Заварзин П. Хроника жизни и творчества А.С. Пушкина

Омск: Золотой тираж, 2016. — 840 с. — Тираж не указан.

Аннотация к этому солидному тому утверждает, что в основу «Хроники...» «положено лаконичное отражение конкретных документальных данных о А.С. Пушкине, без их полной авторской интерпретации, для сохранения исторической и эпистолярной (!) достоверности», что «исследование представляет попытку проследить последовательность жизненных коллизий Пушкина в структуре его творчества: бескомпромиссно и последовательно, без авторских оценок, а предельно хронологически». Заключается аннотация фразой, несколько противоречащей сказанному выше: «В этом авторская концепция пушкинианы, в основе которой лежит предоставление различных версий, дабы читатель имел возможность по-своему оценить хронику жизни и творчества А.С. Пушкина».

Эта самая авторская концепция сжато сформулиро­вана в предисловии, из которого выпишем несколь­ко показательных строк: «Не вольготно жилось и твори­лось первому поэту России... При жизни его, подвергалось цензуре все его творчество и запрещено к печати множество произведений. Цензура, возглавляемая царем, унижала и душила поэта. Царь — российский самодержец, содержащий гарем фрейлин для постановки “спектаклей”, сплетен, ублажавший свое самолюбие и плоть, повесивший пятерых и сославший остальных декабристов в Сибирь, требует от Пушкина исполнения своих каприз, пытаясь превратить его в придворного паяца... <...> Пушкина буквально преследовали непонимание и недоброжелательное отношение. Быть поэтом — опасная профессия, потому что творчество его влияет на соотечественников. <...> Он прекрасно понимал, насколько усилилась его зависимость от царя, насколько труднее, будучи в Петербурге, обрести ему свободу личную и творческую. <...> Царь журил его, или, просто, высылал прочь в Кишинев, Одессу, Михайловское... Но держал на коротком поводке...» и т.д. (с. 5—6, здесь и далее орфография и пунктуация подлинника). Однако прервем цитирование этого показательного текста; думается, концепция автора рецензируемой «Хроники...» перед нами как на ладони.

В конце своего труда Павел Заварзин поместил список использованной литературы. Он удивителен. Составителю пушкинской биографии не понадобились ни подробнейшая и наиболее авторитетная на данный момент «Летопись жизни и творчества А.С. Пушкина» (М., 1999), ни богатая материалами «Хроника жизни и творчества А.С. Пушкина» (М., 2000—2016; издание не закончено), ни томá нового академического полного собрания сочинений, ни другие критические издания Пушкина, вышедшие в последние годы, ни четырехтомник «Пушкин в прижизненной критике» (СПб., 1996—2008), ни двухтомное издание «Александр Сергеевич Пушкин: Документы к биографии» (СПб., 2007—2010). Вообще научную литературу Павел Заварзин не особенно жалует. В списке литературы присутствуют лишь отдельные книги С.Л. Абрамович, С.М. Бонди, Ю.М. Лотмана, Б.Л. Модзалевского, Б.В. Томашевского, Л.А. Черейского, Н.Я. Эйдельмана и некоторых других серьезных пушкинистов. Правят же бал популярные, публицистические или коммерческие издания типа «Пушкин без глянца», а также художественная или полухудожественная литература: книги В.В. Вересаева, Г.Н. Волкова, В.В. Кунина, Агнии Кузнецовой, И.А. Новикова... Авторы других нам неизвестны, но их названия красноречивы: «Пушкин и масонство» (целых две книги разных авторов под одинаковым названием), «Истинная биография Пушкина», «Последняя игра Александра Пушкина», «Со шпагой и факелом»...

Не совсем понятно, из каких конкретно изданий автор «Хроники...» берет материал: разумеется, никаких ссылок в книге нет. Поэтому читателю приходится гадать, откуда заимствован тот или  иной факт. Достаточно открыть книгу на слу­чайном месте — и сразу возникнут вопросы к составителю. Вот, например, запись: «15.09.11 — В.Л. Пушкин и Александр Пушкин присутствовали при торжествен­ной церемонии открытия Казанского собора» (с. 36). Не будем придираться к формулировке (здесь она не важна), но откуда об этом известно Павлу Заварзину? В упомянутой выше «Летописи...» этот факт не отмечен. В других случаях под определенной датой указан факт, относительно датировки которого идут споры (к примеру, когда Пушкин вступил в «Арзамасское общество безвестных людей», дата «сентябрь 1817» отнюдь не общепринята — с. 104), или дата является крайней для довольно широкой датировки того или иного стихотворения (так, стихотворения «Нет ни в чем вам благодати...» и «Орлов с Истоминой в постеле...» помещены под датой «11.06.17»: это нижняя граница их датировки, о чем не упомянуто — с. 98). Но даже со вполне установленными фактами Павел Заварзин обращается крайне небрежно. Так, на с. 246 читаем: «29.06.24 — Пушкина вызвали к градоначальнику: его высылали из Одессы в Михайловское. 31.06.24 — в Белую Церковь к больным детям уезжала Е.К. Воронцова» (к последней фразе дан пошлый комментарий: «Что произошло между Пушкиным и Воронцовой в эти последние их дни? “Вся жизнь, одна ли, две ли ночи...” — трагическая строка, не дающая ответа на вопрос...»; впрочем, автор — сторонник давно опровергнутой сплетни, что у Воронцовой был ребенок от Пушкина). Пролистаем несколько страниц: «31.07.24 — в этот день уехала Воронцова и Пушкин покинул Одессу к новому месту ссылки...» (с. 255). Пролистываем еще страницу: «1.08.24 — в этот день Пушкин уехал из Одессы в Псков» (с. 257). Так когда же Пушкин и Воронцова покинули Одессу?

Подобная путаница есть и в других местах. «В ноябре 1827 года Воронцова, проездом из Англии, заехала в Петербург. К этому времени и относится стихотворение “Талисман” от 6.11.1827 года. А стихотворение “Храни меня, мой талисман” не могло быть написано в 1824 году, так как перстня с изумрудом в Михайловском еще не было» (с. 254—255). Но следующее предложение противоречит сказанному выше: «Это стихотворение было написано за два года до “Талисмана”», — отсчитываем и получаем 1825 год, время пребывания Пушкина в Михайловском. Однако тезис, что стихотворение не могло быть написано в 1824 г., опровергается самим автором немного ниже: «“Храни меня, мой талисман” — август 1824 (!) — первая половина 1825 г.» (с. 305). Все же надо быть последовательным, хотя бы в пределах одной книги. Не будем рассказывать о непростой проблеме датировки этого незаконченного стихотворения, удивимся другому. «В черновом варианте, — утверж­дает автор книги, — имеется строка “Любовь моя — мое светило”, которая в окончательной редакции заменена на “Души волшебное светило”» (с. 305). Если открыть академическое Полное собрание сочинений Пушкина, то можно убедиться, что строки «Любовь моя — мое светило» в этом стихотворении нет, а есть «Любовь, любовь — мое светило» (II, 936). 

Кроме того, бывают случаи странного дублирования, когда сначала пересказы­вается какой-либо документ, а потом он же цитируется (или наоборот). Например, под 10 сентября 1835 г. помещена запись: «Пушкин приехал в Михайловское. Пушкину грустно без няни, которой уже нет. Он встретил какую-то знакомую бабу и на замечание его, как она постарела, получил ответ: “Да ты-то, батюшка, посмотри, что сделался”» (с. 646). Однако ниже цитируется письмо к жене от 25 сентября, где уже сам поэт рассказывает об этой встрече: «...вчера (sic! т.е. 24 сентября, но никак не 10-го. — А.Б.) мне встретилась знакомая баба, которой я не мог не сказать, что она переменилась. А она мне: да и ты, мой кормилец, состарелся да и подурнел» (с. 647—648). Зачем под 10 сентября надо было помещать косноязычный пересказ фрагмента пушкинского письма от 25 сентября — неизвестно.

Эти примеры выхвачены из рецензируемой книги почти наугад. В проверке нуждается почти каждая страница; каждая дата и каждый факт поневоле подпадают под подозрение. Но даже если не придираться и закрыть глаза на глобальные недочеты и мелкие огрехи — получилась ли эта книга? К сожалению, на этот вопрос мы вынуждены ответить отрицательно. Как бы ни пытаться «бескомпромиссно и последовательно, без авторских оценок» рассказать про жизнь Пушки­на, сам материал, его отбор, его расположение, даже цитирование источников уже вполне внятно говорят о той или иной тенденции. Попытка соединить под одной обложкой летопись жизни Пушкина и справочник типа «Пушкин и его окружение», прибавив короткие цитаты из пушкинских произведений и мемуаров о нем (почти без попыток оценить их достоверность), привела к тому, что получился настоя­щий винегрет, где перемешано достоверное и апокрифическое, где факты и трактовки существуют отдельно друг от друга и никак не вписаны ни в логику пуш­кин­ского творчества, ни в обстоятельства его биографии. Вот случайный пример: «21.11.27 — Пушкин был у Ф. В. Булгарина вместе с П.Г. Бутковым — историком, академиком, сенатором» (с. 391) — и совершенно неясно, зачем состоялся этот визит, что хотел Пушкин от Булгарина, почему взял с собой Буткова, какие отноше­ния их связывали, какие последствия имела эта встреча? Голый факт, не связанный с другими — и поэтому имеющий мало смысла. К тому же от оценок и трактовок Павел Заварзин все равно не может удержаться; например: «В стихотворении дана глубокая и тонкая характеристика Петербурга, аристократического города, олицетворяющего контраст богатства и нищеты» (с. 416); или: «Стихотворение является вольным переводом английской мистической книги Беньяна. Тем не менее, в стихотворении отражена жизнь самого Пушкина — крик человека, у которого иссякает надежда. В стихотворении звучат непривычные для его поэзии душераздирающие ноты. Беда в том, что странник все-таки бежит  из обреченного города, а Пушкин лишен этой возможности» (с. 643).

В заключение с грустью приходится констатировать, что рецензируемая книга является худшим образцом так называемого «народного пушкиноведения». В термине «народное пушкиноведение» не надо искать следов высокомерия и снобизма. Во все времена немало людей, не получивших филологического образования, но искренне любящих Пушкина, живо интересовались темными местами его биографии и загадками творчества. Любители внесли немалый вклад в изучение жизни Пушкина и его времени, в основном отыскивая сведения краеведческого характера или дополняя биографии близких к нему лиц. Можно вспомнить многих выдающихся пушкинистов, которые не были как по образованию, так и по основной профессии ни филологами, ни историками, — от П.А. Ефремова до Л.А. Черейского, но без работ которых немыслимо сейчас представить «науку о Пушкине». Мы намеренно взяли последние слова в кавычки, потому что пушкиноведение — это не особая отрасль науки, а своеобразное подразделение филологии, часть истории литературы. И, как у всякой науки, у нее есть свой предмет исследования, свой инструментарий, свой корпус установленных, признанных всеми фактов. Мы далеко не все знаем о Пушкине, многое остается гипотетичным, становится предметом полемик, порой весьма ожесточенных. Но все же трудно себе представить, чтобы «народной микробиологией» или «народной ядерной физикой» занимались люди, освоившие предмет в основном по вузовским учебникам и популярным брошюрам. А вот в «народном пушкиноведении», к сожалению, подобное встречается сплошь и рядом.