Marina Sviderskaya (MSU; full professor, Department of History and Theory of World Culture, Faculty of Philosophy; State Institute for Art Studies; head, Department of Western Classical Art; Russian State University for the Humanities; full professor, Department of Art History, School of Art History; D.habil.) misvid@yandex.ru.

С Леонидом Михайловичем мы встречались довольно редко, никогда не работали в одном учреждении, не сотрудничали в рамках какого-либо проекта, а в домашней обстановке вообще виделись всего один раз — на праздновании его 80-летия. Тем не менее на протяжении длительного отрезка моей научной жизни — от начала 1970-х годов до конца 2016-го — Баткин, наряду с Е.И. Ротенбергом и А.В. Михайловым, был для меня постоянным партнером по мыслительному диалогу, направляющей и вдохновляющей интеллектуальной силой. В нашем личном знакомстве решающую роль сыграли И.Е. Данилова и атмосфера знаменитых «даниловских сред» в ГМИИ им. А.С. Пушкина, ини­ци­атором и средоточием которых она была, а историю нашего научного об­ще­ния с Л.М. следует, по-видимому, начинать с его отклика в работе «Ренессанс и утопия» на мою статью «Творчество Аннибале Карраччи как историко-худо­жественная проблема» [Свидерская 1971]. Однако увидела и услышала я Леонида Михайловича много ранее и лишь со временем идентифицировала его с высоким рыжеволосым юношей, который на конференции по вопросам периодизации Возрождения, состоявшейся весной 1961 года в Институте философии РАН, осмелился вступить в полемику с академиком В.Н. Лазаревым, моим учителем по отделению искусствоведения истфака МГУ и научным руко­водителем моей дипломной работы. Матвей Александрович Гуковский (1898—1971) — «Мотя» в научных кругах — автор двухтомной монографии об итальян­ском Возрождении [Гуковский 1947—1961], тогда лишь недавно вернувшийся из мест весьма отдаленных и ставший заведующим кафедрой истории Средних веков исторического факультета Ленинградского университета и по совместительству заведующим научной библиотекой Государственного Эрмитажа, где я его не раз видела — маленького, лысоголового, с огромным, туго набитым и, как правило, расстегнутым портфелем, почти волочившимся по полу, — «привез с собой», как он выразился, группу ленинградских и провинциальных исследователей по вопросам итальянского Ренессанса. Среди них был и выпускник Харьковского университета, до 1968 года проживавший в Харькове, но в 1959 году защитивший диссертацию о Данте в ленинградском Институте истории, — Леонид Баткин. Вместе с группой молодых сотрудников ГМИИ, недавних студентов МГУ, воспитанных В.Н. Лазаревым и одержимых присущим духу 60-х — духу «оттепели» — стремлением все знать, везде присутствовать, во всем участвовать, — мы в свободную минуту, прослышав о «мероприятии», прибежали из музея в соседний особняк Института философии и стали свидетелями «великой распри», надолго — навсегда — разделившей кафедру западного искусствознания МГУ, которую возглавлял сначала В.Н. Лазарев, а за­тем его ученик и преемник В.Н. Гращенков, и Л.М. Баткина. Искусствоведы — специалисты по изобразительному искусству и архитектуре — отождествляли нача­ло итальянского Возрождения с периодом Проторенессанса, с искусством Данте и Джотто (1266/67—1337), Л.М. Баткин же начинал его с Петрарки (1304—1374). «Но вы же тогда разрежете Джотто!» — подал голос из президиума В.Н. Лазарев и даже сделал режущее движение пальцами правой руки. Это не смутило оратора, продолжавшего развивать свою мысль, и раздосадованный автор уже опубликованных к тому времени двух томов задуманного им основополагающе­го для советской науки трехтомного издания «Происхождение итальян­ско­го Возрождения» — «Искусство Проторенессанса» [Лазарев 1956] и «Искусство Треченто» [Лазарев 1959], по которым учились мы и продолжа­ют учиться следующие поколения, — гнев­но и весьма пристрастно заметил в своем выступлении, что молодой оп­понент «препарировал» его, «как лягушку, и притом глупую лягушку». Я этого препарирования не заметила и отнеслась к подобному определению позиции ленинградского специа­листа несерьезно, тогда как моя более прозорливая соседка заметила: «Не хотела бы я, чтобы В.Н. Лазарев так сказал обо мне», — и оказалась права.

Глубина затронутой проблемы и суть конфликта в то время полностью ускользнули от меня, тогда как Леонид Михайлович придавал вопросу о «границах Возрождения» столь важное значение, что счел необходимым вновь вернуться к нему с более широких, обобщающих позиций в специальной работе 1978 года «Замечания о границах Возрождения» [Баткин 1995а: 18—42] — семнадцать лет спустя, во всеоружии уже сформировавшегося собственного научного метода. Исходя из него, Л.М. выдвигает положение о том, что «преж­де, чем описывать историю “итальянского Возрождения”, мы должны знать, что это такое». Соответственно, «проблемы периодизации Возрождения вовсе не существует», «есть только проблема интерпретации», а узловым в интерпретации, предложенной ученым, становится, как известно, понятие диалогичности Возрождения как системосозидающего принципа всей культуры. Этот принцип, как и присущий Ренессансу «плюрализм»,

таил в себе последовательную конструктивность. Непременным и необычным условием этой конструктивности была встреча по меньшей мере двух равнозначимых культурных наследий, античного и средневеково-христианского, впервые осознанных как исторически особенные, но с ощущением их общности в абсолюте. <…> Подведение каких-либо феноменов под ренессансный тип культуры оправдано только при обнаружении в них сходной («диалогической») модели мировосприятия. Таков критерий периодизации [Баткин 1995а: 26].

«Всякие дискуссии о периодизации, — настаивает исследователь, — бессмыслен­ны, если они не ведутся вокруг теоретического понимания Возрождения. Границы Возрождения там, где мы констатируем начало и конец свойственной ему системы мышления» [Баткин 1995а: 25]. Полагаясь на эти основания, Л.М. снова выдвигает Петрарку как зачинателя Возрождения, ибо у него «новое мышление не просто прорастает сквозь традиционную христианскую структуру, а впервые обретает соответствующую себе внутреннюю организацию, ту специфическую и конкретную форму, которая называется studia humanitatis» [Баткин 1995а: 28], и далее: «Типологически <…> естественно начать именно с Петрарки, не раньше и не позже, потому что это первый автор, у которого можно обнаружить структурные признаки ренессансной культуры» [Баткин 1995а: 29].

Однако в самом начале 1960-х годов ни «системосозидающий принцип культуры», ни «тип культуры», ни «модель мировосприятия», ни «структурные признаки ренессансной культуры» не присутствовали как в арсенале искусствознания, так и, предполагаю, в инструментарии историков.

Суть конфликта, в средоточии которого оказался молодой и в котором продолжал пребывать зрелый и в известной мере оставался даже поздний Баткин, была сопряжена не только с личными бойцовскими качествами характера, отличавшими его — блестящего полемиста, прирожденного нонконформиста, «спорщика». — И напрасно, меряя по себе, Леонид Михайлович перенес это качество на меня в своем коротком предисловии к сборнику в честь моего юбилея, назвав меня спорщицей, вероятно, из-за запомнившейся ему дискуссии в упоминавшейся выше моей работе 1971 года. Я-то впоследствии избегала спорить с противниками, ограничиваясь собеседованием с единомышленниками, тогда как потребностью Л.М. было развернуть «розу ветров» разнообразных мнений и обнажить процесс формирования собственной позиции. На этом базировалась его способность наживать себе врагов, но это не было причиной значительного отчуждения между Л.М. и товарищами по гуманитарному цеху в разных его профессиональных ответвлениях.

Причину лучше всех объяснил сам Баткин. Дело в том, что перед лицом существовавшей в нашей стране в начале 1960-х системы гуманитарных штудий он выступил как представитель новой науки, до сих пор не кодифицированной ВАК, но де-факто в наши дни уже весьма широко распространившейся из прагматических соображений, чисто практически, не из собственно научных предпосылок, а почти что на бытовом, житейском уровне. Во вступлении «От автора», которым Л.М. счел нужным предварить книгу «Итальянское Возрождение: Проблемы и люди» [Баткин 1995а: 7—17], он описывает ситуацию, возникшую после 1968 года, когда он «переехал в Москву и занялся исследовательской работой в Институте всеобщей истории», когда «многое изме­нилось в интеллектуальной атмосфере гуманитарного знания в нашей стране» и, соответственно, в его «собственной голове» — добавлю, и в голове мо­его поколения, отстающего от баткинского всего на пять-шесть лет. Это отставание, однако, существенно в том плане, что мы соприкасались с рождавшейся на наших глазах новизной интуитивно, с наивным энтузиазмом неофитов, тогда как за спиной Баткина уже была диссертация о Данте, вышедшая книгой в издательстве «Наука» [Баткин 1965] и в переводе на итальянский язык в Бари (1972, второе издание — 1979), что сделало перестройку методологических основ его научного подхода несопоставимо более глубокой и осознанной. «Не со­циологизированная в марксистском стиле история “идеологии” меня с тех пор привлекала, — объясняет ученый содержание переживавшегося тогда ради­кального сдвига, — а культурология (курсив мой. — М.С.)» [Баткин 1995а: 9].

Но и это объяснение еще не полно. Указывая свои новые ориентиры — «для понимания исторического ренессансного материала» труды Эудженио Гарэна и его последователей, в искусствоведческом плане — Эрвина Панофски, ученых школы Аби Варбурга, а также опыт направления «Анналов» (от Люсьена Фев­ра до Жака Ле Гоффа), наработки Тартуской семиотической школы и т.д., — Л.М. специально подчеркивает, что «ближе всего» ему оказались «великие культурологические идеи Михаила Бахтина» в интерпретации отечест­венного философа, «близкого друга, собеседника, иногда оппонента» Владими­ра Соломоновича Библера. — Как мы, тогдашняя молодежь, все это добывали, читали, передавали из рук в руки, обсуждали! Но Л.М. прав, отмечая, что «мода на Бахтина, шумя и пенясь, накатила на интеллектуальные отмели — и схлынула» [Баткин 1995а: 9]. «Материя» оказалась еще слишком сложной, ее освоение продвигается и в наше время тоже не слишком быстро, хотя и неуклонно. Что касается 1970—1980-х годов, то замечание Баткина об идеях М.М. справедливо и содержит одно очень важное уточнение: «Увидеть в его философии культуры (курсив мой. — М.С. Вот оно, главное слово!) действительные многомерные побуждения для конкретных исследований пожелали, кажется, немногие. Я стал (и остаюсь) бахтинцем. При этом я пытался в меру сил выработать некий собственный способ историко-культурного анализа» [Баткин 1995а: 9].

Представляется, что весь творческий путь Леонида Михайловича — три его кни­ги, которые он считал основными, составляющие вместе «триптих» (кроме ука­занной выше книги 1995 года, еще монография «Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности» [Баткин 1989а] и «Леонардо да Винчи и особен­нос­­ти ренессансного творческого мышления» [Баткин 1990б], «главная» для авто­­­ра, одним из рецензентов которой я была), — оказался последовательным восхождением от кропотливо выработанных, новаторских способов историко-культурного анализа к анализу культурно-философскому, от конкретных про­яв­лений жизни культуры в перипетиях ее истории — к ее «общим основаниям», от культурологии — к философии культуры, науке, еще только формирующей­ся в нашей стране: философия изучает предельные основания человеческого (и природного) бытия, философия культуры исследует «предельные основания» бытия культуры. Разумеется, вслед за Баткиным мы долж­ны сказать, что, прежде чем изучать предельные основания бытия культуры как целого, т.е. изучать культуру теоретически, необходимо познать и научиться интерпретировать культуру в ее конкретности, т.е. культурологически. Оба эти этапа единого процесса познания представлены в наследии Л.М. блестящими творческими свершениями. Суммированные в шести томах его «Избранных трудов» (первые два из них, [Баткин 2015а] с дарственной надписью и вышедший в том же году [Баткин 2015б], мне уже довелось подержать в руках), они станут доступны читателям в едином, захватывающем контексте, созданном преемственным развитием поддерживающих и продолжающих друг друга крупных концептуальных идей.

Говоря о работах 1970-х годов, времени указанного выше перелома и начала упомянутых поисков собственного способа культурологического анализа, Л.М. отмечает, что «они выразили, сравнительно с книгой о Данте, — высвобождающий разрыв, научное рождение автора заново, резкий методологический поворот, полагаю, относящийся не только к моей биографии, но достаточно показательный для советской историографической ситуации тех лет и потому заслуживающий быть отмеченным» [Баткин 1995а: 9]. Неудивительно, что и «разрыв», и «резкий методологический поворот», и «рождение заново» были восприняты неадекватно, породили непонимание и отторжение. Однако они же, будучи явлением не только индивидуальным, но, по справедливому наблю­дению Баткина, и общим, способствовали «выпадению» из рутинного и тем более официального контекста группы «нонконформистских историков, филологов, искусствоведов, философов», каждый из которых шел своей доро­гой, не образуя единого направления, но «создавая свободное мыслительное прост­ранство». Приводя в этой связи имена С.С. Аверинцева, В.С. Библера, М.Л. Гаспарова, А.Я. Гуревича, И.Е. Даниловой, Вяч.Вс. Иванова, Ю.М. Лотма­на, А.В. Михайлова, Б.А. Успенского «и ряда других блестящих людей» — среди которых мне, со своей стороны, хотелось бы упомянуть также Г.Д. Га­че­ва, С.Г. Бочарова, Н.В. Брагинскую, Б.И. Зингермана, В.Дж. Конен, С.П. Батра­кову, К.Л. Рудницкого, Т.И. Бачелис, А.Л. Доброхотова, Ю.Н. Давыдова, П.П.  Гайден­ко, — Баткин констатирует: «Возникла — вокруг них — независимая, особая, не институционализованная гуманитарная среда. Ее история, которая еще будет написана, поражает драматизмом и богатством» [Баткин 1995а: 10].

Драматизма, действительно, хватало в биографии каждого из упомянутых (и многих неупомянутых) лиц. С драматической коллизии и объяснения ее истоков пришлось начать эту небольшую заметку в память Л.М., вся жизнь которого была дорого ему обошедшейся борьбой — помимо и до его политичес­ких «пристрастий» — прежде всего за отстаивание собственных научных принципов. Последнее мне абсолютно понятно, так как я — разумеется, не в такой степени, но в своей мере — также встретила активное неприятие моих стремлений распространить классическое искусствоведение даже не в сторону иконологии, что считается хорошим тоном, но в направлении культурологии и философии культуры. Счастлива, что эти мои усилия нашли поддержку у коллег по кафедре истории и теории мировой культуры философского факультета МГУ и что «по совокупности трудов», мной написанных, высший профессиональный арбитр новой науки, ее патриарх — Л.М. Баткин — счел возможным признать во мне «хорошего культуролога».

При том что справедливо было бы считать нас единомышленниками, не все, даже центральные, положения идей Л.М. я разделяю, но здесь не место для полемики. Сложившаяся на протяжении всей моей научной жизни привычка думать вместе с Баткиным сохранится до конца: его уход тут ничего не изменит. Несмотря на небольшую разницу в возрасте, он всегда обладал достоинством научного старшинства: всегда был для меня «Леонид Михайлович», а я для него «Марина», «Мариночка». Ситуация предполагает слова благодарности, и я глубоко и искренне благодарю своего старшего коллегу за то, что он был, что дарил меня своим вниманием, радостью интеллектуальной причастности его открытиям и яркими стимулами к моим собственным поискам. Спасибо ему за одушевлявший его и столь близкий мне «пафос теоретического синтеза» в подходе к Возрождению и культуре вообще, за поиск «объясняющей модели» ренессансного целого и художественно-творческой целокупности всякой другой эпохи, за веру в существование в ней «сквозного духовного субстрата, некого уникального исторического качества общения, мышления, творчества, — выражаясь словами Макьявелли, “la qualita dei tempi”» [Баткин 1995а: 11]. За различение идеологии и культуры: за утверждение необходимости «идти не от быта к идеологии, а от бытия к культуре», а для понимания культуры (в частности, Ренессанса) «исследовать имманентную логику духовного творчества» — логику самой культуры (Ренессанса) [Баткин 1995а: 16].

Особая, личная благодарность — за работу «Онтология Марсилио Фичино в связи с общей оценкой ренессансного неоплатонизма» [Баткин 1978б]. В примечании 27 к этой статье Л.М. вспоминает выступление А.Ф. Лосева, «крупней­шего исследователя неоплатонической традиции», на Всесоюзной конференции по типологии и периодизации Возрождения (Москва, декабрь 1975 года), где он «показал, почему именно эта традиция оказалась особенно плодотворной для ренессансного философского обновления, подготовившего, в свой черед, умственную революцию XVII в.» [Баткин 1978б: 147]. Я присутствовала на той конференции и помню, как на трибуну поднялся Лосев в черной академической шапочке и темных очках, как после описания двух исторических фаз — «филологического» и «гражданского» гуманизма — было произнесено прежде запретное слово «неоплатонизм» и в зале воцарилась мертвая, цепенящая тишина, ибо происходило неслыханное: духовной основой ренессансного реализма, «открытия мира и человека» и пр. объявлялась идеалистическая доктрина. Баткин, в отличие от многих, не испугался и со свойственной ему исследовательской отвагой развил лосевский посыл уже не в собственно философском, а в общемировоззренческом и общекультурном плане. Центральная мысль, главный вывод — «неоплатонизм, несомненно, оказался чрезвычайно удачным и специфическим выражением типологической целостности ренессансного мышления» [Баткин 1978б: 129] — стал результатом развернутого и изощренного анализа латинских текстов Фичино с привлечением точек зрения ведущих специалистов, образцовым опытом всесторонней интерпретации культурного феномена, его истолкования в русле культурологического и культурно-философского подходов. «Флорентийский неоплатонизм, — пишет Баткин, — это этико-филологический гуманизм, шагнувший в сферу, ранее для него запредельную, это естественный результат расширения мысли Кватроченто, втянувшей в горнило humanitatis studia также и studia divinitatis, высшие онтологические проблемы» [Баткин 1978б: 130]. В лоне неоплатонизма Возрождение, как утверждает Баткин, добивается подлинной всеохватности устремлений, «ренессансная мысль могла дерзнуть преобразить самое религиозность, заполнив собой понятия веры и благодати, откровения и пресуществления, бессмертия и бога», «у Фичино вырисовалась некая “естественная” религиозность вообще, с безличным богом как принципом бытия» [Баткин 1978б: 130]. В неоплатонизме осуществляется синтез мира и Бога в рамках «длящегося диалогического отношения» [Баткин 1978б: 137], «динамического равновесия разных начал, странной логической вибрации между ними» [Баткин 1978б: 136], смыкаются между собой «отрешенный мистицизм и эстетический гедонизм», идеальное и реальное, взаимно нуждающиеся друг в друге; активно-творческое, созидательное начало (порождающее) сочетается с созерцанием. (Какой опорой это было мне в моем стремлении к обособлению живописи Кватроченто как живописи-моделирования и живописи Высокого Возрождения как живописи-созерцания!) Разумеется, «фичиновское стремление к равновесию небесного и земного осуществляется отнюдь не симметрично» [Баткин 1978б: 142], — акцент поставлен на оправдании земного.

И, наконец, замечательный культурно-философский итог, раскрывающий, что историко-культурной сущностью Ренессанса являлся синтез античности и Средневековья, эмпирического бытия и абсолюта, реальности и идеала: «Возрождение воспринимает бытие не как дух и не как вещь, а как духовную вещь; т.е. как художественное произведение» [Баткин 1978б: 143]. В этой связи в ответ на раздраженный вопрос Е.И. Ротенберга: «Ну какая связь с неоплатонизмом у Тициана?» — можно ответить, что беспрецедентная по органичности одухотворенная телесность и «полнота бытия», единодушно признаваемые всеми как отличительные особенности творческого облика художника, и есть воплощение универсального неоплатонического синтеза.

Закономерно, что в ренессансных штудиях Л.М. «художественное произведение» фигурировало не только как теоретически осмысляемый объект, но и как предмет конкретного и высокопрофессионального анализа. Достижения исследователя в этой сфере — такие, как те, что мы находим в эссе «От дантовского Лимба к “Афинской школе” Рафаэля» (1977) [Баткин 1995а: 192—208], в рассмотрении сущности маньеризма через трактат А. Фиренцуолы «О красотах женщин» и через блестящее истолкование «Мадонны с длинной шеей» Пармиджанино или в противопоставлении «шума», производимого эмоциями потрясенных апостолов, и исполненного всеведения всепоглощающего молчания Христа в «Тайной вечере Леонардо» на страницах монографии, посвященной мастеру и «особенностям ренессансного творческого мышления» [Баткин 1990б: 170—207, 319—325], — эти глубокие и тонкие проникновения беспрецедентны. Спасибо и за них, и за многое другое, чего и не перечислишь, — и за Аретино, феномен личности которого не поддается герменевтическому анализу, и за совсем непохожего на учебные опусы о Просвещении Жан-Жака Руссо, и т.д., и т.п.

Баткин — ученый-держава, огромный мир прекрасных лиц, голосов, идей, существующий не для описаний и пересказов, а для совместной работы многих поколений. Да будет он в интеллектуальном поле страны и мира долго-долго. И пусть не будет ему конца.

Библиография / References

[Баткин 1965] – Баткин Л.М. Данте и его время: Поэт и политика. М.: Наука, 1965.

(Batkin L.M. Dante i ego vremya: Poet i politika. Moscow, 1965.)

[Баткин 1978] – Баткин Л.М. Онтология Марсилио Фичино в связи с общей оценкой ренессансного неоплатонизма // Традиция в истории культуры / Отв. ред. В.А. Карпушин. М.: Наука, 1978. С. 128–147.

(Batkin L.M. Ontologiya Marsilio Fichino v svyazi s obshchey otsenkoy renessansnogo neoplatonizma // Traditsiya v istorii kul’tury / Ed. by V.A. Karpushin. Moscow, 1978. P. 128–147.)

[Баткин 1989] – Баткин Л.М. Итальянское Возрождение в поисках индивидуальности. М.: Наука, 1989.

(Batkin L.M. Ital’yanskoe Vozrozhdenie v poiskakh individual’nosti. Moscow, 1989.)

[Баткин 1990] – Баткин Л.М. Леонардо да Винчи и особенности ренессансного творческого мышления. М.: Искусство, 1990.

(Batkin L.M. Leonardo da Vinchi i osobennosti renessansnogo tvorcheskogo myshleniya. Moscow, 1990.)

[Баткин 1995] – Баткин Л.М. Итальянское Возрождение: Проблемы и люди. М.: РГГУ, 1995.

(Batkin L.M. Ital’yanskoe Vozrozhdenie: Problemy i lyudi. Moscow, 1995.)

[Баткин 2015а] – Баткин Л.М. Избранные труды: В 6 т. Т. I: Люди и проблемы итальянского Возрождения. М.: Новый хронограф, 2015.

(Batkin L.M. Izbrannye trudy: In 6 vols. Vol. I: Lyudi i problemy ital’yanskogo Vozrozhdeniya. Moscow, 2015.)

[Баткин 2015б] – Баткин Л.М. Избранные труды: В 6 т. Т. II: Леонардо да Винчи и особенности ренессансного творческого мышления. М.: Новый хронограф, 2015.

(Batkin L.M. Izbrannye trudy: In 6 vols. Vol. II: Leonardo da Vinchi i osobennosti renessansnogo tvorcheskogo myshleniya. Moscow, 2015.)

[Гуковский 1947–1961] – Гуковский М.А. Итальянское Возрождение: В 2 т. Л.: ЛГУ, 1947–1961.

(Gukovsky M.A. Ital’yanskoe Vozrozhdenie: In 2 vols. Leningrad, 1947–1961.)

[Лазарев 1956] – Лазарев В.Н. Происхождение итальянского Возрождения: В 3 т. Т. 1: Искусство Проторенессанса. М.: Издательство АН СССР, 1956.

(Lazarev V.N. Proiskhozhdenie ital’yanskogo Vozrozhdeniya: In 3 vols. Vol. 1: Iskusstvo Protorenessansa. Moscow, 1956.)

[Лазарев 1959] – Лазарев В.Н. Происхождение итальянского Возрождения: В 3 т. Т. 2: Искусство Треченто. М.: Издательство АН СССР, 1959.

(Lazarev V.N. Proiskhozhdenie ital’yanskogo Vozrozhdeniya: In 3 vols. Vol. 2: Iskusstvo Trechento. Moscow, 1959.)

[Свидерская 1971] – Свидерская М.И. Творчество Аннибале Карраччи как историко-художественная проблема // Искусство Запада: Живопись. Скульптура. Театр. Музыка / Ред. М.Я. Либман и др. М.: Наука, 1971. С.103–134.

(Sviderskaya M.I. Tvorchestvo Annibale Karrachchi kak istoriko-khudozhestvennaya problema // Iskusstvo Zapada: Zhivopis’. Skul’ptura. Teatr. Muzyka / Ed. by M.Ya. Libman et al. Moscow, 1971. P. 193–134.)