий, которые так или иначе могут быть связаны с проблематикой лжи, этот сюжет получился объемным и разноаспектным. Хотя более четко проработанные методологические и концептуальные построения этого исследовательского предмета, а не только усмотрение его элементов в разных социокультурных практиках — возможно, еще только предстоящая задача для докладчиков. В сумме всех полученных за три насыщенных дня впечатлений и опытов понимания стало очевидно, что наша культура конституируется ложью — в моральном и внеморальном (эсте­ти­чес­ком, перформативном, ритуально-коммуникативном, структурно-социальном, идей­но-политическом и т.д.) смыслах. И что, даже взяв одно понятие, можно обнаружить палимпсест культурных значений и практик, которые определяли наше прошлое, определяют наше настоящее и, видимо, будут определять будущее.

Эта конференция стала первой в перспективе создания силами «Нового литературного обозрения» и Европейского университета в Санкт-Петербурге мощного форума, международной площадки, на которой могли бы обсуждаться ключевые понятия, мифологемы и аксиомы современного мышления.

Татьяна Вайзер